Под утро недалеко от ворот нашего гетто нашли ползшую из того гетто роженицу. Не доползла, умерла, рожая на мостовой. А новорождённую, здоровую и кричащую, внесли в гетто. Её назвали Геттой.
Работающих на фабрике «Кайлис» выселяют из гетто. В городе, недалеко от фабрики, для них создают отдельный блок. Его огородят, но люди предполагают, что акций[37] там, наверно, не будет. Директор фабрики «Кайлис» будто бы выхлопотал распоряжение не трогать тех, кто у него работает.
Пока что туда переселяют не всех: не умещаются. Но скоро директор получит ещё один дом, рядом.
Хотя Генс объявил, что жителям нашего гетто, то есть ремесленникам, больше ничто не угрожает (в этом его как будто заверили немецкие власти), никто ему не верит. Люди уже несколько дней говорят о каких-то жёлтых удостоверениях[38]. Наш кайлисовец уже получил. Удостоверение такое же, как и белое, но жёлтого цвета и называется не «аусвайс», а «фахарбайтер аусвайс»[39]. Его получат только хорошие ремесленники, и то не все, потому что удостоверений только три тысячи, а рабочих десять тысяч. Для служащих «юденрата» и геттовской полиции принесли четыреста удостоверений. Выходит, они, хоть и не ремесленники, получат почти все, а из работающих получит только четверть.
Мама получила! Из двухсот тридцати работающих на швейной фабрике эти удостоверения получили только восемьдесят.
В гетто неспокойно. Ничего определённого, но все говорят, что сегодня ночью не надо ложиться.
Поздно вечером мы узнали, что все имеющие жёлтые удостоверения обязаны зарегистрироваться в «юденрате». Регистрировать будут всю ночь, до четырёх часов утра. Надо явиться с членами семьи – мужем или женой и детьми до шестнадцати лет. Детей старше шестнадцати, родителей, братьев и сестёр к удостоверениям не приписывают. Исключение составляют только геттовская полиция и работающие в мастерских, принадлежащих гестапо.
Какое счастье, что Мира тоже получила удостоверение. Ведь ей уже семнадцать лет.
Завтра рано утром все, кто имеет жёлтые удостоверения, обязаны выйти на работу вместе с приписанными к удостоверению членами семьи. В гетто можно вернуться только вечером следующего дня. Не получившие удостоверений и их семьи остаются в гетто…
Очень страшно. Настроение тяжёлое. Люди злые, нервные; все лихорадочно спешат зарегистрироваться. У кого нет удостоверений, ищут, к кому бы приписаться или хотя бы приписать и спасти своих детей. Имеющие удостоверения набирают новых «родственников», особенно детей. Братья будут регистрировать сестёр как жён, дочери запишут мужьями отцов…
Мы тоже идём регистрироваться. По тёмным улочкам плетутся люди. Все двигаются в одном направлении. В руках у одних прикрываемые ладонями огарки свеч, другие иногда зажигают спички. Темно, как в мешке. Кто-то потерял ребёнка. Бежит назад, в испуге зовёт его.
«Юденрат». Широкая лестница бывшей гимназии запружена людьми. Все стремятся наверх, к спасительным столам. Спускающиеся вниз локтями пробиваются через толпу. Большинство плачет: одному не приписали мать, другому – семнадцатилетнего сына. Геттовские полицейские пытаются навести порядок, но на них не обращают внимания: кто так близко ощущает смерть, не чувствует ударов.
Шум, столпотворение, даже не верится, что всего полгода назад по этой лестнице носились ученики. В бывшем классе, где сейчас люди борются со смертью, стоит, словно наблюдая за нами, скелет. Отдыхают карты, доска. В углу валяются какие-то декорации, балетные костюмчики. Но никто их, кажется, не замечает. Да и я сама уже совсем забыла, что такие вещи существуют. Странно, человеку кажется, будто вместе с его жизнью изменился весь мир…
Уже видны регистрационные столы. С мамой заговаривает какой-то мужчина. Просит приписать его как мужа. Мама пугается. Но он горячо убеждает, что нам это не повредит, а ему спасёт жизнь. Умоляет не отказать. Расспрашивает, как нас зовут, кто какого года рождения, как он сам должен именоваться, сообщает, где он работает.
Мама подаёт регистраторше удостоверение. Та нас осматривает, записывает и подаёт маме маленькие синие номерки.
Как жадно блестят глаза этого мужчины, когда он смотрит на спасительный номерок! Он пробивает нам дорогу и всё твердит о своей благодарности. Даже неловко слушать такие торжественные слова. Что это стало с людьми? За самый нормальный человеческий поступок благодарят так, словно для них совершили что-то необыкновенное, героическое.
Мы вернулись домой. В нашей квартире семнадцать человек не имеют удостоверений и номерков. Они останутся здесь. Но некоторые приписали своих детей к чужим людям. Теперь родители прощаются… Дети плачут, не хотят идти без матерей, а те сквозь слёзы жадно целуют родное личико, ручки и с болью шепчут: «Иди с дядей и тётей, слушайся их. Они тебя спасли». Кто знает, так ли это?..
Светает. Мы уже во дворе и ждём маминого приписанного «мужа» (без жёлтого удостоверения недействительны синие номерки).
Выходим со двора. У барьера толчея. Мурер и другие офицеры тщательно проверяют удостоверения, осматривают каждого члена семьи. «Забракованных» (то есть подозрительного возраста) угоняют в подворотню соседнего дома.
К выходу приближается девушка. Она ведёт за руки стариков родителей. Мурер берёт её удостоверение, велит пройти, а родителей толкает к «забракованным». Но девушка тащит их обратно. Мурер не пускает. Она вырывает из его рук удостоверение и всё-таки ведёт родителей. Мурер швыряет её к стене, достаёт пистолет…
Когда я открываю глаза, она уже лежит… А Мурер спокойно возвращается на место и снова принимается за проверку.
Наконец выходим и мы. Вместе с большой группой людей идём в блок «Кайлиса». Но нас не хотят впускать: уже переполнено. Мужчины кое-как упрашивают впустить нас хотя бы в сарай. Садимся на свои узлы у дверей. А работающие расходятся по предприятиям.
Моросит дождь.
…И там, в гетто, тот же дождь. Людей избивают, гонят.
Уже вечер. Ноги затекли. Так хочется их вытянуть и хоть на минутку где-нибудь приклонить голову.
Стемнело. Всё ещё идёт дождь. Наверно, уже скоро полночь. Как невыносимо тяжело! Когда всё это кончится?
Набожные люди уверяют, что земля не хочет принимать невинные жертвы и выбрасывает их назад. Поэтому из земли торчат руки… Но, как объяснила мама, всё гораздо проще: большинство расстрелянных валятся в яму ранеными. Они задыхаются и распухают. Их очень много – слой земли, которым засыпаны ямы, лопается. Вот в щелях и виднеются руки, ноги, головы…
Поэтому теперь ямы не наваливают доверху, а тела заливают негашёной известью.
Страшные мысли копошатся в голове, не дают даже вздремнуть, хотя уже вторая ночь без сна и глаза сами слипаются.
Еле дождались рассвета. Мама и другие работающие снова ушли.
Теперь ждём вечера, когда сможем вернуться домой.
Осенние дни коротки, скоро начнёт темнеть. Но никто не торопится: страшно. Может, там ещё не кончилась акция?
Наконец мы решились.
В гетто жуткая пустота. На улицах валяются брошенные узлы. Зияют чернотой раскрытые двери. Под ногами хрустят осколки битого стекла.
Наша квартира пуста. Тех семнадцати человек нет[40]. Вещи, словно заснеженные, покрыты белым пухом: бандиты вспороли подушки.
А дальше что?..
Оккупанты ещё больше бесятся. Очевидно, потому, что им не везёт на фронте.
А убежать из гетто становится всё труднее. Население напугано, боится прятать. В газетах напечатан приказ Мурера: если у кого-нибудь найдут спрятанных евреев, будут строжайше наказаны все жильцы квартиры. «Строжайше наказаны» – это значит повешены. Я слышала, что «для острастки» нескольких городских жителей уже повесили на Кафедральной, Ратушской и Лукишкской площадях.
Кто может, пытается хотя бы уехать в окрестные местечки. Говорят, там спокойнее.
Люди продают последние тряпки и нанимают грузовики. Детей выносят в рюкзаках или выводят, переодев в одежду взрослых. После работы уже не возвращаются в гетто и с наступлением темноты ждут в условленном месте.
Но пока ещё очень немногие достигли цели путешествия: задерживают по дороге.
Неужели нет спасения?
Ещё живыми кажутся люди, угнанные во время акции на прошлой неделе, а уже снова…
На этот раз обладатели жёлтых удостоверений обязаны выйти с семьями не на одни сутки, а на трое.
Одна наша знакомая, тётя Роза, решила не прятаться. Говорит, что за три дня всё равно найдут. А если на этот раз даже удастся каким-то чудом уцелеть, то возьмут в следующий раз, всё равно истребят всех. Такова их программа…
Мне жутко её слушать. А мама даже сердится на неё. Как можно самой согласиться умереть? Сидеть и ждать, пока придут за ней!
Но не у всех такая апатия.
В соседней квартире лихорадочная суета: готовят убежище. В маленькую комнатку вносят узелки с бельём, краюхи хлеба, кастрюльки отварного чёрного гороха. Входят и люди. Все с опаской поглядывают на соседку с маленьким ребёнком: не расплачется ли он? Уже не раз плач ребёнка выдавал тайник.
Молодой парень с сестрой, которая приписана к его удостоверению как жена, прячут в убежище своих родителей. Двери комнаты маскируют огромным старинным буфетом. Прибивают его к стене. На полки складывают посуду всей квартиры и специально для такого случая хранимую бутылку водки.
Если палачи нагрянут, водка отвлечёт их внимание.
Прошли и эти трое суток.
Мы снова в гетто. Первым делом я забежала в соседнюю квартиру. Как тайник? Он разрушен… Буфет отодвинут. Значит, ребёнок всё-таки расплакался. Обычная причина провала тайника. Случилось так, как со многими другими…
…Первый день. В комнатке тихо, темно. Ребёнок спит. Солдаты входят в квартиру, недолго ищут и выходят. С улицы доносятся далёкие крики, одиночные выстрелы. Но в комнатке кажется, что здесь безопасно.