Наконец постриг! Расплачиваюсь и выбегаю.
Шагаю назад. Сейчас я совершенно спокойна, даже не понимаю, почему я в парикмахерской так дрожала. Никто и не смотрит на меня.
От мамы досталось. Пришлось пообещать больше не повторять таких глупых проделок. Мама пришила знаки ко всем платьям…
Нам запрещено ходить по тротуарам. Мы обязаны ходить по мостовой, придерживаясь правой стороны. Между прочим, нам также нельзя пользоваться автомашинами, автобусами и т. п. Даже извозчики должны на видном месте повесить табличку, что евреев не обслуживают.
Опять ввели другие знаки. Та же звезда, но уже не на повязке, а на квадрате из белого материала, который должен быть пришит к верхней одежде, спереди и сзади.
Можно подумать, что какой-то немец не хочет идти на фронт и своими бесконечными выдумками старается доказать, что он и здесь очень нужен.
Гестапо снова вызвало членов «юденрата». Что теперь придумают? Неужели ещё одна контрибуция?
В большой тревоге ждём соседа.
Вернулся он под вечер.
Оказывается, его и ещё одного члена «юденрата» отпустили, а остальных арестовали. Почему? Чем те не угодили и почему выпустили этих?
Жаркое августовское воскресенье.
Около полудня мы услышали шум.
Подбежали к окну. Пьяные гитлеровцы избивают черноволосого парня. Гонят его к ратуше, там ставят лицом к стене и бьют. А он, наверное, ждёт выстрела, потому что странно вздрагивает.
Собралась толпа. Немецкий офицер объясняет, что этот «Jude» только что на улице Гедиминаса выстрелил в солдата благородного вермахта[22]. За это ответят все «Juden». Один солдат великого рейха дороже тысячи таких, как этот. Пусть каждый, кто только хочет, бьёт преступника и этим присоединится к истреблению врагов немецкого народа.
Одни ухмыляются, довольные, другие проходят мимо, почти не скрывая своего возмущения.
Гитлеровцы останавливают проезжающую машину, вталкивают свою окровавленную жертву и уезжают.
Поражённые, окаменели мы у окна. Немец сказал: «За это ответят все евреи». Все… Теперь мы уже не избежим расстрела.
Ночь…
Прогремел выстрел. Кто-то вскрикнул. Бегут. Кричат: «Хальт!»[23]
Будим малышей. Сердце странно болит. Трясусь как в лихорадке. Снова гремит выстрел. Крики, топот. Людей много, очень много.
Открываем форточку. Ничего не видно. Прохладная звёздная ночь. Тихо. Где-то в стороне вокзала гудит паровоз. И снова ни звука… Словно ничего не было.
Мама укладывает детей. Мы сидим…
Вдруг в тишину врывается страшный крик. Неужели снова начинается? Голоса где-то рядом, совсем близко. Но подойти к окну мама не разрешает: могут заметить. А меня тянет: неизвестность ещё страшнее. Спрятавшись за портьеру, подглядываю. Внизу на улице конвоиры выстраивают людей, которых гонят с улицы Месиню.
Плачущие женщины с полуголыми, завёрнутыми в одеяла детьми… Мужчины, сгорбившиеся под тяжестью узлов и чемоданов… Дети, вцепившиеся в одежду взрослых… Их толкают, бьют, гонят. Вспыхивает карманный фонарик и освещает испуганные лица. Фонарик гаснет, и снова двигаются только силуэты…
В наши ворота они ещё, кажется, не стучатся, хоть моментами мерещится, будто они уже поднимаются по лестнице.
Угнали… Снова тихо.
Начинает светать.
Оказывается, этой ночью угнали всех жителей улиц Месиню, Ашменос, Диснос, Шяулю, Страшуно и некоторых других.
Люди говорят, что с этих улочек выселяют и литовцев, и поляков. Городское правление им даст другие, лучшие квартиры. Для нас там будет гетто[24].
Что такое гетто? Как там живут?
В пятницу вечером город запрудили патрули.
Снова что-то придумали… Как назло, и Йонайтиса сегодня не было. Мама попросила бы его остаться у нас ночевать.
Я вызвалась пойти и позвать его. Мама махнула рукой – уже больше восьми. Говорю – пойду без знаков. Но она и слышать не хочет. А всё же другого выхода нет. Пойду.
Мне совсем не страшно: кому взбредёт в голову, что в такое время без знаков по тротуару может шагать еврейка?
Улица Гележинкелю. Оглядываюсь, не следит ли кто за мной. Вхожу. Стучусь. Тишина. Стучу сильней. Никакого ответа. Его нет! Что делать?
Надо ждать.
Забираюсь в угол, за дверь. Ловлю каждый доносящийся с улицы звук. От стука сапог цепенею, а от спокойного скрипа ботинок веселее бьётся сердце. Но шаги, приблизившись, удаляются, а Йонайтиса всё нет. Как простоять целую ночь? Могут заметить. И мама будет волноваться…
Вдруг появляется Йонайтис!
Узнав, зачем я пришла, очень огорчается: к сожалению, уже без пяти десять. Идти нельзя…
Он стелет мне на софе, закрывает ставни и велит спать. Но я не могу уснуть: очень волнуюсь, что мама не знает, где я.
Разбуженная, я не сразу поняла, где нахожусь. Йонайтис нагнулся ко мне:
– Я пойду узнаю, что у вас слышно, а ты закройся и поспи ещё.
Он вернулся очень скоро. У нас не был. Не пропускают. На улице Руднинку строят забор. Там будет гетто. Уже гонят людей.
– Что будешь делать? – спрашивает он меня.
– Не знаю. А как вы считаете?
Он тоже не знает.
– Если не хочешь идти – оставайся у меня.
А как я здесь буду жить одна, без мамы? Нет. Пойду.
Йонайтис освобождает свой портфель и кладёт туда сушёный сырок и баночку варенья. Опустошает бумажник и говорит: «Спрячь хорошенько». Из жёлтой бумаги вырезаем знаки, пришиваю: сейчас уже нельзя без них.
Выходим. Йонайтис тоже идёт по мостовой: не хочет, чтобы я себя чувствовала униженной… Если закрыть глаза и представить себе, что иду в школу? Ведь похоже: портфель, ученическая форма, рядом идёт учитель… Нет, не надо закрывать глаза…
На улице Руднинку, возле костёла, сколачивают забор. Через оставленный проход солдаты гонят людей. Подходим. Йонайтис подбадривающе пожимает руку, и я ухожу за забор.
Куда идти? Может, ещё попытаться попасть домой? Не выпускают. Кругом строят заборы.
Гонят всё новых и новых людей. Растерянные, усталые, они сбрасывают с себя узлы и садятся тут же, на улицах, во дворах. Везде полно народу. Верчусь там и я, захожу во дворы, но мамы нигде нет. И знакомых не видно.
Стою у входа, чтобы видеть всех вновь пригоняемых. Спрашиваю, с каких улиц. Со всех есть, только не с нашей. Какая-то женщина уверяет, что с Немецкой улицы всех угнали на Лидскую. Бегу. Но там строят новый забор: эта улица остаётся за пределами гетто. Людей много, но моих и среди них нет.
Снова блуждаю, расспрашиваю. Кто-то предполагает, что они могут быть во втором[25] гетто, где-то в районе улочек Стиклю и Гаоно.
Иду к воротам и прошу часового выпустить. Уверяю, что не убегу, только перейду во второе гетто, где находится моя мама. Но часовой даже не слушает. Повторяю свою просьбу, а он с размаху так ударяет меня, что еле удерживаюсь на ногах. Неожиданно замечаю одного девятиклассника из нашей школы. С винтовкой, наверно, тоже «трудится». Как можно почтительнее прошу помочь мне перейти во второе гетто. «Марш!» – кричит он.
Выхожу. Он ведёт меня, почти уперев штык в спину, как арестованную. Пусть. Подходим к улице Стиклю. Забор уже довольно высокий. «Полезешь?» – «Да, да!» – спешу заверить. Он мне помогает взобраться на забор, и я лечу вниз.
Здесь толчея ещё больше. Улочки уже, дворы меньше и темнее. Людей масса, но с нашей улицы – опять ни одного, словно все жители Немецкой улицы сквозь землю провалились.
В одном дворе я неожиданно увидела тётю Пране. Что она здесь делает? Оказывается, она тут жила, а теперь переезжает на другую квартиру, потому что здесь будет гетто. На телегу уже погружен весь скарб. Я её попросила сходить к нам и, если мама ещё дома, передать, где я.
Тётя Пране предложила остаться в её квартире. А зачем мне квартира? Ах да, ведь я теперь буду здесь жить. Но как жить без кровати и вещей? Тётя Пране оставила мне одну табуретку. Села и сижу в пустых, чужих комнатах…
Вскоре зашёл какой-то мужчина. Осмотрелся и позвал своих. Вошла большущая семья – с детьми, узлами, даже с детской коляской, нагруженной подушечками и кухонной утварью. Ничего не сказав, они заняли одну комнату.
Пришли и другие. Заняли первую, «мою» комнату. Чем ближе вечер, тем чаще разные люди отворяют дверь. В ту комнату уже втиснулись три семьи, в эту – две. Мне велели выйти на кухню: я одна, а на этом месте может лечь целая семья. Я вышла. Оказывается, кухня уже тоже занята. Села у дверей…
Стемнело. Очень душно. Но выйти во двор боюсь: останусь совсем без места.
Люди собираются лечь спать. Пальто и подушки отдают детям, а сами ложатся прямо на пол. Какой-то старик ворчит, что в могиле, наверно, просторнее.
Мне не хочется испачкать форму, поэтому не ложусь. Холодно. Ноги затекают. Спящие в комнате часто выходят во двор и каждый раз задевают меня. А ночь такая длинная…
Наконец рассвело.
Снова брожу в поисках мамы. Одни полагают, что мои всё-таки в первом гетто, другие уверяют, что с нашей улицы всех угнали в тюрьму. Не может быть, что я осталась одна. Они найдутся!
И снова ищу.
Уже стемнело. Захожу в какой-то дом, поднимаюсь на второй этаж и сажусь в тёмной передней на пол. Никто на меня не обращает внимания, никто не гонит.
Кладу под голову портфель и ложусь. Нос щекочет приятный и очень знакомый запах. Оказывается, он идёт из портфеля. Как я сразу не догадалась, что это пахнет варенье! А я со вчерашнего утра ничего не ела!
Сую руку. Осколки! Баночка разбилась. Весь портфель внутри облеплен клубникой. И сало липкое. Всё равно очень вкусно. Только надо есть осторожно, чтобы не проглотить осколок стекла. Сижу в темноте и пихаю в рот всё вместе – хлеб, сало, варенье, сыр. Когда ничего не осталось, я снова ложусь.
Проснувшись, вышла на улицу. Здесь вывешены рукописные объявления: организуется геттовская полиция