[26]. Желающие регистрируются и т. д.
Оказывается, желающие нашлись. Какие-то крикуны, получив повязки, снуют, изображая больших начальников.
Своих всё не нахожу, хотя уже обошла все дворы и даже по нескольку раз… Люди советуют перейти в первое гетто – может, они всё-таки там. «Начальство» как раз собирается обменяться с первым гетто такими, как я, заблудившимися.
Нас немало. Новоиспечённые полицейские всех выстраивают, считают и велят не расходиться. Сами куда-то исчезают и долго не появляются. Вернувшись, снова считают. Наконец ведут. Кроме них нас сопровождает вооружённая охрана.
У первого гетто долго не открывают ворота. Стоим и дрожим в страхе, что угонят в тюрьму. А бежать обратно охранники не разрешают.
Наконец ворота раскрываются, и за ними вижу живую, улыбающуюся маму! И Миру! И детей! Оказывается, тётя Пране сдержала слово и передала, где я. А об обмене потерявшимися мама тоже знала.
Радости и разговорам нет конца. Теперь даже эти дни одиночества и поисков уже не кажутся такими страшными.
Мама тоже пережила немало.
В тот вечер, не дождавшись ни меня, ни Йонайтиса, она решила, что меня узнали и арестовали. Всю ночь проплакала. А утром, увидев строящийся невдалеке забор, совсем пришла в отчаяние.
Неожиданно пришла тётя Пране, и мама решила добровольно идти в гетто. Как раз в это время в переднюю ввалились солдаты. Приказали за пять минут собраться и взять с собой лишь столько вещей, сколько смогут нести. Мама набросала в детскую ванночку наши платья и пальто, а из наволочек сделала себе и Мире рюкзаки и напихала в них бельё. Даже детям дала по маленькому рюкзаку, узелку и портфелю с привязанными к нему ботинками.
Труднее всего было уйти… А солдат её медлительность бесила. Увидев, что угрозы не помогают, один вытолкнул на лестницу Раечку с Рувиком. Мама выбежала за ними. Только в дверях ещё раз оглянулась.
Во дворе уже стояли соседи, тоже нагруженные узлами и зимними пальто. Кто-то сказал, что пальто не надо брать: до зимы война кончится.
Погнали на улицу Руднинку. А мама так рвалась в то гетто! Но хорошо, что она здесь: тех, кого с нашей улицы собирались вести во второе гетто, угнали в Лукишкскую тюрьму: оба гетто были уже переполнены. И согнанных на Лидскую улицу «во исправление ошибки» тоже повели в тюрьму. А там было около шести тысяч человек. Выпустили всего несколько семей хороших специалистов, за которыми пришли их работодатели – оккупанты. Освобождённые из тюрьмы рассказывают жуткие вещи: в камерах так тесно, что даже негде сесть; люди всё время стояли прижатые друг к другу. О том, чтобы выйти по нужде, и речи быть не могло.
Мы живём в первом доме от ворот. Руднинку, 16. В нашей квартире стоят несколько кроватей её бывших хозяев. Они достались старикам и детям. Мы впятером спим на полу в промежутке между двумя окнами. На день постели убираются, иначе не будет прохода. Но и ночью не все помещаются на полу. Одна девушка спит на столе, а другая – прямо в ванне. Одна семья приютилась на кухне. В нашей квартире живут целых восемь семей.
Понемногу исчезает чувство временности. Гетто становится уже знакомым, почти своим. Оно больше второго. Здесь больше улочек: Руднинку, Месиню, Страшуно, Шяулю, Диснос и Лигонинес. А там, кажется, только Гаоно, Жиду, Стиклю.
Ворота нашего гетто с внешней стороны «украшает» большая надпись: «Внимание! Еврейский квартал. Опасность заражения. Посторонним вход воспрещён».
И в нашем гетто с первых же дней образовалась «власть»: полиция и новый «юденрат» (председатель – член первого «юденрата» А. Фрид[27]). На улицах Руднинку, Лигонинес и Страшуно открылись полицейские участки. На Руднинку, 6, в бывшей реальной гимназии, вместе с «юденратом» обосновалась и комендатура во главе с шефом геттовской полиции Яковом Генсом[28]. Говорят, что он бывший офицер сметоновской армии, работал в Каунасской тюрьме.
Геттовская полиция, наверно, нужна для того, чтобы передавать нам приказы господ властителей и рьяно следить за их выполнением. А эти приказы сыплются один за другим. Во-первых, нужно сдать все деньги и ценности (в который уже раз!), себе можно оставить только триста рублей. Во-вторых, в гетто можно ходить только до девятнадцати часов; затем наступает «полицейский час», то есть запрещённое время. В-третьих, все обязаны продолжать работать там, где работали до переселения в гетто. Однако выходить в город по одному запрещается. Работающие в одном месте идут организованно, всей бригадой. В-четвёртых, категорически запрещается ходить без знаков – как в самом гетто, так и за его пределами. (Теперь этот знак – сплошная жёлтая звезда. Все углы звезды должны быть крепко пришиты к одежде – одна звезда спереди, другая сзади.) В-пятых, запрещено обращаться непосредственно в городские учреждения; все дела решаются через комендатуру геттовской полиции. И так далее и тому подобное.
По приказу оккупантов в гетто открыт «арбейтсамт» – «отдел труда», который обязан зарегистрировать всех трудоспособных жителей. Теперь, если кому-нибудь в городе нужны рабочие из гетто, работодатели обращаются в немецкий «арбейтсамт», тот передаёт требование геттовскому «арбейтсамту»; последний комплектует бригады.
Начальником геттовского «арбейтсамта» Яков Генс назначил своего брата Соломона Генса, а связным между городским и геттовским отделами труда – какого-то Браудо.
Работающие получают удостоверения – «аусвайс»[29]. В них написано, что «Der Jude» такой-то (оставлено место для фамилии и имени) работает там-то (оставлено место для названия учреждения). Тут же сказано, что без разрешения «арбейтсамта» нельзя брать этого еврея на другую работу.
Мама тоже получила работу – в швейной мастерской. Как хорошо, что у неё золотые руки и она умеет шить!
Нам дали хлебные карточки. Но получаем мы по ним невероятно мало. Как говорится, с голоду не умрёшь, но и жить вряд ли будешь. Хлеба – 125 граммов в день[30]; на остальные продукты недельная норма: 80 граммов крупы, 50 граммов сахару, 50 граммов подсолнечного масла и 30 граммов соли. Но ни подсолнечного масла, ни сахара не получаем. Дают только хлеб и чёрный горох вместо крупы.
Оккупанты нам жалеют не только еду, но и бумагу; ввели разноцветные карточки. Жёлтая карточка – на одного человека, красная – на двух, розовая – на трёх, зелёная – на четырёх.
Получаемых продуктов, конечно, не хватает, поэтому каждый старается что-нибудь принести, возвращаясь с работы (выменивают на одежду или просто получают от друзей). Но Ф. Мурер[31] из «гебитскомиссариата» это пронюхал и вывесил у ворот новый приказ, гласящий, что вносить в гетто продукты питания и дрова строго запрещается. Охрана ворот, состоящая из одного городского полицейского и нескольких геттовских полицейских, обязана обыскивать каждого входящего в гетто. Найденное конфискуется. Конфискованное складывается в бывший магазин Глезера, который находится рядом с воротами, а нарушитель передаётся немецким властям.
Значит, за то, что хочешь внести в гетто кусок хлеба, можешь поплатиться жизнью.
Сегодня в школе первый день учёбы… Хотя с двухнедельным опозданием, но занятия всё же начинаются. А я здесь.
Наверно, уже был звонок… Все вошли в класс. За моей партой пустое место… И место А. Р.[32] пустует. А почему? Почему нам запрещено прийти в школу и сидеть на уроках? За что нас закрыли здесь и не разрешают выйти в город?
Мы на днях говорили об этом с А. Р. Вспоминали школу, наш класс. Здесь А. Р. выглядит совсем другим. Одежда в пятнах, под ногтями грязно (правда, он работает, но где – не сказал, наверно стесняется). И волосы непривычно короткие. Даже глаза какие-то не такие, тусклые.
Генс нам преподнёс новую выдумку Мурера: ремесленники должны жить в первом, то есть нашем, гетто, а все остальные – во втором. На рабочих удостоверениях ремесленников ставится специальный штампик. У кого штампика нет, обязан переселиться во второе гетто, а живущие в том гетто ремесленники будут переведены сюда.
К счастью, на мамино удостоверение этот штампик поставили: она считается портнихой, шьёт что-то из меха.
В нашей квартире один мужчина не является ремесленником. Комендант велит ему спуститься с семьёй во двор. Взять с собою вещи.
Там собралось немало людей, все какие-то грустные, вялые. Мне их очень жаль: не успели, бедняги, привыкнуть к одному месту, уже гонят на другое.
Открывают ворота гетто. Там ждут городские полицейские. Они всех уводят…
Увод из нашего гетто неремесленников длится уже несколько дней. Геттовские полицейские вечерами ходят по квартирам и проверяют удостоверения. Не имеющих нужного штампика выпроваживают во второе гетто.
Точных вестей о переведённых нет. Лишь несколько человек получили через кого-то записки, и то очень непонятные. А переведённые сюда из второго гетто (между прочим, их очень мало) уверяют, что к ним за последние дни не привели ни одного человека.
На фронте пока ничего радостного. Правда, из гитлеровской «молниеносной войны» ничего не вышло. Хвастали, что за две недели дойдут до Москвы. Потом так же хвастливо переносили этот срок, даже говорили, что уже находятся в предместьях Москвы. Но всё это враньё. Их остановили. И Москвы им, конечно, не видать. Но наступление они возобновили. И Ленинград окружён. Только бы скорей настала зима. Тогда Гитлеру наверняка будет конец Наполеона.
Йом-кипур[33]. Сегодня этот праздник особенно грустен. Старики постятся, молятся, просят божьей милости. Напрасный труд: если бы был Бог, он не потерпел бы таких ужасов.