Полдень. Внезапно в гетто врываются пьяные солдаты. Люди разбегаются, улочки пустеют. Гитлеровцы по-хозяйски разгуливают, заглядывают во дворы, угрожают, стреляют в воздух. Мама, Мира и другие взрослые нашей квартиры на работе… Что делать? Неужели нас уведут? Возможно. Ведь мы не работаем, не нужны им. Дети смотрят на меня такими глазами, будто я что-нибудь знаю или могу их спасти… А что я могу? Мне самой страшно. Только не подаю вида, успокаиваю их, чтобы не разревелись. Хоть бы скорее пришла мама! Наконец солдаты убрались. Вскоре вернулась мама. Стемнело, и мы легли.
Сквозь сон я услышала какой-то шум. Как будто подъехала машина. Я вскочила и, шагая через спящих, подошла к окну. Хотя оно, как и все выходящие на свободные улицы, забито, через маленькую щёлочку виден угол улицы у ворот.
Из подъехавшего грузовика выпрыгивают солдаты. Строятся… Будить или нет? Может, не пугать, ведь они пока никуда не идут, застыли в строю.
Тихо. Город спит. Спит и старый костёл напротив ворот гетто. Даже луна дремлет, убаюканная в тучах. И солдаты окаменели, не шевелятся. Может, всегда на ночь усиливают охрану? Ведь ночи тёмные – осень.
Снова гудят машины. Сколько в них солдат!
В испуге бужу всех. Поднимается страшная паника. Дети плачут, матери охают, никто не находит своей одежды. И я верчусь полуодетая, дрожа от страха и холода. А солдаты уже стучатся в наши ворота… Они уже во дворе!.. Поднимаются по лестнице… Стучат!.. Никто не открывает. Они барабанят кулаками. Колотят. Сейчас выломают дверь.
Сосед подкрадывается к двери и говорит, что из этой квартиры всех угнали во второе гетто. Остался только он один, ремесленник с фабрики «Кайлис»[34]. У работников меховой фабрики «Кайлис» были привилегии. Директор фабрики (как потом оказалось, немецкий еврей, который жил по чужому паспорту как ариец) получил у оккупационной власти приказ не трогать рабочих его фабрики. Ему, конечно, не верят и велят показать удостоверение. Сосед просовывает его сквозь щёлочку в дверях. Солдаты рассматривают, вертят в руках и со смехом разрывают на клочки. Но сами уходят стучаться в соседнюю квартиру.
Снова пробираюсь к окну. Ворота открыты. Из гетто гонят людей. Выстраивают. Все с детьми и узлами. Какой-то мужчина бежит назад. Гремит выстрел… Этому человеку уже не надо будет идти…
Всю толпу угоняют по улице Пилимо, а из гетто ведут других. Опять выстраивают…
Мама просит не смотреть в окно, но я не могу. Что с того, что страшно, может, скоро и сама там буду стоять. Мама успокаивает: нас не найдут – сын соседки выходил на лестницу и с той стороны забил дверь досками, а сам влез через окно обратно. Убийцы подумают, что здесь никто не живёт.
Но они всё равно стучатся! Видно, не поверили… Сейчас выломают. Нет. Смеются: вместо того чтобы искать евреев для Понар, ломятся в какую-то забитую мышиную нору…
Ушли.
От ворот уводят ещё одну большую толпу. Солдаты залезают в машины и уезжают.
Тихо, улочка снова дремлет. Высоко, куда мои глаза сквозь щёлочку не достигают, светит луна. Она освещает землю. Наверно, и тех, что сейчас плетутся согбенные, угрюмые, грустные. О побеге нечего думать: охранников много, улицы пусты, ворота заперты. И кто впустит? Кто захочет рисковать жизнью всей семьи? Если даже есть такие смелые и добрые люди, они уже давно кого-то спрятали. Да и как убежать одному, а чтобы с семьёй – даже нечего пробовать.
Тюрьма. Раскрываются большущие тяжёлые ворота. Они скрипят: недовольны, что и ночью нет покоя. Бедняг загнали, словно стадо, и закрыли.
Рассветает. Мама собирается на работу. Нам велит ложиться и спать. Но как заснуть, если ясно представляю себе, как там, в тюрьме, сейчас страшно. Люди живут последний день своей жизни. Их много. В камерах, коридорах, даже во дворе. Дождь. А они сидят на своих узлах, прижимая к груди плачущих детей.
Мама вернулась с работы.
…А те в тюрьме всё ещё сидят.
Ночь. Скоро их выведут.
Уже, наверно, велят строиться. Толкают, бьют.
Широко раскрываются ворота. Они выпускают в последний путь. Подгоняемые плётками, люди идут, идут, не видно конца. Их много. Солдатам уже надоело избивать.
Наконец всё. Ворота смыкаются. Надсмотрщики обшаривают все углы, не остался ли кто. Странно – оставаться в тюрьме тоже запрещается.
Накрапывает дождь. А люди идут. Медленно, еле волоча ноги. Большое похоронное шествие. Люди хоронят сами себя. Но, наверно, не все это понимают.
В одном окне появляется заспанный человек. Его разбудили шаги на пустынной улице. Увидев толпу, человек исчезает. Может, снова ложится, укутывается в мягкое одеяло, зарывается в тёплую подушку и засыпает… Потревожит ли его сон мысль, что вот сейчас, когда он сладко дремлет, там, в Понарах, тысячи людей падают в мокрые от дождя и крови глинистые ямы?.. Друг на друга, с закинутыми назад руками, перекошенными от страха и боли лицами; мужчины валятся на маленьких детей; молодые женщины, подростки, старики – все вместе, все в одну…
Подумает ли этот сонный человек (почему я так ясно представляю его себе?), подумает ли он, что всего полгода, даже четыре месяца назад все эти угнанные на смерть были учителями, рабочими, просто родителями и детьми! Они были людьми!
А может, этот показавшийся в окне человек скрылся не из равнодушия, а от боли? Может быть, он так же, как и я, очень страдает, хотел бы помочь, но… Может ли один человек разогнать такую вооружённую охрану и спрятать всю эту большую толпу? Не может. И всё-таки переживать и жалеть лучше, чем падать в яму…
Оказывается, этой ночью учитель Йонайтис был возле гетто. Он слышал об ужасах прошлой ночи и побоялся, что оккупанты продолжат свою кровавую акцию. Вместе со знакомым, которому удалось на одну ночь получить ночные пропуска, он простоял недалеко от ворот – если нас погонят, может, удастся как-нибудь спасти. Мама считает, что Йонайтис этому человеку заплатил. А может, не платил? Может, тот знакомый тоже хороший человек?
Я записалась в библиотеку. Это бывшая библиотека имени Страшуна[35], только сильно опустевшая. Гестаповцы вывезли все более или менее ценные книги, а произведения советских авторов просто сожгли. Пригрозили, что часто будут проверять библиотеку. Если найдут «книгу коммунистического содержания», расстреляют не только персонал, но ещё столько людей, сколько в этой книге страниц.
Геттовская власть запретила держать в квартирах книги. Все обязаны сдать имеющиеся книги в библиотеку. А работники библиотеки следят, чтобы книги не пропадали; от читателей их требуют даже через геттовскую полицию.
Есть и читальня. Тесная, крохотная, но, когда в одной комнате живут несколько семей, дома читать почти немыслимо. А читать хочется! Хоть ненадолго забыть, где находишься.
В библиотеке пристроилось и адресное бюро. В отделе прописки (мы даже прописаны, как в настоящем городе) записали все адреса, посадили девушку, и сидит она, бедная, зевая. В первые дни ещё, бывало, кто-нибудь забредёт на всякий случай, спросить о пропавшем родственнике, а теперь… кто жив, встретился в этой тесноте, а кого нет, того и адресное бюро не разыщет.
А. Р. узнал от кого-то последние известия: Москва держится! Защищают её героически, притом не только войска, но и население. Даже ученики помогают – роют окопы. И мы бы с удовольствием помогали, рыли, чтобы только скорее пришёл Гитлеру конец.
Нам делали прививку от каких-то инфекционных заболеваний. Вообще здесь, насколько позволяют возможности, геттовские врачи заботятся о здоровье людей.
В доме № 11 по улице Руднинку есть амбулатория, а на улице Лигонинес – даже больница[36]. Несколько палат предназначено для больных инфекционными заболеваниями; во дворе в маленьком сарайчике держат умалишённых. (А ведь ещё совсем недавно они были вполне нормальными людьми!)
У ворот больницы находится морг, а напротив – аптека. Конечно, совсем не похожая на настоящую, в ней даже не пахнет лекарствами; получить там можно только самые простые порошки.
Там же, в аптеке, принимают передачи и записки для больных, а рядом в каморочке выписывают пропуска для посещения. Без пропуска даже не пытайся сунуть нос: у ворот сидит очень злой старик. Словом, всё как в настоящей больнице, только ужасно убого.
За чистотой в гетто следит санитарная полиция. Уже с раннего утра врачи и медицинские сёстры ходят по дворам и квартирам, проверяют, часто ли моют полы, нет ли под кроватями (где они имеются…) пыли, все ли ходят в баню. Тех, кто не поддерживает чистоту добровольно, заставляют.
Ночью нас снова разбудил топот тяжёлых солдатских сапог. Смотрим, у ворот большой отряд солдат. Кинулись одеваться. Но вдруг послышалась команда повернуться. Старший крикнул, чтобы солдаты шли во второе гетто.
Представляю себе, что там будет сегодня твориться.
…В какой-нибудь квартире разбуженные шумом люди пытаются спрятаться. Откидывают дверцу в полу, ведущую в подвал. Но в этот момент в комнату врываются убийцы.
…На столе догорает огарок свечи. Смятые постели, перевёрнутые стулья. Палачи грабят. Сняв шинели, напяливают костюмы, за пазуху заталкивают рубашки. Когда пихать некуда, открывают подвал. Спрыгивают. Фонариками освещают сырые стены и застывшие в ужасе лица. Приказывают стать перед ними, завоевателями Европы, на колени. Ходят между вставшими на колени, издеваются, стегают по спинам, ржут. Насытившись этим зрелищем, выгоняют.
…На улице кто-то пытается вырваться. Бандиты заламывают ему руки и тащат к толпе, уверяя, что не надо сопротивляться – ведь только переводят в рабочий лагерь. Но он лягается, кусается и в конце концов, вырвавшись, бежит. Его догоняет пуля…
Кто-то в толпе сетует – не надо было бежать. Может, на самом деле везут в лагерь?
Тёмная октябрьская ночь провожает их, идущих из города…
Второе гетто этой ночью совсем ликвидировали. Там было около девяти тысяч человек.