Вот одна из них. Наша огромная квартира, вечер, зима, зимой темнеет рано. До меня доносятся крики, шум, грохот, рыдания. В темноте мой брат Бастиан обнимает меня, стараясь защитить, но руки у него дрожат, и я тоже дрожу. Должно быть, мне было лет семь, когда начались первые ссоры между родителями, и наша семья стала стремительно распадаться. Бессонными ночами, спрятавшись в своей комнате и обливаясь слезами, я слушала эти крики. Внезапно всплывает еще одна картина: мама, лежащая на софе, с трудом сдерживающая рыдания, и папа за письменным столом, невозмутимый и молчаливый после бурной сцены. Впоследствии об этом эпизоде в нашей семье никогда не вспоминали — это было табу.
Я так до конца и не поняла, что же тогда происходило. Я была слишком мала, и меня не посвящали в дела взрослых. Однажды, не отдавая себе отчета в серьезности происходящего, я спросила у мамы, правда ли, что она так сильно влюблена в чужого мужчину и из-за этого так злится папа. Она долго молчала, потом утвердительно кивнула головой, пристально глядя на меня печальными глазами. В этот момент я ненавиделаее всей душой.
А потом я вообще перестала что-либо понимать. Наша семейная жизнь сломалась в одночасье. Все, что нас связывало, исчезло как не бывало. При этом родители не допускали даже мысли о разводе. Долгие годы мы все четверо жили как чужие, и самой чужой оказалась я. Я с удивлением смотрела, во что превратилась наша семья: мама постепенно сходила с ума, брат замкнулся в молчании, отец вечно отсутствовал. А меня просто не существовало, я была как бы вне их проблем. Я не могла сопереживать им по-настоящему, но осознавала пугающее безразличие, окружавшее меня. И вот так, за несколько лет шагза шагом наша семья уничтожила себя, сгноила в тягостном, мрачном молчании.
Потом пришла пора взрослеть. Я делала вид, что совсем этого не хочу. Обижалась, когда мама заговаривала о том, что мне пора купить лифчик, или советовала, как вести себя, когда начнутся месячные. Отвергала всякую заботу, и прежде всего материнскую. Перечила родителям во всем. Ко мне вообще невозможно было подступиться. Я не выносила, когда до меня дотрагивались или даже просто на меня смотрели. Я больше не нуждалась в их любви.
Мысль о том, что мне предстоит стать взрослой, вызывала у меня чуть ли не тошноту.
И в то же время я с большим интересом относилась к своему телу. Но только не хотела, чтобы другие об этом знали. Я безумно завидовала Ванессе, фигура которой постепенно начала округляться. В ней уже угадывались будущие женские формы, я же оставалась плоской как доска. Каждый день у большого зеркала я вглядывалась в свое отражение, подстерегая какой-нибудь признак, возвещавший о вступлении в переходный возраст. Но нет. Мой живот по-прежнему торчал, как у ребенка, хотя я давно себя таковым не считала, а грудь упорно не желала расти.
Тогда мне впервые стало казаться, что я задыхаюсь. Меня угнетало все: мое тело, родители, взгляды окружающих — я ненавидела весь мир.
Непонятая, нелюбимая — я беззвучно вопила от отчаяния. И в один прекрасный день решила покончить со своим бумагомаранием. За час я уничтожила все, что до сих пор написала, учинила полный разгром, как будто кому-то мстила. И все потому, что страшно обижалась на родителей и была уверена, что они любят меня только за мой писательский талант. Ведь мама частенько, даже не прочитав моего нового произведения, с гордостью демонстрировала его знакомым. А я хотела только одного: чтобы родители поняли и признали, что я есть я, а не какая-то чудо-девочка, будущая писательница. Чтобы они любили меня просто за то, что я их дочь.
Этот поступок встревожил родителей, и в один прекрасный день я очутилась у психолога. Я помню кабинет, погруженный в полумрак, неприступного врача, его взгляд свысока, который я смело встречала. Сеанс за сеансом он задавал мне дурацкие вопросы, и я отвечала сквозь зубы, — в конце концов он вынес вердикт, что все это временные трудности, связанные с переходным возрастом, и никаких причин для волнений нет. Знал бы он, что меня ожидает в ближайшем будущем…
А потом Ванесса уехала в другой город, и это стало для меня поистине ужасным ударом. Нам в ту пору не было и одиннадцати. Сейчас мне иногда приходит в голову, что разлука с Ванессой была наказанием за то, что все эти годы я думала только о себе и совершенно извела своих родителей.
Помню день, когда нам пришлось распрощаться. Это было в августе, солнце жгло нещадно. Ветер играл темными, очень длинными и густыми волосами Ванессы, ей приходилось постоянно откидывать пряди со лба. Ее бездонные голубые глаза никогда не казались мне такими огромными. Может, потому, что они всегда были такими ясными, а теперь в них стояли слезы. Я не могла выносить, когда Ванесса начинала плакать. Мне как будто вонзали нож прямо в грудь. И вот теперь она стояла неподвижно в багровом свете сумерек и сжимала в руке кулон — маленькую голубую балеринку; я подарила ей его на последний день рождения.
Я обняла ее и изо всех сил прижала к себе. Меня обволокло ее голубым ароматом, и я заплакала навзрыд. Дети часто плачут по пустякам, например когда капризничают, Но в этот раз я плакала по-другому: мне казалось, что стоит Ванессе уехать, и нашей дружбе придет конец.
Мы очень долго стояли обнявшись. Наконец она высвободилась из моих объятий и улыбнулась мне сквозь слезы.
А потом она повернулась, подошла к машине и села в нее, машина тронулась с места, оставив за собой лишь облако пыли. Я плакала дни и недели напролет, у моих слез был горьковатый привкус, они жгли мне горло. Но нужно было взглянуть правде в глаза. Я осталась одна. И с этой мыслью было очень трудно, просто невозможно смириться.
С отъездом Ванессы мое детство закончилось. Мне исполнилось одиннадцать. И я приняла очень важное для себя решение: прекратить заниматься всякой чепухой, взяться наконец за ум и засесть за учебу. Отныне никаких капризов и дурачеств. Я поступила в шестой класс[1] школы Шопен, хорошей и известной. Моим родителям пришлось раскошелиться, а я поставила перед собой цель: стать лучшей по всем предметам. Мне казалось, что только учеба поможет мне пережить разлуку с подругой, с той, что скрасила мне детство.
Шестого сентября я войду через главные ворота во двор новой школы. А сейчас я смотрю только вперед и торжественно клянусь стать лучшей, лучшей любой ценой.
Я ЗАДЫХАЮСЬ
Я очень отчетливо помню то сентябрьское утро. Мягкий запах осени, бесцветное небо, влажный воздух, серые улицы, шум бульваров, легкая утренняя усталость.
Здание школы, холодное, неприветливое, некрасивое, казалось, росло у меня на глазах по мере того, как я подходила к нему.
На эту бесцветную картинку — картинку того дня, когда я впервые переступила порог новой школы, — невольно накладываются отрывочные воспоминания о ненавистной поре моей юности. До сих пор мне тягостно вспоминать эти годы: мою учебу, одиночество, ожидание, ощущение остановившегося времени.
Стоя посреди двора, я задираю голову, смотрю на бесцветные стены школы и чувствую себя такой маленькой — во мне метр пятьдесят — и такой слабой — плечи и спина так и ноют под тяжестью ранца. И мысль о том, что теперь мне одной, без Ванессы придется вступить в этот новый этап моей жизни, повергает меня в ужас.
Начиная с этого осеннего утра каждый следующий день моей школьной жизни казался мне все более пустым, холодным и безрадостным.
Пересилив себя, я нерешительно подошла к школьникам, тоже ожидавшим во дворе: передо мной были сотни незнакомых лиц. Я совершенно потерялась в этой плотной толпе, наводившей на меня ужас. Наконец я нашла свой класс: шесть-два. Человек двадцать стояли у школьных дверей и ждали преподавателя. Ни на кого не глядя, я пристроилась к ним, а потом поплелась в хвосте, когда нас повели внутрь.
Это был один из самых отвратительных дней в моей жизни. С первой же минуты нам объявили, что отбор в наш класс производился очень строго, что мы — самые сливки и потому должны быть лучшими из лучших. И за всем этим слышалось: «Вкалывай до седьмого пота!»
И я стала вкалывать. Потянулась череда недель, месяцев ожесточенной учебы, борьбы с усталостью и отчаянием. Действительно, наш класс был одним из лучших шестых классов в школе. Но двенадцатилетние дети просто не могли вынести такой нагрузки. С утра до позднего вечера мы, как вьючные животные, несли на своих плечах непосильную ношу. У меня были неплохие отметки, но я каждую минуту боялась срыва или стычки с кем-то из преподавателей, боялась вдруг схватить «неуд». В результате я возвращалась домой на последнем издыхании.
Никогда еще зима не была такой долгой, мне казалось, что она все еще продолжается, даже когда наступила весна, а потом и лето. Мрачные картины теснятся в моей голове: я иду опустив глаза вдоль длинной улицы, усеянной опавшими листьями: это улица Шопен. Мне холодно. Незримый груз давит мне на плечи.
У меня было мало друзей. Меня принимали в свою компанию только те немногие одноклассники, которые считались лучшими учениками в классе. Я находила их глупыми и неинтересными. Все наши разговоры ограничивались школьными проблемами. Я только играла роль. И ненавидела роль, которую играла. Я не понимала своих одноклассников, все, что они делали, к чему стремились, бесило и раздражало меня. Я так и не сумела стать своей в этом классе, и ничего удивительного, что в конце концов оказалась в полном одиночестве. Может, я к этому и стремилась с самого начала.
Тогда мне казалось, что я всех их ненавижу, теперь-то я понимаю, что они были мне безразличны; скорее, меня убивали скука на уроках, бесконечно тянувшиеся часы, дни. Я не видела просвета в этом однообразном потоке времени, я была на пределе. Все мне было отвратительно. В горле вечно стоял ком. Он мешал мне свободно дышать. Точно крик бессилия, которому так и суждено было остаться неуслышанным.
Как раз тогда у меня и начался трудный переходный период, начался с большим опозданием.