Ангелы смерти – так поэтически окрестили медицинских работников и представителей других помогающих профессий, которые убивают своих подопечных. Подавляющее большинство здесь составляют женщины. Согласно исследованию 2011 года, из семидесяти женщин-убийц тридцать работали в сфере здравоохранения.
Обычно они в той или иной мере страдают комплексом бога. Ангелам нравится ощущение власти над чужой жизнью. Если поначалу такой человек действует в соответствии с гуманистическими идеями – желанием избавить от страданий, облегчить кончину и приблизить неизбежное, – то впоследствии он руководствуется уже другими мотивами. Часто в ангелах просыпаются садистические наклонности, им нравится наблюдать за болью и мучениями жертвы, абсолютный контроль над кем-то вызывает у них сексуальное возбуждение. Еще один специфический мотив – желание «спасти» жертву. Ради похвалы или благодарности ангелы смерти могут сначала подтолкнуть человека к бездне, а потом «благородно» вызволить из беды. Если же мотив освобождения от мучений остается ведущим и в последующих убийствах, то он приобретает навязчивый характер сверхценной идеи. Нередко такие убийцы «совмещают приятное с полезным», разрабатывая схемы обогащения за счет смерти своих клиентов или пациентов.
Серийные убийцы из медицинской и социальной сферы относятся к преступникам, действующим по условно женскому типу поведения. Они предпочитают убивать на своей территории, моделировать ситуацию, манипулировать жертвами вплоть до того, что убеждают их в необходимости умереть. Ангелы смерти входят в контакт с будущей жертвой, выведывают детали ее биографии, предпочитают использовать тихие и трудно выявляемые способы убийства: отравление, удушение и тому подобные. Для этих преступников характерно применять свои профессиональные навыки для совершения убийств.
Распространенность этого типа убийц в медицинской сфере объясняется рядом факторов: низким социальным статусом младшего медперсонала, уязвленным самолюбием и отсутствием возможности самореализоваться или повысить доход. Они попадают в своего рода ловушку безысходности. Все это накладывается на равнодушие к виду крови и мучениям ближнего, а также на профессиональную подготовку, благодаря которой можно не только спасать, но и убивать.
6. Сестры милосердия Из Лайнца
Мария Грубер, род. в 1964 г. Ирен Лайдольф, род. в 1962 г. Стефания Мейер, род. в 1940 г. Вальтрауд Вагнер, род. в 1960 г. Бельгия
– Мария Грубер, обвиняемая в соучастии в сорока девяти убийствах, приглашается к даче показаний. Мисс Грубер, прошу вас.
После этих слов женщина встает со скамьи и направляется к судье. Она выглядит значительно старше своих двадцати восьми лет. Так обычно бывает с бедняками, которые прежде времени примиряются со своей судьбой. Кончики ее волос еще хранят следы окрашивания, но видно, что прическа уже очень давно не занимает подсудимую. Светло-серые глаза Марии Грубер кажутся безжизненными. Такой взгляд можно увидеть у очень пожилых людей, которые утратили всякий интерес к происходящему вокруг. Иногда он встречается у молодых, отчаянно уставших бороться с нищетой. На удивление невзрачная женщина неопределенного возраста и внешности. Ей легко можно дать и двадцать, и пятьдесят. Уродливая блузка, пиджак не по росту и стоптанные старушечьи туфли на пятисантиметровом каблуке дополняют образ. Женщина занимает место для дачи показаний, а затем не глядя ставит подпись в каком-то документе. Подсудимой явно неловко, но вовсе не от того, в чем ее обвиняют. В эту минуту в переполненном зале судебных заседаний на нее устремлены десятки пар глаз. На таких, как она, обычно никто не смотрит, и Мария попросту не готова к повышенному вниманию.
– Да, ваша честь, – говорит она в маленький микрофон, прикрепленный к столу.
Динамик многократно усиливает звук ее молодого и неожиданно красивого голоса. В ту же секунду всем собравшимся становится неимоверно жалко перепуганную девушку с тихим, мягким голосом. Так не может звучать голос убийцы.
По залу прокатывается едва заметная волна перешептываний, а кое-кто из просочившихся сюда журналистов переменяет кассету в диктофоне. Прокурор, строгого вида мужчина средних лет с таким же стертым и невзрачным, как у Марии, лицом поднимается со скамьи. Он подходит вплотную к обвиняемой и опирается кулаками на стол – так, что кажется, лишь эта преграда защищает сейчас подсудимую от его справедливого негодования.
– Мисс Грубер, мы услышали рассказ о том, как вас вместе с Ирен Лайдольф, Стефанией Мейер и Вальтрауд Вагнер видели в баре неподалеку от больницы «Лайнц». Вы шутили и смеялись, обсуждая одну несговорчивую пациентку, которую намеревались в ближайшее время убить. Это так? – спрашивает он.
Мария не в силах ответить. Дело вовсе не в чувстве вины, но в диком страхе перед таким скоплением лиц, которые с любопытством наблюдают за разворачивающейся сценой.
– Мисс Грубер? Это правда? – повторяет вопрос судья.
– Да, ваша честь. Это правда, но…
– Что? – угрожающим тоном спрашивает прокурор, из-за чего судья удостаивает его осуждающим взглядом.
– Я смеялась, но мне было не смешно, – тщательно выговаривая каждое слово, произносит женщина.
Помню, как они шествовали по коридорам вчетвером. Они производили сильное впечатление, я бы даже сказал, завораживали. Их можно было бы назвать красивыми, но в моем понимании красота – это положительная характеристика, нечто притягательное. Это слово здесь не подходит. Они отталкивали и пугали, но в то же время зачаровывали. Их сила, их уверенность в том, что любую проблему можно решить, их самовлюбленность, как мне казалось… Мы все, даже врачи, сторонились их, инстинктивно старались не переходить им дорогу.
Из воспоминаний сотрудника больницы «Лайнц»
В восемнадцать лет я устраиваюсь санитаркой в больницу «Лайнц». Никто не мечтает о такой работе, но выхода у меня нет. После школы я поступаю в медицинское училище и готовлюсь стать медсестрой, но потом все меняется. Я беременею, а сделать аборт мне не позволяет религия, вернее, религиозные убеждения мамы. Однако ее взгляды никак не помогают мне с ребенком, которого нужно кормить. Наверное, все это звучит слишком логично для восемнадцатилетней девушки. На самом деле я просто отражаю удары судьбы по мере их появления, стараюсь держаться на плаву. Почти весь второй учебный год мне удается скрывать беременность, но училище мне все равно окончить не удается. Отчисляют за неуспеваемость. Поначалу я хочу недолго поработать санитаркой, а потом восстановиться, но ничего не выходит. Такие планы редко сбываются. Как только привыкаешь к определенному ритму жизни, вернуться к бесконечной гонке с экзаменами, практическими занятиями, слезами и пересдачами очень сложно.
У меня ведь есть время, ваша честь? Я понимаю, что первые восемнадцать лет моей жизни мало кому интересны, но, если я не расскажу о них сейчас, об этом ведь никто не узнает. Дело в том, что на меня никогда не делали ставку. Не самая умная, не очень красивая и совершенно не талантливая. Мама наряжает меня как куклу, пытаясь скрыть дефекты внешности красивыми бантами и туфельками, но я вечно пачкаю одежду. Если честно, не помню, чтобы меня хвалили в детстве, а ведь каждый ребенок заслуживает хотя бы какого-то поощрения. Почему-то всегда оказывается, что написать можно было аккуратнее, а кофточку надеть покрасивее. Это не оправдание, не подумайте, мне просто хочется объяснить, почему у меня появился ребенок в восемнадцать лет.
Иногда я и рада бы сходить на какой-нибудь концерт или одеться иначе, не так, как велит мама, но всякий раз это разбивается о железный аргумент: «Вот когда станешь взрослой и у тебя будут свои дети, сможешь делать глупости и иметь всякие там мнения». И тут появляется он, парень, который говорит мне, что я красива. Уже работая в больнице, я тысячу раз от разных людей слышу, как мужчины убиваются о том, что их никто никогда не любил «по-настоящему». Они никогда не уточняют, что значит «по-настоящему», но, если вы хотите стать для девушки богом, вам достаточно выбрать ту, что не поднимает глаз от земли. Выберите самую некрасивую в компании, напоите ее и всеми правдами и неправдами разговорите. Всего один раз изобразите, что вам действительно интересно то, что она рассказывает, а потом, когда дуреха будет готова из благодарности вам отдаться, разденьте ее, подведите к большому зеркалу и скажите:
– Посмотри, какая ты красивая!
Запомните эту формулу раз и навсегда. Девушка полюбит вас на всю жизнь. Полюбит сильнее, чем себя, ведь только в ваших глазах она действительно прекрасна. Конечно, это работает только с теми, кому никто не говорил об их привлекательности. Но не стоит отчаиваться, ведь таких на самом деле большинство.
С тем парнем мы встречаемся всего несколько месяцев, а потом я узнаю, что беременна. Он тут же уезжает на фестиваль в Лондон, а может быть, просто не хочет принимать трудное решение, и это делает моя мать. Я не держу на него зла, ведь он был первым, кто назвал меня красивой, и последним, кому я поверила.
Если честно, я думаю, что все обернулось к лучшему, ведь теперь у мамы больше не будет доводов, чтобы затыкать мне рот. Я тогда не понимала, что для родителей мы никогда не становимся взрослыми. Слышали об этом, верно? Не думали, что это значит? Это про то, что для них вы никогда не станете настоящим человеком. Они не виноваты в этом, наверное…
Должность санитарки дает массу преимуществ, в которых обычно нуждаются женщины. Можно отдать ребенка в сад, получать льготы и бесплатную медицинскую помощь. Работа в пятом корпусе к тому же предполагает существенную прибавку к зарплате. Когда я интересуюсь у старшей медсестры, отчего так происходит, она только мрачно усмехается и предлагает прогуляться на экскурсию. В пятом корпусе лечатся старики и безнадежные больные. Гериатрическое отделение. Я иду по коридорам и ничего необычного не замечаю. Разве что тут слишком тихо для больницы. Никто не стонет и не кричит, никаких посетителей, и даже телевизоры всегда выключены. Пациенты по большей части сидят возле окон в своих палатах и наблюдают за тем, что происходит на улице. Они уже не вполне живы, но пока еще не мертвы. Короче говоря, я решаю, что это лучший для меня вариант, если вообще не работа мечты.
Пятый корпус больницы «Лайнц» поэтически настроенные врачи именуют юдолью скорби. Звучит, наверное, красиво, но, когда слышишь такое название, не думаешь, что за ним стоит стойкий запах пропахших мочой простыней и старого немытого тела. Эту вонь удается перебить хлоркой лишь в коридорах.
По большому счету гериатрический центр при больнице – это дом призрения для никому не нужных стариков. Пожалуй, нужно пояснить, что гериатрия – это раздел медицины, в котором изучают болезни старческого возраста. Врачи-гериатры учатся десять лет подряд. Конечно, они относятся свысока к тем, кто безо всяких дипломов выносит из-под пациентов переполненные судна.
Меня всегда интересовало, кто идет учиться на такие специальности. Кому придет в голову лечить то, что невозможно вылечить? Или все эти врачи-гериатры сидят по ночам и пытаются придумать таблетку от старости? Я не нахожу ответа на этот вопрос.
Обычно врачи приходят в отделение, подписывают бумажки, идут на обход, а затем норовят скрыться в кабинете и больше никак не контактировать с пациентами. Всем заправляют медсестры, которые считают своим долгом помыкать санитарками. Медсестры все-таки много учились, чтобы выносить переполненные судна, а мы, недоучки из медицинских колледжей, делаем это просто так, безо всякого образования.
Когда я устраиваюсь в отделение, Вальтрауд уже работает здесь. Эта женщина со стильной прической в духе хиппи на несколько лет старше меня. Она носит большие очки с затемненными стеклами и модные джинсы. Вальтрауд производит впечатление умного и уверенного в себе человека, причем настолько преуспевает в этом, что ее слушают даже врачи.
Я очень удивлена, когда Вальтрауд вдруг начинает много времени проводить в палате одной пациентки. В больнице не принято говорить по душам с больными, а уж тем более в пятом корпусе. Большинство людей здесь плохо понимают, где находятся, что, наверное, к лучшему. Те, кто все осознает, обычно часами молчат и смотрят в окно. Этот крохотный кусочек свободы – все, что им доступно. Та пожилая женщина, с которой дружна Вальтрауд, страдает от болезни Альцгеймера. Эта хворь у всех проявляется по-разному. Однако чаще всего люди лишь на время впадают в беспамятство, а в остальном ведут себя более или менее нормально. Беда в том, что периоды беспамятства с каждым днем длятся все дольше. Бывает нелегко понять, что имеет в виду пациент: смутные картинки из детства или реальность, ложные или настоящие воспоминания. Мне это сделать не так уж и сложно. Я просто выведываю все у сына старушки – сорокалетний мужчина приходит сюда, чтобы оплатить очередной месяц пребывания матери в больнице.
Эта женщина воспитывала сына одна. Строгая и властная, она с годами начала терять силу и уверенность, постепенно угасая. Наверное, она успела изрядно испортить жизнь своему ребенку, потому что тот, почувствовав ее слабость, начинает поднимать на мать руку, запрещает выходить из дома и разговаривать с кем бы то ни было и в итоге привозит ее сюда. Он откровенничает со мной просто потому, что не считает меня за человека. Вряд ли ему пришло бы в голову рассказать все это кому-то значимому, врачу, например. Пожилой женщине диагностируют тяжелую форму Альцгеймера и оставляют на длительное лечение, за которое сын платит с материнской пенсии. Поначалу он время от времени приезжает в больницу и однажды, заметив, что его мать общается с каким-то стариком, устраивает ужасный скандал, требуя ограничить круг ее общения. Так и поступают. Старик тихо умирает, а сын попросту перестает навещать мать. Это случается как раз через пару недель после нашей с ним беседы.
Вскоре сын прекращает отвечать на телефонные звонки, а потом пожилой пациентке отвечает незнакомый голос и сообщает, что ее дом продан. Наверное, это окончательно подкосило женщину, потому что «плохие» периоды теперь длятся все дольше. Она то просит отвезти ее на вечеринку, то требует срочно увидеться с сыном, которому всего три года, в общем, демонстрирует чудачества преклонного возраста. В конце концов у нее случается инфаркт. С тех пор женщина прикована к постели. Что в ней привлекает Вальтрауд, я не понимаю до тех пор, пока не подслушиваю разговор в сестринской. Вальтрауд там вместе с еще одной санитаркой – Ирен Лайдольф. Я бы не стала слушать, но Вальтрауд плачет, и это интригует меня. Оказывается, та женщина предложила отдать все сбережения, какие только у нее есть, в обмен на одну услугу: помочь ей уйти достойно. Женщина просит лишить ее жизни с помощью укола морфина. Собственно, именно способ убийства они и обсуждают много дней подряд, и вот сейчас, как говорит Вальтрауд, «пришло время».
Меня не удивляет эта ситуация. Поражает, скорее, что пациенты так редко просят о подобном одолжении, понимая, что их конец близок. Странно, что эта умная строгая девушка сейчас льет слезы, боясь сделать то, о чем ее просят. Мне бы не пришло в голову раздумывать на этот счет. Деньги дали бы мне свободу, о которой я мечтаю. Но таких предложений мне никто не делает.
В их смены часто умирали люди. Мы иногда над этим посмеивались, называли их ангелами смерти, но никто не мог предположить, что это действительно так. Они хорошо справлялись со своими обязанностями, всегда держались вместе, и… знаете, к ним не хотелось подходить, не хотелось сталкиваться с ними. Складывалось впечатление, что, если поссоришься с одной, остальные тебя попросту убьют. По крайней мере, доставят массу неприятностей.
Из воспоминаний сотрудника больницы «Лайнц»
Утром, придя на смену, я узнаю, что пожилой пациентки не стало. Вальтрауд и Ирен говорят о чем-то, стоя возле окна. С того дня они держатся вместе. Все удивляются тому, что девушки вдруг так сдружились. Когда я убираю опустевшую палату, то в мусорном ведре обнаруживаю упаковку от одноразового шприца и крышку от бутылочки, какими обычно закрывают подотчетные препараты, в том числе морфин. Никаких упаковок я, конечно, там не вижу, но мне все понятно.
Ирен и Вальтрауд начинают часто ставить в ночные смены, а я не могу себе этого позволить. Признаюсь честно, все эти месяцы я мечтаю, чтобы в больницу поступил пациент, готовый отдать все свои сбережения. Но мне попадаются только сварливые и неприятные старики, которые вечно чего-то требуют и на что-то жалуются. Иногда я воображаю, как спасаю кого-нибудь от неминуемой смерти, а потом все аплодируют мне. Глупо, конечно, но в больнице работают те, кто хоть раз представлял себе нечто подобное.
– Грубер, на тебя написали жалобу! Ты недостаточно вежливо ведешь себя с пациентом из шестой палаты, – окликает меня медсестра Мейер.
Стефания Мейер – полная женщина с выраженным югославским акцентом. Она вообще постоянно делает мне замечания и грозит добиться моего увольнения, хотя я знаю, что она не пойдет на такое. Если меня уволят, я найду, куда устроиться, а пожилая югославка вряд ли сможет на что-то рассчитывать в случае скандала.
В шестой палате лежит парализованный старик, который вечно говорит мне скабрезности, когда я меняю ему простыни. Пару раз я его осадила, но не больше.
– Я ничего такого не делала, – пожимаю я плечами, не замечая подвоха.
Стефания усмехается и берет со стола лист бумаги. Приглядевшись, я вижу, что это жалоба пациента на имя главного врача. Видимо, она замечает, как я перепугалась, потому что, не дожидаясь моего ответа, говорит:
– На первый раз я ее «потеряю», но чтобы ничего подобного больше у меня на столе не появлялось.
Если честно, я не верю своим ушам. От Стефании я жду чего угодно, но только не сочувствия. Я бы скорее поверила в то, что эта женщина сама написала на меня жалобу, чем в то, что она намерена меня прикрыть.
Жизнь идет своим чередом. Постепенно я понимаю, почему в пятом корпусе платят чуть больше. Пациенты отсюда выписываются крайне редко. В основном их увозят в морг, который расположен так близко, что его можно видеть из некоторых окон корпуса. Наверное, при строительстве больниц существует какая-то особая логика. Первый корпус – приемное отделение, дальше – терапия и хирургия, а потом уже онкологический и гериатрический корпуса. В самом конце, возле забора – морг. Шансы на выживание зависят от порядкового номера корпуса. Не вполне уверена, что так во всех лечебницах, но «Лайнц» построена именно по этому принципу. Впрочем, такое расположение зданий пытаются объяснить еще и тем, что старики должны иметь возможность гулять, поэтому пятый корпус примыкает к Венскому лесу. Но, откровенно говоря, никто туда никогда не выводил пожилых пациентов. Разве что посетители могли бы там побродить, но в этом отделении практически не увидишь гостей.
Тот факт, что здесь мало кто выздоравливает, постепенно меняет отношение ко всему происходящему. Не только мы, санитарки, но и медсестры с врачами обращаются с пациентами пренебрежительно и даже брезгливо. Поначалу многие установленные правила кажутся мне возмутительными. Например, пациенты не имеют права звонить родным, когда им вздумается, им запрещено покидать территорию центра и даже пользоваться вилками и ножами, кроме того, их запирают в палатах на ночь. Перечислять можно долго. Звучит ужасно, но все эти правила принимались из заботы о больных, из необходимости обезопасить «Лайнц» от судебных исков. Старики могут уйти в лес и потеряться, могут пораниться вилкой или наплести небылиц родным по телефону.
Я замечаю, что в смены Вальтрауд и Ирен люди умирают чаще, но списываю это на случайность. Если не в каждую смену, то уж раз или два в неделю здесь кто-нибудь отправляется на тот свет вследствие разных диагнозов, которыми обычно маскируют слово «старость».
Наверное, так и прошли бы двадцать лет моей жизни, а потом настал бы и мой черед стать пациенткой отделения, но однажды все меняется. К нам поступает больной в тяжелом состоянии. Врач осматривает его и назначает стандартные процедуры. Я складываю в угол вещи, которые передали родственники, и замечаю, что вместе со всем прочим они оставили аптечку с лекарствами. Обычно такое не допускается, но в этот раз никто не обращает внимания на черную сумочку. Ночью старику становится хуже. Сигнал поступает врачам и медсестрам, но я оказываюсь рядом быстрее. Увидев, что он еле дышит, я бросаюсь к аптечке и нахожу там ампулы. Решение сделать укол я принимаю молниеносно. Зачем бы родственникам передавать ампулу с препаратом в больницу? И все же перед тем, как отломить головку, я проверяю название и только потом забираю препарат в шприц. Врач появляется ровно в тот миг, когда я делаю укол.
– Что ты делаешь, черт возьми?! – кричит он, бросаясь к кровати.
– Так нужно. Вы не понимаете, так нужно, – лепечу я, и тут случается чудо: показатели выравниваются, пациент стабилизируется. В эту минуту в палату заходят две медсестры и ординатор.
– Похлопайте нашей героине, она только что спасла жизнь этому бедолаге, – хмуро говорит врач и выходит из палаты.
Первым начинает хлопать ординатор, а потом его поддерживают медсестры. Впервые люди аплодируют мне. Еще месяц я ловлю на себе восхищенные взгляды, а тот врач даже просит выписать мне премию. Наконец-то я делаю что-то абсолютно правильно. Это настолько ценные для меня эмоции, что я не делюсь ими с мамой, так как знаю: она поступит с ними так же, как со всеми моими школьными победами, – обратит в прах. В результате я буду чувствовать вину за то, что все можно было сделать лучше и правильнее.
Парализованный старик, написавший на меня жалобу, все еще лежит в больнице и продолжает донимать медперсонал. Ему нужно регулярно делать уколы, без которых он умрет, но однажды медсестра забывает об инъекции и дает таблетки. Я замечаю оплошность, но почему-то не говорю об этом никому и просто прячу ампулу в карман. Через несколько часов ему становится плохо. Я успеваю в палату первой, как с тем первым пациентом, и ввожу лекарство. Снова в палату прибегают врачи и медсестры, видят, что я оказала своевременную помощь, и уже начинают произносить хвалебные речи, но приборы вдруг принимаются пищать, старику становится хуже, и он умирает. Меня успокаивают, а Ирен, подруга Вальтрауд, молча наблюдает за происходящим. Когда все расходятся, она спрашивает меня:
– Ну и откуда у тебя эта ампула?
Меня буквально парализует от ужаса. Мысленно я уже вижу, что меня раскрыли и вот-вот арестуют, поэтому мозг судорожно пытается найти хоть какой-нибудь выход.
– Он попросил, – выдаю я первое, что приходит в голову. – Он попросил о том же, о чем та женщина умоляла Вальтрауд…
Ирен хватает меня за локоть и буквально силой заталкивает в подсобку, где хранятся принадлежности для уборки.
Меня принимают в команду. Теперь мы ходим втроем и практически все свободное время стараемся проводить вместе. Вальтрауд продолжает казаться мне очень умной и благородной. Она долго отказывается брать деньги с пациентов и родственников за своевременную «помощь» и считает, что решение умереть должно быть гарантированным базовым правом человека, наряду с правом на жизнь.
– И что, должны существовать клубы самоубийц? Если кому-то надоело бороться с долгами и кредитами, нужно только обратиться в клуб, и кто-нибудь тебе да поможет? – ехидно спрашивает Ирен.
– Хотя бы и так. Я была бы не против. Но самоубийца может сам себе помочь, а если человек уже не способен покончить с жизнью, или его откачали помимо воли и теперь он парализован? Эвтаназия должна быть гарантирована государством! – негодует Вальтрауд.
Разговоры про эвтаназию случаются часто, особенно если вечером мы идем куда-нибудь выпить. Вальтрауд очень прогрессивных взглядов. Все, что она говорит, кажется интересным и правильным, но совершенно неприменимым к реальной жизни.
Ирен попроще, с ней можно пошутить и посмеяться над пациентами. Ей двадцать один, но она уже замужем и от этого кажется более зрелой. Они живут вместе с родителями мужа, и Ирен никак не может найти общий язык со свекровью. Муж Ирен старше ее – ему двадцать семь или двадцать восемь на тот момент, – и мне он кажется если не старым, то очень взрослым и повидавшим жизнь человеком. Он ужасно злится, если застает Ирен со мной или Вальтрауд. Больше всего его раздражает, если Ирен смеется над чем-либо. Она, видимо, это понимает и поэтому всякий раз, обнаружив его в приемной, прячет улыбку. Несколько раз я замечаю у нее синяки, и даже в жаркую погоду она почти всегда в одежде с длинными рукавами. Ирен ничего никому не рассказывает, тем более мне, «зеленой и глупой». Только иногда, после очередного телефонного звонка из дома, она может бросить что-то нелицеприятное про свекровь. Кажется, она винит старуху во всех своих проблемах. Примерно через полгода они с мужем переезжают в собственную квартиру, но свекровь для нее все равно остается источником всех бед.
Вряд ли со стороны заметно, как сильно Ирен ненавидит пациентов. Она всегда ведет себя подчеркнуто вежливо, неукоснительно следует всем правилам. Пожалуй, второй пункт мог бы заставить задуматься. Санитарка, которая ни на шаг не отступает от больничных предписаний, явно не испытывает сострадания к своим подопечным. Но какое дело до всего этого врачам, которые никогда не задумываются над тем, что уборщицы и санитарки тоже принадлежат к роду человеческому? Ирен ни за что не разрешает звонить в неурочное время, отбирает у стариков любые вещи, которые им не положено иметь (то есть практически все), никогда не исполняет никакие, даже самые маленькие, просьбы. Помню, как однажды она заступила на смену после очередной ссоры со свекровью и буквально метала молнии. В обед она должна была кормить пациентов, в том числе и милую старушку из восьмой палаты, которая поступила с переломом шейки бедра. Женщина вела себя более или менее адекватно, хотя и немного инфантильно. Больничную еду она, конечно, восприняла с трудом, но вот фруктовое желе, которое дают на десерт, ей понравилось, и она согласилась съесть обед только ради него. Ирен проследила за тем, чтобы женщина съела весь обед без остатка, а потом демонстративно выбросила десерт в мусор. Старушка заплакала от отчаяния и бессилия, так как до мусорной корзины ей, конечно, было не дотянуться. Вроде бы ничего ужасного не произошло, но эта женщина ничего плохого никому не сделала. Обычно пациенты осыпают санитаров проклятиями и без конца требуют от них чего-то, а она просто хотела фруктового желе.
Примерно через год после того, как мы стали проводить время вместе, в больницу поступает свекровь Ирен. Престарелая леди, как это часто водится, неудачно упала в душе.
– У тебя есть шанс решить все проблемы, – шучу я, узнав эту новость.
– Не говори глупости, она в другом отделении, – шипит Ирен и уходит куда-то, но уже на следующий день я вижу фамилию Лайдольф в списке новых пациентов.
Не знаю, как она это провернула, но женщину переводят именно в наше отделение. К ней тут же приезжает сын. Казалось бы, этот человек сейчас устроит разнос из-за того, что за его матерью недостаточно хорошо ухаживают, но вместо этого он скандалит с женой. Каждый день он появляется в больнице, но не навещает мать, а зажимает Ирен в коридоре и что-то ей втолковывает. Настоящий сериал в режиме реального времени. Однажды он на глазах у всех со всей силы сдавливает жене руку, но, заметив устремленные на себя взгляды, тут же отпускает ее и покидает больницу со словами:
– Я больше не приеду.
Через пару дней я вижу, как Ирен приносит родственнице какие-то бумаги на подпись, а потом женщину неожиданно выписывают. Если честно, я ожидала, что она отправится в маленькое здание по соседству с пятым корпусом, но ее отправляют домой. Умирает старуха только через месяц от каких-то осложнений. Поначалу кажется, что «проклятие пало» и все несчастья Ирен позади. Теперь муж снова встречает ее после работы, а она больше не боится улыбаться в его присутствии. Однако вскоре Ирен снова начинает носить не по погоде теплые кофты с длинными рукавами.
Наш тайный бизнес процветает. Теперь для всех мы «неразлучная троица». Пожалуй, мне нравится такое название. Вальтрауд и Ирен – те люди, с кем я могу поделиться чем угодно. С ними можно пошутить на вроде бы несмешные темы, можно пожаловаться на ребенка или на мать, можно прямо посреди ночи позвонить любой из них или даже нагрянуть к ним домой. Такое иногда случается. А у вас есть такие подруги? Есть те, к кому можно заявиться среди ночи и с кем можно закопать труп, как в каком-нибудь кино? Если нет, то вам не понять, какая это была дружба и что она значила для нас. Ваш супруг поможет вам спрятать тело? Серьезно? И даже не сообщит об этом в полицию? Не стоит проверять, не то придется разводиться, уже будучи в тюрьме.
Поначалу мы помогаем только безнадежным пациентам, которые умоляют о смерти, но потом отправляем на тот свет и тех, за кого просили родственники, или тех, кто уже не может ни о чем попросить. Наверное, в какой-то миг мы начинаем вести себя не очень осторожно. Одна из пациенток замечает, как Вальтрауд прячет в карман халата использованную ампулу.
Эту пожилую женщину привезли совсем недавно, и она без конца третирует санитарок и медсестер. Когда дама в очередной раз требует что-то вроде новой подушки, Вальтрауд с плохо скрываемым раздражением интересуется, не нужно ли ей чего-то еще.
– Придумаю, позову. Тебе никто слова не давал, – резко отвечает женщина. – Будешь нерасторопной, расскажу всем, как ты лекарства воруешь, наркоманка чертова.
– Что? – Вальтрауд так поражена, что не может скрыть эмоций.
– В кармане у тебя что? Вот то-то и оно! Я видела, как ты ампулы прячешь, а потом соседку мою увезли куда-то. Плохо ей стало из-за того, что ты ее лекарства воровала. Молись теперь, чтобы она жива осталась…
– Успокойтесь и не говорите ерунды! Подушку сейчас принесу, – обрывает ее Вальтрауд.
Соседку той женщины утром увезли в морг, так что еще хуже ей бы уже не стало. А вот следы морфина в теле умершей вполне могли найтись. Вечером Вальтрауд, Ирен и я собираемся вместе и пытаемся придумать, что делать. Вальтрауд предлагает затаиться на время, уволиться, а потом встретиться в другой больнице. Но Ирен говорит, что нужно сначала «решить проблему», а потом уже думать о том, как действовать дальше.
– Ей же никто не поверит. Кто слушает стариков? – говорю я, не особо веря собственным словам.
– Конечно, никто не будет их слушать, но проверку учинить будут обязаны, – зло усмехается Ирен и закуривает сигарету.
Мы сидим в баре неподалеку от больницы, и компания за соседним столиком неодобрительно на нас поглядывает, а один даже карикатурно изображает удушье. Учитывая, что парень за тем столиком тоже курит, все это выглядит особенно неприятно.
Наблюдательная старуха умирает ближе к утру. Наверное, это поворотный момент: до сих пор казалось, мы помогаем пациентам или родственникам сварливых стариков, делаем что-то хорошее, но после этой смерти становится понятно – мы просто убиваем всех, кто нам не нравится.
В один из дней я захожу на склад, чтобы взять для Ирен ампулу с морфином, но едва я открываю шкаф с подотчетными препаратами, как на мое плечо ложится чья-то тяжелая рука. Я вскрикиваю от ужаса.
– Руководство затеяло проверку, так что дальше без морфина, девочки, – с жутким акцентом произносит Стефания Мейер, которая давно пытается подкараулить одну из нас на складе.
– И не забудь принести мне бумагу, грязная толстуха. Я напишу жалобу на тебя и на твоих подруг, – заявляет пациентка, которую только утром привезли после обширного инфаркта.
Не знаю, в чем суть дела. Я захожу в ту самую минуту, когда женщина произносит эти слова. Лицо Стефании каменеет. Она берется за ручку двери и, уже уходя, поворачивается и говорит мне:
– Проверь, не прописано ли пациентке водолечение.
Я бросаю испуганный взгляд на больную и киваю. Сегодня ночью Вальтрауд и Ирен не работают, поэтому «процедуру» должны будем провести мы со Стефанией.
Прошло уже почти шесть лет с тех пор, как я познакомилась с Вальтрауд, и около четырех, как к нашей компании присоединилась Стефания. Звучит так, будто у нас настоящая фабрика смерти, но все обстоит иначе. Мы осторожны. Не более одного-двух «клиентов» в месяц. Возможно, лишь иногда больше. Старики умирают, в этом никто не видит ничего странного. Пару раз «клиент» отправляется на тот свет даже раньше намеченного нами срока, и тогда это событие можно отметить в баре. Конечно, мы пируем не из-за смерти пациента. Мы рады тому, что она пришла вовремя. Представьте, что в число ваших обязанностей входит смена кулера. Однажды вы приходите на работу, а это уже кто-то сделал за вас…
Мы изменились за это время. Может показаться, все происходящее делает нас лучше и сильнее, но потом я почему-то начинаю смотреть на это другими глазами. Ирен пытается уйти от мужа, но тот не дает ей развода. После смерти матери он буквально помешался на жене. Всякий раз, когда она отлучается куда-то, он подкарауливает ее, устраивает сцены и доводит до нервных срывов. Во время одной из ссор ее благоверный вызывает «Скорую» и заявляет, что жена пыталась покончить с собой. Ирен госпитализируют, а мы ее навещаем. Вообще-то я просто боюсь, что ей дадут какое-нибудь средство и она выболтает лишнее, но мы ведь все приходим к ней. Кто навестит вас в больнице? Не думали об этом? Про себя могу сказать точно: никто, кроме Вальтрауд, Ирен и чертовой Стефании, не сподобится меня проведать. Из больницы Ирен возвращается другой. Она всегда казалась строгой и даже жесткой, но с ней можно было и посмеяться, и поплакать. После выписки в ней остается только злость.
Вальтрауд со временем все реже заводит беседы об эвтаназии, но все чаще говорит о том, что стариков нужно избавлять от необходимости доживать свой век. Так милосерднее не только для них, но и для нас – тех, у кого еще есть шанс что-то сделать. Она все так же умна, упорна и несговорчива, из-за чего ее ненавидят почти все врачи, а один влюбляется без памяти. Если честно, я всегда считала, что Вальтрауд не интересны мужчины. В ней чувствуется холодность и отчужденность, которые обычно появляются в женщинах после насилия. Впрочем, она никогда ни о чем таком не рассказывает.
Стефания с первого дня меня терпеть не может. Сорокалетняя медсестра из Югославии. Бог ее знает, каким пыткам там подвергались люди, но если меня спросят, кто из нас всех был по-настоящему жесток, то я назову Стефанию. Знаете, как случается? Человека избили, и теперь он тоже стремится кого-нибудь поколотить. Изнасиловали, и он считает, что изнасилование – не такая уж беда. Если один пережил, то и второй справится. Стефания как раз из таких людей. Узнав, что на кого-то подняли руку, она обычно удовлетворенно и немного снисходительно улыбается, а потом пускается в объяснения: нужно просто себя правильно вести, и тогда никто ничего плохого тебе не сделает, а вот если доводить человека, то он может сорваться. Если она смотрит по телевизору сюжет о жестоком изнасиловании, то начинает обсуждать, как выглядит жертва на фотографии, которую демонстрируют в программе. Единственное, что ее выводит из себя, так это вид счастливых людей. Стефания не выносит влюбленных парочек или веселящихся детей. Увидев подобную сцену, она всегда старается поскорее разрушить идиллию, которая разворачивается у нее на глазах.
По правде говоря, именно Стефания рассказывает нам про пытку водой. Начинаются проверки подконтрольных лекарств, поэтому нужно быть осторожнее, а тут как раз появляется пациент, который всем своим поведением буквально требует отправить его на тот свет. Нет никакой возможности достать морфин, и тогда кому-то приходит в голову идея с водой. Вполне вероятно, что мне. Когда старики умирают, у них в легких часто скапливается жидкость. В этом никто не увидит ничего странного. Что может быть проще, чем подать больному стакан воды? На словах все кажется несложным, но на деле выглядит страшно. Пациенты молят о пощаде, хрипят и задыхаются, пока кто-то из нас продолжает заливать им в глотку воду. Это ужасно. Чтобы разрядить обстановку, всегда кто-нибудь пытается шутить. Пока смеешься, не замечаешь, как кто-то умирает. После «водолечения» мы обычно идем в бар и отмечаем удачную «операцию».
Утром я прохожу по коридорам больницы и чувствую себя сверхчеловеком. Каждый раз, когда кто-то из пациентов оскорбляет меня или хамит, я знаю: стоит мне захотеть, и он замолчит навсегда. Необязательно избавляться от каждого сварливого старика, но понимание того, что я решаю, кому жить, а кому – нет, дает мне абсолютную власть и наделяет великодушием, если хотите. Я никого не казню, только милую, но мне доставляет удовольствие процесс принятия этих решений. Иногда хочется защитить кого-то из наших «клиентов», но я опасаюсь, что меня могут исключить из круга избранных. Не такая уж я незаменимая.
В тот вечер «водолечением» должны заняться мы со Стефанией. Как и всегда в таких случаях, я привязываю руки и ноги пациентки к кровати, а затем затыкаю ей рот кляпом, но она все равно продолжает стонать, мычать и сопротивляться. Стефания заходит минут через пятнадцать. В руках у нее графин. Она направляется к раковине и наполняет его водой, а потом подходит к кровати. При виде Стефании глаза пожилой женщины расширяются от ужаса. Стефания расплывается в улыбке и протягивает мне графин. Я знаю, как нужно действовать, но еще ни разу не делала этого сама. Старуха тут же начинает кашлять и хрипеть. Мои руки дрожат, но я не смею прекратить экзекуцию, пока Стефания смотрит. Я все лью и лью воду, а хрипы становятся все тише и все отчаяннее. Хочется, чтобы все поскорее закончилось, и я заливаю все больше воды в глотку мерзкой старухи.
– Молодец, девочка, – великодушно произносит наконец Стефания.
Почему-то от этой похвалы на душе лучше не делается, но все равно… Положа руку на сердце, человек живет для того, чтобы кто-нибудь говорил ему, что он молодец.
Когда смена заканчивается, я отправляюсь побродить по Вене. Если вы когда-нибудь работали сутками, то поймете мое состояние. Ноги трясутся, в глазах двоится, и отдашь любые деньги только за то, чтобы где-нибудь прикорнуть. Но я не хочу домой. Почему-то мне важно запомнить не только мрачный кусок вечно шумящего Венского леса, который я вижу каждый день на протяжении последних шести лет, но и ту часть города, которую обычно не замечаешь, если живешь здесь с рождения: все эти дворцы, старинные замки и готические церкви, созданные то ли из кружева, то ли из костей.
Впереди два выходных. Никакого предчувствия конца у меня нет, но в ушах шумит, и кажется, что я слышу хрипы пожилой женщины, которая не хотела умирать. В глазах появляется резь то ли от усталости, то ли от слишком яркого солнца. Вечером мы, как и договаривались, встречаемся в баре рядом с больницей, чтобы отметить мое первое «водолечение». Когда я прихожу, все уже в сборе. Стефания при виде меня откалывает пару привычных и несмешных шуток из разряда тех, что я родилась с серебряной ложкой во рту. Ей так кажется из-за того, что я выросла в Вене, а не в Югославии. Типичная ошибка иммигранта. Впрочем, когда становится совсем плохо на душе, я действительно вспоминаю одну из тех ужасных историй Стефании о жизни в Югославии. Ее рассказы кажутся такими чудовищными, что просто не могут быть правдой, но от этого в них почему-то еще больше веришь.
– Сегодня привезли старуху с инсультом. Она вроде бы поначалу была такой тихой и вежливой, а потом меня вызывает, чтобы я шторы раздвинула, и знаете, что говорит? – начинает рассказывать Вальтрауд.
– Что? – предчувствуя забавное, интересуется Ирен.
– Что нельзя, работая санитаркой, так одеваться. Мол, слишком пестрая блузка. Я ей отвечаю, что это не ее ума дело, а она меня шлюшкой назвала, представляешь? Назвала грязной шлюшкой.
– Собираешься прописать ей водолечение? – хохочет Стефания. – Или, может, доверишь это нашей младшенькой?
– Конечно, водолечение, а то ж выпишут, не дай бог, – подхватывает Вальтрауд и пододвигает к себе газету, лежащую на столе. – «Нужно экономить воду», – читает она заголовок, и все за столом, кроме меня, взрываются от смеха.
Стефания бросает на меня подозрительный взгляд, и я тоже вынужденно улыбаюсь.
– Воздух тоже нужно экономить, на всех его не хватит. Старики тратят наш кислород, не думали об этом?..
Я не помню, кто это говорит. Не исключено, что и я. В тот раз мы так громко хохочем, что заражаем весельем всех посетителей бара. Даже мрачный мужик, который весь вечер сидит со стаканом виски в углу, обращает на нас внимание. Вроде бы он тоже работает в «Лайнц». Позже выясняется, что это врач из второго корпуса. Оказывается, тогда его мать попала в нашу больницу с инсультом. Забавно, правда? Этот парень оказался по другую сторону: в тот момент он был не врачом, а глупым посетителем, который вечно донимает медперсонал своими требованиями и просьбами. Пей он свой виски как врач, а не как человек с больной матерью, ничего бы не случилось.
Я смеялась в тот вечер вместе со всеми, но мне, честное слово, было не до веселья, ваша честь. Просто не хотелось, чтобы кто-то из девочек обратил на меня внимание, не хотелось быть против всех, вот и все. Так ведь все люди обычно поступают. Если будешь молчать, когда за столом смеются, то друзей не найдешь.
– Суд верит, мисс Вагнер, что вы следовали благородному мотиву, желая помочь пациентам уйти из жизни. Однако грань, которая отделяет эвтаназию от убийства докучливых пациентов, слишком нервных или не вполне воспитанных, чрезвычайно тонка. В ХХ веке Европа уже заглядывала по ту сторону, и наша задача не допустить, чтобы медицинский работник мог так опасно приблизиться к тому, чего нельзя допускать никогда.
Из речи на суде по делу сестер из «Лайнц»
Тот парень рассказывает кому-то об услышанном, и вскоре полиция поднимает документы. Начинается проверка. Рост смертности за последние несколько лет кажется им подозрительным. Вроде бы медицинское оборудование обновляется, врачи становятся более грамотными, появляются новые протоколы лечения – а их принимают только в том случае, если они лучше старых, – но число смертей все равно растет. Это странно. В тот раз руководству удается отстоять больницу. Главный врач не допускает никого из сотрудников полиции, если у них нет необходимых бумаг со всеми подписями и печатями, а вы понимаете, как это усложняет дело. Однако полиция все равно чует жареное.
Мы решаем затаиться на время, но глупо полагать, что нам удастся обойтись без «водолечения». Вскоре эта «процедура» снова упоминается в наших разговорах. Старики начинают нас донимать с новой силой, а некоторые из них просят облегчить им уход. Вальтрауд стоило быть сдержаннее в своих поступках, но отказать человеку в праве на смерть кажется ей высшей степенью жестокости. Ирен могла устоять перед такой просьбой, но ей повсюду мерещится, что кто-то слышал или видел лишнее. В конченом счете полиция все-таки нас арестовывает. Меня убеждают в том, что остальные во всем признались, и, конечно, я тут же начинаю говорить. Уже потом я узнаю, что это всего лишь трюк и лучше в такой ситуации помалкивать. Умнее и благороднее всех оказалась Вальтрауд, которая на всех заседаниях молчит или произносит речи о важности эвтаназии. «Каким бы страшным ни казалось водолечение, это все же ужасный конец, а не ужас без конца», – эту ее фразу я запомню надолго.
Журналисты ходят за нами по пятам. Они дежурят под стенами следственного изолятора и возле здания суда, их машины снуют повсюду. Кто-то из них то и дело пытается добиться от нас хоть пары фраз, но нас предупреждают: если мы будем общаться с прессой, на снисхождение в суде можно не рассчитывать.
Все бульварные газеты печатают душещипательные статьи о ценности и святости человеческой жизни. Обвинение сумело найти доказательства только по сорока девяти эпизодам, но журналисты подсчитали, что таких случаев должно быть не меньше двухсот. Кто-то и вовсе пишет, что суммарно число умерших во время наших смен составило триста пятьдесят восемь человек и, следовательно, именно столько пациентов мы убили. Полагаю, обвинение оказалось ближе к истине, но сама я никогда не занималась подсчетами. Все это кажется странным, но знаете что? Обиднее всего было слушать заявление медсестры, ставшей свидетелем того, как я сделала укол умирающему. Она уверяла суд в том, что это было сделано мною специально, в надежде на всеобщее восхищение. Это неправда. Я спасла человека, а все эти разглагольствования о ценности жизни… Не скажу, что это глупость, но люди просто не понимают, о чем говорят. Порой после инсульта больной остается полностью парализованным. Болезнь Паркинсона сначала медленно ослабляет контроль над конечностями, а потом начинает пожирать мозг. Вы только представьте, что заперты в теле, которое больше вам не принадлежит. Ни сказать, ни сделать что-то вы уже не в силах, но при этом все понимаете. Мозг еще не умер, вы прекрасно осознаете свое состояние. Болезнь Альцгеймера постепенно разрушает не ваше тело, но вашу личность. Она, словно паразит, пожирает воспоминания. На последних стадиях рака человек перестает осознавать себя от боли и мучений. Каждый медработник рано или поздно оказывается перед выбором: спасать жизнь или избавить от страданий. Мы были чуть милосерднее других, вот и все. Не верите? Считаете все это жалкими оправданиями никчемных людишек? Ну хорошо, тогда чем еще объяснить, что за сорок с лишним убийств Вальтрауд и Ирен получили пожизненное заключение, Стефанию осудили на двадцать лет, а мне предстояло отсидеть всего пятнадцать лет в тюрьме?
Если честно, жизнь за решеткой мало чем отличалась от той, что я вела на свободе. Разве что мама больше не донимала меня. Нас со Стефанией выпускают в начале нулевых, а Ирен и Вальтрауд – только в 2008 году. За сорок с лишним убийств Вальтрауд отсидела семнадцать лет. Немногим больше четырех месяцев за одно «убийство по предварительному сговору». Причем по выходе на свободу нам предоставляют шанс на новую жизнь с новыми именами, документами и биографиями. Не слишком ли мягко поступили с «монстрами»? А может быть, не такие уж мы и страшные? Может, мы такие же, как все?
Ужасная история, правда? Хуже всего, что эти женщины работали в больнице, помогали немощным людям. Как такое смогли допустить? Или все не так однозначно? Джейн Топпан, Кимберли Саенс, Кристен Гилберт, Беверли Алитт, Элизабет Веттлауфер, Гвендолин Грэм и Кэти Вуд… Это имена самых известных медсестер и санитарок, убивавших пациентов. Число врачей-убийц тоже поражает: Гарольд Шипман, Джек Кеворкян, Марсель Петье, Максим Петров… Этот список можно продолжать и продолжать, и мы даже не приблизимся к его концу.
По статистике, число серийных убийц среди медицинских работников в десятки раз выше, чем среди представителей других профессий. Так в чем же дело? Здесь наблюдается две тенденции. Во-первых, люди, склонные к насилию, скорее пойдут работать в сферу, где им может представиться возможность убивать. Во-вторых, работая в области медицины, определенные личности через какое-то время осознают, что могут безнаказанно лишать жизни пациентов. Случай сестер из больницы «Лайнц» – яркая тому иллюстрация. Подобные истории могут лишить всякого желания обращаться за медицинской помощью, но нужно понимать, что шанс встретить серийного убийцу ничтожно мал.
Каковы же предпосылки превращения человека, посвятившего свою жизнь уходу и заботе о ближнем, в безжалостного убийцу? Что способствует этой чудовищной трансформации?
Профессиональное выгорание.
В 1974 году на этот феномен обратил внимание Герберт Фрейденберг. Впоследствии психолог Кристина Маслах уточнила специфический набор симптомов выгорания: уплощение аффекта, деперсонализация клиентов и себя. Очень долго считалось, что этот синдром распространен только среди представителей помогающих профессий. Лишь в 1990-х психологи согласились с тем, что выгореть может любой, кто работает с людьми. В 2010-х исследователям пришлось признать, что выгорание – неизменный спутник любой профессиональной сферы. Поэтому так важно менять вид деятельности и места работы, организовывать условия труда и отдыха.
В первый год работы вы учитесь следовать правилам и обходить их, а затем начинаете делать это машинально. Постепенно человек перестает видеть в своих клиентах людей, сопереживать им и входить в положение, смиряясь с судьбой по любому вопросу. «Все идет, как должно. Я ничего не могу сделать. Мне все равно. От меня ничего не зависит» – эти фразы очень точно характеризуют синдром. Его опасность состоит в том, что тот, кто ему подвержен, не способен отследить собственное эмоциональное истощение. Точно так же происходит с депрессией – больной не замечает, как его мир чернеет. В случае с профессиональным выгоранием человек начинает портить жизнь уже не себе, а окружающим. Если подобное происходит с медиком, это проявляется сильнее и ярче, а при работе в таких местах, как гериатрическое отделение больницы, нейрохирургия или хоспис, это особенно опасно. Такая работа требует постоянного общения с безнадежно больными, она сопряжена с высокой эмоциональной и физической нагрузкой, но люди все равно умирают. Видя бесплодность попыток что-то изменить, человек опускает руки. Именно поэтому врачи обязаны постоянно обучаться новым техникам, совершенствоваться в своей области и расширять кругозор. Это необходимо не столько для повышения квалификации, сколько для профилактики выгорания, ведь при выраженном синдроме такой врач уже профнепригоден. Младшему медперсоналу, конечно, никто повышенного внимания не уделяет, так как увольнение такого сотрудника обходится не столь дорого. Их попросту никто не замечает и не ценит, что, естественно, ускоряет процесс профессиональной деформации.
Клиент всегда идиот.
Подобное отношение можно наблюдать в любой сфере, но в медицине оно наиболее заметно. Все наслышаны о черном юморе медиков. Он является защитной реакцией организма, пилюлей от депрессии. Люди приходят с похожими диагнозами, задают одни и те же вопросы и совершают одинаковые глупые ошибки. Молодой врач или медсестра поначалу растолковывают все каждому, помогают и сопереживают, но не получают ничего взамен. Постепенно медик деперсонализирует пациента. Перед ним уже не человек, но набор симптомов, своего рода станок для работы. Бесспорно, такой подход помогает сохранить психологическое здоровье, а в определенной ситуации – воспитать в себе убийцу.
Закрытая область.
Медицина всегда была клубом для избранных, долгие века выстраивая вокруг себя толстые, непроницаемые для простых смертных стены. Критиковать действия врача имеет право лишь другой врач, но это уже противоречит профессиональной этике. Подобная логика наблюдается в любой корпорации. Чем более закрытым является институт, с которым мы имеем дело, чем сложнее туда попасть обычному человеку, тем сильнее влияние профессиональной этики, которую нередко трактуют как заговор всеобщего молчания, запрет на критику действий коллег. Находясь в больнице, пациент по умолчанию ограничен в свободе действий, так как не знает всех правил, но он все же остается человеком. Намного хуже обстоит дело с учреждениями закрытого типа, резиденты которых поражены в правах. Это дома престарелых, психиатрические больницы, интернаты, больницы закрытого типа и другие учреждения с высоким забором, выйти из которых намного сложнее, чем войти. Люди, содержащиеся в таких заведениях, превращаются в заключенных из знаменитого эксперимента Зимбардо. Они полностью деперсонализируются в глазах персонала.
Пренебрежение.
Вас презирают абсолютно все. У вас нет прав ни на что. Если вы уволитесь, никто не заметит. Вы на самом дне социальной лестницы, которую выбрали сами, но вряд ли у вас получится подняться на пару ступенек, так как для этого нужно получить образование. В то же время у вас есть возможность убивать. Казнить и миловать. Воспользуетесь этой привилегией? Надеюсь, вы ответите отрицательно. Но рано или поздно любого посещает мысль о том, что он вправе вынести приговор, и вот тут все оказывается предрешено. Вы всегда будете миловать, но рано или поздно вам придется кого-то «казнить».
Влияние среды.
Всеобщий корпоративный заговор молчания и профессиональная этика дополняются появлением своей компании, узкого круга лиц, которые тебя принимают. Так происходит с сестрами из «Лайнц». Вырабатывается общий язык, свои шутки и особая мораль. Человек не решается выступить против мнения группы, ведь тогда он будет исторгнут коллективом, и за этим последует социальная смерть. Сестры из «Лайнц» стали друг для друга семьей, их система ценностей подразумевала цинизм и небрежение к пациентам, а также пестование комплекса бога. Этих женщин не замечали и презирали коллеги и пациенты, но они знали, что в их власти лишать человека жизни или нет. Запротестуй кто-то из них, попроси помиловать пациента, и ее тут же изгнали бы из группы, а то и отправили бы под суд. Оказавшись в таком положении, человек волей-неволей стремится не выделяться, не высказывать собственного мнения.
Привычка к смерти.
Медицинские работники каждый день сталкиваются со смертью. Если обычный человек привык мыслить вне этой категории, то медперсонал не может себе такого позволить. Люди умирают – это естественный ход вещей. Осмыслить такое в принципе очень трудно, признавать это каждый день – почти невозможно. Смерть постепенно становится рутиной, одним из рабочих моментов, но не трагедией.
Привычка к насилию.
Если насилие практиковалось в семье, то, вероятнее всего, человек считает это чем-то нехорошим, но допустимым. В противном случае нужно согласиться с тем, что твои родители, муж или жена – монстры, а к этому готовы не все. Так насилие становится естественной частью жизни, как снег или дождь.
Признание.
Любая работа предполагает поощрение и признание, притом речь в данном случае вовсе не о жалованье. Человек ждет благодарности. В случае с публичными профессиями подразумевается отклик аудитории, а в медицине – факт спасения чьей-то жизни. Нередки случаи, когда ради признания заслуг медик ставил пациента на грань между жизнью и смертью, чтобы потом эффектно избавить его от гибели. Если же спасти больного не получалось, приходилось искать нового кандидата на чудесное исцеление. Это весьма специфичный мотив убийц демонстративного типа.
Сверхидея.
Вальтрауд Вагнер руководствовалась благородной целью – позволить людям распоряжаться их жизнью. Она мечтала подарить им возможность выбрать смерть, считая это право неотъемлемым для каждого человека. Вне всякого сомнения, это благой порыв, идея, достойная долгого обсуждения. Очевидно тут и другое. Медицинский работник обязан во что бы то ни стало продлевать жизнь пациента. Если же допустить, что в ряде случаев больной добровольно выбирает смерть, то рано или поздно врач задумается над тем, кому жить, а кому – нет. Эвтаназия запрещена в большинстве стран мира вовсе не для того, чтобы отсрочивать смерть умирающего. Таким образом сохраняется шанс спасти тех, кого еще можно вылечить.
Случай ангелов смерти из больницы «Лайнц» поражает не столько чудовищностью, сколько своей пугающей заурядностью. Никто из этих женщин не страдал психическим расстройством, не был жертвой ужасных манипуляций и не обладал изощренным умом убийцы. Так сложились обстоятельства, такой они сделали выбор. Вызывает тревогу то, что подобным образом могли сложиться обстоятельства в любой больнице мира.
7. Отель смерти. Доротея Пуэнте
(1929–2011) Калифорния (США)
– Итак, повторим. Вы познакомились в баре с женщиной, которую обвиняют в семи умышленных убийствах, – уставшим голосом переспрашивает журналист Джон Шарп.
В редакции принято смеяться и подтрунивать над такими чересчур бдительными гражданами. Приблизительно в девяноста девяти процентах случаев это городские сумасшедшие, а еще один процент составляют шутники и хулиганы. Две девушки сидят на звонках и проводят первичный опрос. Если звонящий не демонстрирует явных признаков помешательства, оператор перенаправляет его на журналистов. Сколько Джон себя помнит, никто ни разу не сообщил ничего важного и интересного. Но разговаривать с этими людьми все равно нужно. Эта часть работы считается бессмысленной, но неизбежной. На этот раз своими новостями спешил поделиться очередной пожилой мужчина, которого слишком взволновала история с частным домом престарелых в Сакраменто. По его словам, он узнал в своей новой знакомой ту самую хозяйку «фабрики смерти», как ее окрестила местная пресса.
Джон еще раз бросает взгляд на фотографию, лежащую на столе. На ней изображена милая, интеллигентная старушка, как две капли воды похожая на его бабушку, а еще на соседку, двоюродную тетю, да и вообще на всех пожилых леди с аккуратно уложенными седыми волосами, большими очками и ядовито-красной помадой. Покажи Джону десяток таких снимков, и он среди них собственную бабушку не сразу отыщет. Старость зачастую придает человеку карикатурный вид, а шаржи обычно слишком похожи друг на друга, поэтому-то и стоят так дешево.
– Да, молодой человек, я абсолютно уверен в том, что это она, – с расстановкой произносит мужчина. Он уже явно закипает от необходимости раз за разом повторять одно и то же.
– Давайте вы сейчас попробуете описать свою знакомую, – предлагает Джон, но в ответ на это в трубке раздается тягостный вздох. – Я понимаю, что вам неприятны все эти уточняющие вопросы, но вы тоже должны меня понять: каждый раз, когда в новостях показывают фото разыскиваемого преступника, в редакцию поступают сотни звонков. Люди похожи друг на друга, а человек с фотографической памятью – большая редкость.
– Понимаю, но не могу же я все так оставить. Если увижу в новостях, что она кого-то убила, то не прощу себе, а если прекращу общение с милой женщиной, из которой мое воображение сделало монстра, то это будет мучить меня до конца дней, – уже чуть мягче говорит мужчина. – Она ведь и правда очень милая.
– Давайте поступим так. Через час будет очередной выпуск с этим сюжетом, и вы еще раз посмотрите на фотографию Доротеи Пуэнте, а потом, если все еще будете уверены, что именно с ней познакомились в баре, приезжайте к нам в редакцию и позвоните мне с первого этажа, вас пропустят.
– Хорошо, – выдыхает мужчина. Похоже, с ним впервые за последние несколько часов поговорили по-человечески.
Джон испытывает облегчение, услышав в трубке гудки, а через пять минут выкидывает разговор из головы. Спустя пару часов журналисту звонит охранник и сообщает, что его спрашивает человек по поводу Доротеи Пуэнте. Услышав эту новость, журналист издает стон, как будто его внезапно поразил приступ зубной боли, но все же просит пропустить посетителя.
– Как скажете, – с легким сомнением в голосе отвечает охранник.
Через пять минут из лифта выходит пожилой мужчина. Посетитель не кажется бродягой или нищим, но с первого взгляда видно, что он живет один и в крайней бедности. От него плохо пахнет, бейсболка скрывает немытые, но аккуратно зачесанные назад волосы, а на рукавах рубашки виднеются следы недавнего обеда. Мужчина явно чувствует себя не в своей тарелке и поэтому то и дело одергивает рубашку, закатывает рукава и проверяет, все ли пуговицы застегнуты.
– Итак, вы все же познакомились с Доротеей Пуэнте? – преувеличенно весело спрашивает Джон и пожимает руку растерянному старику.
– Вообще-то не вполне, – бормочет тот. – В новостях не показали фотографию, и я не смог себя проверить, как вы просили. Но мы договорились с ней завтра встретиться, и я решил, что тянуть с этим не следует. Могу я еще раз взглянуть на снимок?
Джон пододвигает мужчине фотографию старушки и направляется к столу, чтобы налить себе новую порцию слишком дешевого для столь солидной редакции кофе. Старик так растерян, что дело становится любопытным. Посетитель не походит на тех пожилых чудаков, которые в отчаянной попытке получить хоть толику внимания названивают в редакции газет и в полицейские участки. Скорее уж он выглядит как человек, который будет всеми силами избегать контактов с прессой и служителями закона.
– Мне кажется, это она, – говорит мужчина, отодвигая от себя фотографию. – Я уверен. Да-да, я уверен, что это она, – поправляет себя он, заметив скептический взгляд Джона.
Шарп скорбно вздыхает, но потом решает, что ничего страшного не произойдет, если он сейчас позвонит в полицию. Если это не она, то несколько человек потратят пару часов рабочего времени. В противном же случае его репортаж станет сенсацией года и заслужит пару телевизионных премий. Шанс маленький, но есть.
Именно это Джон говорит начальнику отделения полиции, который выслушивает его с таким же сомнением, какое поначалу испытал и сам журналист. Съездить и проверить документы у женщины не так уж сложно. Но вот делать это под прицелом камер никто не хочет.
– Да ладно вам, я тоже уверен, что из этого ничего не выйдет, но ведь из большей части нашей с вами работы ничего путного не получается, что вы теряете? – в качестве последнего аргумента произносит Шарп.
Полицейский колеблется пару секунд, но потом все же подписывает разрешение на съемку. На следующий день новость о возможной поимке серийной убийцы разлетается по всем редакциям города, так что по указанному адресу прибывает по меньшей мере десять корреспондентов, которые едва умещаются в маленьком дворе двухэтажного дома. Полиция приезжает с некоторым опозданием. Несмотря на все договоренности, блюстители порядка запрещают журналистам заходить в апартаменты, приказав ожидать во дворе. Двое мужчин в форме скрываются в доме, а спустя пятнадцать минут они уже аккуратно выводят под руки пожилую женщину с лицом доброй, но бдительной соседки. Репортеры к этому моменту окончательно разуверились в успехе, и в результате им нужно около минуты, чтобы опомниться и начать работать. Женщина непонимающе разглядывает собравшихся, когда вдруг начинают раздаваться первые щелчки затворов фотоаппаратов. Один, второй, третий… И вот уже с десяток корреспондентов фотографируют убийцу, перекрикивают друг друга, заваливая ее вопросами и пытаясь всучить ей свои визитки в надежде получить эксклюзивное интервью.
Я никогда не лгала. Сомневаюсь, что мне это под силу, разве что собеседнику уж очень сильно захочется поверить в эту ложь. Чтобы преуспеть во вранье, нужно верить в то, что говоришь, быть тем, кем хочешь казаться. Я ведь из Калифорнии, а это кладбище чужих талантов. Зайдите в любую дешевую закусочную рядом с Венис-Бич, и вы встретите парня, который учился вместе с Копполой или снимался у Хичкока. Вы думаете, он вам врет? Да кто вы такие, чтобы ради вас придумывать легенды? Он обманывает самого себя и делает это только для того, чтобы как-то жить дальше. Он уже смирился с будущим, которое его ждет, но мало кто способен примириться со своим никчемным прошлым. Иногда происходит что-то такое, после чего просто невозможно двигаться дальше. Ты сидишь, уставившись в стену, день или год, но рано или поздно перед тобой встает выбор: пустить себе пулю в лоб или просто придумать другую жизнь, новую биографию, какую не стыдно рассказать. Эти выдуманные истории обычно говорят о человеке куда больше, чем любые факты. Ведь не так важно, кто ты есть. Это и так видно. Намного интереснее узнать, кем бы ты хотел быть.
Добро пожаловать в Редлендс, штат Калифорния. Здесь проходят печальные дни моего детства. Обычно так говорят, когда рассказывают о людях с жизненной историей вроде моей. Отец потерял работу задолго до моего рождения, а найти ее снова так и не смог, хотя и всерьез пытался. На дворе Великая депрессия, миллионы мужчин по всей стране потеряли работу и топят свое горе в бутылке. Отец как раз из таких бедолаг. Не нужно думать, что это ужасный тиран и деспот, который набрасывается на окружающих, стоит ему опрокинуть стаканчик. Вовсе нет. Я помню, как он гуляет с нами в парке, устраивает пикники и без конца всех смешит, пока мама скорбно смотрит куда-то вдаль. Кажется, она решает какие-то очень важные жизненные вопросы. Это потом, уже во взрослом возрасте, я пойму, что окружающие просто додумывают, о чем там человек размышляет. На самом деле в такие минуты у него нет никаких мыслей.
Мама торгует телом, чтобы прокормить нас. Я догадываюсь об этом значительно позже. Вернее, мне об этом сообщают приемные родители. Разбросанная косметика. Блестки и неприлично короткие платья, в которых я никогда не видела маму прежде, но которыми теперь забит ее гардероб, доказывают, что, скорее всего, так оно и было. Она уходит куда-то каждую ночь, а возвращается только под утро. Иногда в ее жизни появляются приятели, с которыми она нас знакомит. Но каждый раз, когда это происходит, папа начинает сходить с ума, кричит на нее и грозит самоубийством. Случается, он хватает заряженный пистолет и засовывает дуло себе в рот, иногда мастерит удавку и крепит ее в центре комнаты. Остановить его может только мама, которая неизменно бросается перед ним на колени и со слезами признается в вечной любви, подтверждением которой являются четверо детей, наблюдающих за этой сценой.
Со временем папа начинает кашлять. Иногда приступы длятся часами, ему не хватает воздуха, и он задыхается, пытаясь освободиться от чего-то в легких. Не выходит. От туберкулеза так просто не избавишься. Конечно, денег на лечение у нас нет, поэтому, когда он отправляется к врачам, они лишь могут сказать, сколько примерно ему осталось. Его тут же забирают в госпиталь, и нам запрещают с ним видеться. Мама утверждает, что навещает его, но я до сих пор не знаю, действительно ли она ходила в больницу или отец умер без единой родной души поблизости, вместе с бродягами, оказавшимися в том же госпитале.
Мама плачет почти каждый день, но к вечеру всегда приводит себя в порядок и становится прекрасной феей, самой красивой женщиной, которую я когда-либо видела. Она больше не стесняется наряжаться в блестящие платья и яркие блузки, а иногда даже позволяет мне воспользоваться ее косметикой. Мне очень хочется быть такой же привлекательной, как она.
– Не смей даже думать об этом! Девочка должна быть скромной, а не красивой, – часто повторяет мама, хотя это так не похоже на то, что я вижу своими глазами.
После того как папа оказался в госпитале для больных туберкулезом, к нам начинает приходить женщина из службы опеки. Мама всегда инструктирует, как мы должны себя вести и о чем говорить, чтобы нас не забрали. Кажется, это самое страшное, что только может произойти.
– Вас отправят на ферму к другим детям, будут пытать и мучить, чтобы вы хорошо работали, а потом закопают на заднем дворе, – говорит мама, когда сестра спрашивает, что случается с теми, кого все же забрала служба опеки.
Мы дико вопим, плачем и вырываемся из рук соцработников, когда нас все-таки увозят. Мама узнает о том, что мы в приюте, лишь утром следующего дня. Никто не собирается возвращать ей детей. Я помню, как она приходит к нам, пока мы находимся в распределительном центре, как рыдает, прислонившись к железным прутьям забора, как громко кричит на охранника при входе, а потом просто исчезает. Как и папа. Лишь спустя несколько лет после ее смерти мне сообщат, что она разбилась на мотоцикле и покоится в безымянной могиле, похороненная за государственный счет. Так же закончу свою жизнь и я, если не стану слушаться взрослых. Такие слова говорит мне женщина, которая требует, чтобы я называла ее мамой.
Отчего-то правительство считает, что детям лучше жить в семьях, а пожилым людям – в специальных учреждениях. Кто так постановил, мне неизвестно, но я ни разу не слышала о хороших приемных родителях. Это в 1940-е годы в Штатах не так-то просто найти работу, поэтому многие семьи ради пособия берут детей на воспитание. Иногда случаются настоящие скандалы и драки из-за того, кому достанется приютский ребенок. Забирают не только маленьких, подростки даже популярнее. Они могут помогать на ферме и расти как сорная трава, пока «приемные родители» тратят заработанные деньги на собственных отпрысков.
Сначала меня отправляют в детский дом, где я провожу несколько месяцев. Это своего рода тюрьма для беспризорников. Сюда привозят детей, которых нашли под мостом или на пляже, с которыми не справились их родные или приемные родители. Все те, кто ради развлечения поджигает по ночам машины, ворует в магазинах и насилует девушек, оказываются в одном месте, где явно не хватает персонала. Дети предоставлены сами себе, но им запрещено покидать территорию приюта. Можете себе вообразить, что творится внутри и как потешаются над мамой, когда она приходит к забору, чтобы хотя бы увидеть своих детей? Сначала они просто смеются, а потом кто-то из мальчишек начинает бить меня и всячески издеваться. Я полагаю, виной всему зависть. Никакое другое чувство не способно породить столь дикую ярость к десятилетней девочке.
Так продолжается неделю, а потом тот парень приходит ночью, предлагает помириться и сыграть в бридж. Конечно, я соглашаюсь. Мама научила меня этой игре, когда я была совсем маленькой. Поначалу кажется странным, что он пришел ночью и говорит со мной, как со взрослой.
– Мне сделали втык, и я понял, что нельзя так поступать с малышами, – весело говорит он, когда мы идем по темному извилистому коридору.
Я успокаиваюсь и смело шагаю вслед за высоким и красивым мальчиком. Сейчас он кажется заботливым старшим братом, а не тем монстром, который издевался надо мной всю неделю.
Он открывает передо мной дверь в комнату и заходит следом. Я слышу топот и оборачиваюсь. В комнату влетают еще трое парней. Они давятся смехом, стараясь не шуметь.
– Можешь сколько угодно жаловаться мамочке, здесь мы решаем, что делать, – ухмыляется мой обидчик.
Они измываются надо мной до тех пор, пока на улице не начинает светать. Утром меня находят и отправляют к врачу, но спустя несколько дней я снова оказываюсь в том же приюте. Мама плачет за забором, а те же самые мальчишки довольно смеются. Проблемы с несовершеннолетними никому не нужны, поэтому дела об изнасиловании и побоях не заводят, а меня быстро сбывают с рук, отправив в семью фермеров. Мужчина, требовавший, чтобы я звала его папочкой, узнает, что я не девственница, и начинает приходить по ночам, а «мамочка» отвешивает мне пощечины, если я не называю ее так. Думаю, не стоит объяснять, почему я сбегаю при первой же возможности, а в следующей приемной семье стараюсь помалкивать в ожидании подвоха. Властям, полиции и даже маме на меня плевать. По крайней мере, мне так кажется, ведь я не знаю, что мамы больше нет. Так продолжается пару лет, пока вдруг не появляется женщина, которая называет себя моей тетей. Это старшая сестра мамы, решившая забрать меня к себе.
Мне предстоит жить в простом доме, но зато в фешенебельном пригороде Лос-Анджелеса. Здесь все хотят казаться богаче и успешнее, чем есть на самом деле. Детей с ранних лет учат выбирать круг общения и держаться подальше от бедных и некрасивых, ведь иначе и тебя вскоре начнут таким считать.
Все эти правила мне неизвестны, поэтому через пару недель, когда начинает казаться, что самое страшное уже позади, я предпринимаю робкие попытки с кем-то заговорить и подружиться. Естественно, я рассказываю о приюте и при этом сгущаю краски, желая удивить и напугать. Выслушав меня, дети обычно стараются держаться от меня подальше. Однако мне это даже нравится. Сверстники опасаются со мной общаться, не подходят близко и не задирают, но вскоре я понимаю, что они считают меня кем-то вроде дрессированной мартышки.
Двадцатипятилетний Фред Макфол, который недавно вернулся с фронта, провоевал три года по контракту, побывал на Филиппинах и Борнео, кажется мне невероятно зрелым и мудрым. Поразительно, что такой человек заинтересовался кем-то вроде меня, шестнадцатилетней, никому не нужной сиротой ростом в полтора метра и весом около сорока килограммов. Рядом с ним хочется казаться лучше и опытнее, чем я могу быть в свои шестнадцать.
– Почему ты ничего не рассказываешь о себе? Я тебе столько наговорил о Филиппинах, а ты все молчишь. – Мы беседуем в придорожном мексиканском кафе. По выходным и днем оно переполнено семьями с детьми, а по вечерам здесь ужинают влюбленные пары и компании подростков.
– Я родилась в Мексике. У меня шестнадцать братьев и сестер. Здесь это звучит странно, но там, откуда я родом, это в порядке вещей. Представляешь? Целых шестнадцать. Даже все имена не смогу сейчас вспомнить. – Произнеся эти слова, я вдруг замечаю одноклассников за соседним столиком. Мимо проходит один из членов школьной бейсбольной команды и панибратски треплет меня по плечу. Я недовольно морщусь, а потом продолжаю: – Два года назад меня отправили сюда к родственникам, чтобы я окончила школу в Штатах.
– А почему только тебя послали учиться в Америку? – спрашивает мой спутник, и в его интонации сквозит уважение.
– Наверное, потому, что у себя в школе я была круглой отличницей, а здесь еле-еле сдаю все на средний балл. Воображаю, как бы здесь учились мои непутевые родственники, – отвечаю я.
Фред только усмехается полуулыбкой взрослого человека, а потом прижимает мою ладонь к губам. Это настолько интимный жест, что на нас начинают недовольно посматривать посетители кафе, а компания одноклассников взрывается хохотом. От этого хочется провалиться под землю. Ненавижу, когда кто-то смеется, всегда создается впечатление, что потешаются над тобой.
Фред – порядочный парень. По крайней мере, ему хочется о себе так думать. Он понимает, что мне нужно закрепиться в городе, а мои родственники в этом не смогут помочь, поэтому предлагает выйти за него. Конечно, я соглашаюсь, и вскоре мы начинаем жить вместе, переехав в небольшой соседний городок Риверсайд, где Фред находит работу. Он занимается перевозками, поэтому его часто нет дома. Всякий раз, когда муж возвращается, мы устраиваем праздник, а когда он уезжает, я снова предоставлена самой себе. Иногда я заезжаю в придорожный бар для моряков и дальнобойщиков и знакомлюсь с кем-нибудь из случайных людей, какими полна Калифорния. Вскоре я беременею, но Фред не верит, что это его ребенок, и устраивает один скандал за другим. Я действительно не знаю, кто отец малыша. Но какая разница? Какое дело Фреду до этого? Мы ведь семья, а значит, нужно заводить детей.
Знакомые убеждают меня в том, что Фред полюбит ребенка, как только увидит, но этого не происходит. Новорожденный орет круглые сутки и требует к себе слишком много внимания, а я пока не готова его дать.
– Либо этот чертов ребенок, либо я. Выбирай, – заявляет мне однажды Фред.
Скрепя сердце я договариваюсь с тетей о том, что она усыновит мальчика. Это даст ей дополнительный доход, а младенец будет в хороших руках. Ее дом не похож на те места, где мне пришлось побывать, пока я в течение нескольких лет переходила от одних приемных родителей к другим.
Когда тетя забирает сына, мы с Фредом можем зажить как прежде, но этого не происходит. Есть вещи, которые не могут сберечь отношения. Всякий раз, когда Фред начинает злиться, он называет меня бесчувственной кукушкой и припоминает брошенного малыша. Каждый раз я плачу и говорю, что он не дал мне стать матерью, а значит, полноценной женщиной.
Через полгода после того, как мы отдали сына на воспитание, Фред все же соглашается завести ребенка. Только теперь это будет его плоть и кровь. Наверное, будь мне побольше лет, я бы выгнала мужа после первого же скандала, но в тот миг это кажется прекрасной затеей. Я снова беременею, а Фред бросает меня за месяц до рождения дочери.
Мне не оставляют выбора. Девочка появляется на свет в окружной больнице, и я просто ухожу оттуда, ни разу не взглянув на нее. Так будет лучше. Восемнадцатилетняя мать, которой нечем платить по счетам, – это не то, что нужно ребенку. Какое-то время я просто гуляю с подругами. Мы пьем чай, веселимся и ходим по кафе. Они платят за приятное общение со мной, выкладывая пару долларов на столик, а я добавляю несколько монет в качестве чаевых.
Фред несколько раз пытается помириться. Нам даже удается это ненадолго, но он постоянно в разъездах, а я дни напролет жду его возвращения. У меня совсем нет денег, не на что купить новое платье, чтобы прилично выглядеть. На дворе конец 1940-х, когда женщины еще остаются женщинами, а мужчины – мужчинами. На работу устраиваются только те, кому не повезло с мужем, а мне не хочется, чтобы люди в городе плохо думали о Фреде. Ведь он этого не заслужил. Я говорю всем, что ребенок умер при родах, а Фред впал из-за этого в депрессию. Ну а я…
– …держусь пока. Главное, улыбку по утрам надевать, – грустно сообщаю я подругам, когда заходит речь обо мне.
– Тебе нужно как-нибудь развлечься. Завтра же пойдем и купим тебе пару нарядов, – заявляет подруга.
Эта толстушка недавно вышла замуж и наивно полагает, что может скрыть полноту трикотажными кофточками с забавными пуговицами. По-моему, она считает, что новая одежда способна решить любые проблемы.
Конечно, я соглашаюсь, и на следующий день мы буквально опустошаем близлежащий магазин. На кассе продавец долго возится с моим чеком. Я начинаю нервничать и злиться, а подруга уже предлагает мне выписать новый чек, но тут перед зданием останавливается полицейская машина.
– Простите, мисс, но эти чеки поддельные. Я вынужден был сообщить об этом в полицию. Уверен, там во всем разберутся, но если бы я принял их, то лишился бы работы, – говорит продавец.
Все это выглядит возмутительно. Подруга тут же испаряется, а потом, едва заприметив меня на улице, переходит на другую сторону, делая вид, что мы незнакомы. В полиции настроены серьезно, поэтому за такую ерунду, как поддельные чеки, мне дают несколько месяцев тюрьмы и огромный условный срок.
Риверсайд подобного не прощает. Теперь каждый в этом городе знает, что я мошенница, отсидевшая за решеткой. Масла в огонь подливает офицер полиции, который приезжает ко мне чуть ли не каждый вечер, чтобы проверить, «все ли в порядке». Это лишний раз убеждает соседей в том, что я ужасный и опасный человек. Миниатюрную и хрупкую двадцатилетнюю девушку начинают считать кем-то вроде Аль-Капоне. Мне отказывают в обслуживании в лавках, не хотят сдавать в аренду апартаменты, а в кафе просят заранее оплатить заказ. Остается только одно: уехать и начать все с чистого листа в большом городе.
Лос-Анджелес кажется слишком опасным местом для молодой женщины, а вот Сан-Франциско нравится мне с первого взгляда. Город ветров, переменчивой погоды и красивых особняков в викторианском стиле похож на пирожное с кремом. Кажется, что жизнь здесь легкая и беспечная. Тут не встретишь роскошных автомобилей и разодетых в пух и прах блондинок, которыми славится Лос-Анджелес, но здесь нет и такого количества грязных и бедных районов, куда лучше не заходить приличным девушкам.
Здесь принято гулять вдоль побережья, ездить в Сил-Рок, чтобы понаблюдать за морскими львами, которые с диким визгом выпрыгивают на скалы и нежатся на солнце. Здесь я и встречаю Акселя Йоханссона, своего будущего мужа. Он принимает меня за подростка, а потом долго смеется, узнав, что я всего на год моложе его.
Я представляюсь Тейей Неярда, рассказываю о том, что родилась в бедной еврейской семье в Египте, а потом скопила на билет до Америки и оказалась здесь, в солнечном Сан-Франциско. Мы гуляем несколько часов, а я все рассказываю и рассказываю о своей непростой жизни, о том, как родители запирали меня в подвале, как надо мной издевались сестры, как я выучилась в школе, несмотря на то что отец был против. Аксель по большей части молчит и только изредка улыбается чему-то. Он моряк и поэтому часто путешествует, но своим родным домом считает именно Сан-Франциско, портовый город, в который переехала его семья, когда он был еще ребенком.
Мама Акселя мгновенно очаровывается мною, наверное, даже больше, чем он сам. Некоторое время спустя мы с ним женимся и делаем первый взнос за дом. У меня нет друзей в этом городе, поэтому я очень рада случайному знакомству с двумя красивыми девушками, одетыми в неприлично короткие платья. Время от времени мы встречаемся попить кофе в кафе, смеемся и обсуждаем мужчин. Я хочу казаться опытнее, чем есть на самом деле, и вроде бы мне это удается. Вскоре одна из моих новых подруг обзаводится таинственным богатым поклонником и переезжает в Сакраменто, а через пару месяцев и вторая приятельница отправляется вслед за ней.
Аксель уходит в очередное плавание, и я решаю проведать подруг в Сакраменто, а заодно и потренироваться управлять автомобилем. Муж научил меня водить, но я всегда боялась ездить без него. Оказывается, это не очень сложно. Спустя несколько часов я уже пью кофе с подругами. Они выглядят сногсшибательно, а нам с мужем не хватает даже на то, чтобы вовремя заплатить за дом, и он заставляет меня искать работу. До очередного взноса остается всего пара дней, а у меня нет на это средств. Поэтому я отваживаюсь попросить у подруг в долг, но вместо денег они предлагают мне подзаработать, поужинав с одним джентльменом.
Я легко соглашаюсь, а наутро в моем распоряжении сумма, которая даже больше ежемесячного платежа за дом. Это кажется отличным доходом, поэтому вскоре я заявляю мужу, что нашла работу в Сакраменто. Это ведь и правда так. По крайней мере, теперь я получаю больше Акселя и неплохо провожу время с состоятельными господами. Обычно мы ужинаем, а потом идем в какой-нибудь мотель, где не спрашивают документов. С каждым из этих мужчин я становлюсь той, кого он хочет видеть. Иногда мне пятнадцать, а иногда – двадцать пять. Порой я играю студентку колледжа, но чаще им нужна милая простушка. Каждый раз я проживаю новую, наполненную событиями жизнь. Я никогда не вру, просто оборачиваю свои истории в более яркую упаковку. Приют превращается в католический монастырь или школу для девочек, а Риверсайд – в Каир. Человеческие истории звучат одинаково по всему миру, но если события происходят где-то на другом краю земли, они кажутся весомее и ярче.
Через какое-то время мы вместе с девочками арендуем дом и обустраиваем его как место для интимных встреч. В Сакраменто полно чиновников, а им не стоит показываться рядом с дешевыми мотелями. Каждая девушка, готовая у нас работать, слышит от меня ровно то, что хочет услышать. Одной я обещаю успешную кинокарьеру, другой – богатого мужа. Им достаточно представить, что их мечта исполнится, и у них светлеют лица, а затем они с готовностью идут к очередному клиенту.
Аксель не подозревает, чем я занимаюсь. Он узнает об этом, только когда полиция арестовывает меня за организацию борделя.
– Где ты видел, чтобы секретарша получала такие деньги? Ведь ты был рад, что я зарабатываю на дом и на занавески из крепа. Ты был счастлив, что можешь себе позволить отказываться от рейсов, когда тебе захочется, так что не нужно устраивать сцен. Тебе было удобно верить в мою легенду. – Я выкладываю ему все это, когда он приходит ко мне на свидание в тюрьму Сакраменто.
– Ты сумасшедшая истеричка, – шипит он в ответ.
Я была готова к тому, что Аксель меня бросит, но он не делает этого. Каждую неделю в течение трех месяцев он навещает меня. Кажется, ему нравится спасать заблудшую душу. Ему льстит, что я радуюсь, как собачонка, его приходу, а потом плачу, когда он собирается уходить. Наверное, муж ждет, что я продолжу вести себя так же и после освобождения, но этого не происходит. Аксель очень мало зарабатывает, денег ни на что не хватает. Он начинает контролировать каждый мой шаг, но я всегда нахожу предлог, чтобы ускользнуть из дома. Иногда ему удается поймать меня на этом ничтожном вранье. После этого на меня сыплются обвинения в измене и в сумасшествии. Однажды я предлагаю ему уйти, но в ответ он начинает хохотать.
– Это мой дом, дорогая, и это я предлагаю тебе проваливать, – говорит он, отсмеявшись.
Один из таких скандалов кончается тем, что Аксель насильно отвозит меня в окружную психиатрическую больницу. Он утверждает, что я пыталась его отравить, требую развода и вообще веду себя нездорово. В течение двух недель за мной наблюдают специалисты. Они беседуют со мной и пичкают пилюлями, которые я выплевываю в унитаз. Муж приезжает только спустя четырнадцать дней и прямиком направляется к врачу, но тот отказывается признать меня невменяемой. «Неустойчивая, склонная к психопатии личность с патологической лживостью». Аксель счастлив услышать такой диагноз, но все это ровным счетом ничего не значит.
– Плохой человек – это еще не диагноз, мистер Йоханссон, – говорит ему напоследок психиатр, а мне остается только хохотать по дороге домой.
Наша любовь давно обернулась ненавистью. Отношения превратились в противостояние, а от врагов нужно избавляться. Пару раз я действительно пытаюсь подсыпать ему транквилизаторы, но он быстро распознает странный вкус кофе, а потом просто собирает вещи и исчезает. Мы прожили вместе почти пятнадцать лет. Я привыкла чувствовать себя замужней, а быть одинокой просто не умею. Мне тридцать восемь, но благодаря детскому лицу и маленькому росту я кажусь юной и часто этим пользуюсь. Обычно я представляюсь Шерон Йоханссон, двадцатипятилетней вдовой. Но однажды я говорю, что мне двадцать три.
Его зовут Роберто Хосе Пуэнте, и ему всего лишь девятнадцать. Он только что приехал в Штаты из Мексики и хочет закрепиться в стране. С ним я иногда чувствую себя девочкой, а иногда – дряхлой старухой. Вскоре мы женимся, но спустя совсем немного времени Роберто начинает закатывать сцены, диктовать, что я должна делать и, в конце концов, отвешивает мне пощечину.
– Кому ты врешь? Ты старая и глупая, и все равно никого, кроме меня, больше не найдешь. Кто на такое польстится? Сколько тебе на самом деле? Сорок или, может, пятьдесят? – Он говорит еще что-то, но я уже не слышу.
Конечно, я понимаю, что не выгляжу на двадцать, но его слова как будто разламывают меня. Наверное, лучше бы он меня ударил.
На следующий же день я подаю на развод. Для Роберто это означает депортацию, и, естественно, он начинает умолять меня о прощении. Муженек выглядит жалко и уродливо в этой роли. Какое-то время я наслаждаюсь своей властью: то дарю ему надежду на то, что он получит гражданство, то отнимаю ее.
Содержать дом в Сан-Франциско мне больше не по карману, и я решаю переехать в Сакраменто. В здании, где когда-то располагался бордель, конкурировавший с нашим, открылся дом престарелых – пансионат, находящийся на социальном обеспечении. Это большое старинное здание с резными арками построено в начале ХХ века. В нем есть просторная гостиная и восемь спален. Я устраиваюсь туда медсестрой, решив начать все сначала.
Однажды я захожу в кафе неподалеку. Это обычная закусочная с красными кожаными диванами, где традиционно подают дешевые бургеры. Удивительно, что подобное заведение продолжает существовать буквально в паре кварталов от Капитолия, в котором сидит губернатор штата со своей командой. Это прибежище бедных пенсионеров и бродяг, у которых не всегда есть где переночевать, но имеется пара долларов на горячий кофе и яблочный пирог. Я завожу знакомство с владельцем кафе, приятного вида мужчиной лет тридцати, а потом он даже предлагает мне ставку официантки.
– Вам ведь нужны деньги, это видно. Вы так похожи на мою маму, что мне хочется вам чем-нибудь помочь, – говорит мне этот мужчина.
Я невольно бросаю взгляд в зеркало, установленное над барной стойкой. В нем отражается худощавая женщина неопределенного возраста с проступившей сединой. Хозяин кафе всего на несколько лет младше меня, но он решил, что я гожусь ему в матери.
Мужчины мне давно не интересны, да и вряд ли мне суждено еще раз выйти замуж. Отчего-то мне даже нравится, что я стала выглядеть старше своих лет. Люди относятся к моим словам серьезнее, проявляют больше почтения. Никто теперь не обвинит меня в том, что я падшая женщина или проститутка. Я крашу волосы в ровный седой цвет, покупаю старомодные очки в роговой оправе, кофты на пуговицах, классические брюки и юбки средней длины. Меня увлекают кошки, шитье и сад, в котором я начинаю выращивать помидоры. Поразительно, что даже мои ровесники видят во мне пожилую леди. Я захожу в гости к соседям с неизменной улыбкой на лице и приношу им свое коронное блюдо – баночку лимонного джема. Горьковатый джем – лучшая начинка для пирога. Однажды на вопрос о моем возрасте я отвечаю, что мне шестьдесят пять, и ни у кого не возникает сомнений в том, что я говорю правду. Все галантно заявляют, что я прекрасно сохранилась, а мне остается только принимать комплименты.
В кафе я знакомлюсь с пожилой женщиной по имени Рут, с которой мы время от времени встречаемся и с удовольствием обсуждаем, как было бы прекрасно открыть ресторан неподалеку. Однажды к нам за столик подсаживается неприятно пахнущий мужчина – то ли бродяга, то ли просто старик, давно не имевший дела с мылом и шампунем. Оказывается, он просит милостыню на углу F-стрит, что недалеко от моего дома.
– Если хотите, могу предложить вам комнату в пансионате, а взамен вы будете помогать мне по хозяйству, – говорю я ему.
Моя приятельница в ужасе смотрит на меня, но ее отношение меняется, когда буквально через несколько дней она видит на пороге моего дома свежевыбритого мужчину, в котором с трудом угадывается тот бродяга.
Уже спустя пару месяцев после моего появления пансионат как будто обретает вторую жизнь. Здесь находят приют бездомные, алкоголики и городские сумасшедшие. Эти люди никому не нужны. Один мужчина сбежал из дома престарелых, куда его отправили родственники, чтобы освободить комнату в доме. Другой оказался наркоманом, пристрастившимся к запрещенным препаратам после смерти матери, единственного близкого человека. Кто-то потерял работу, кто-то не справился с долгами. Пансионат – настоящий приют для потерянных душ. Резиденты отдают в счет оплаты проживания чеки социального обеспечения, а взамен получают кров и еду. Пансионат принимает всех желающих бесплатно, но только я решаю, кто здесь останется надолго, а кому нужно уехать на следующий же день.
Для того чтобы обналичивать чеки, постояльцы соглашаются сделать меня своим опекуном, поэтому вскоре обо мне узнают сотрудники социальной службы, а пансионат теперь считают приютом для бездомных, хотя соответствующих документов никто не оформлял. В свое время здание выкупил кто-то из бывших сотрудников Капитолия. Поначалу предполагалось организовать здесь частный пансионат для пожилых, но, когда я сюда устраиваюсь, это никому не нужное заведение, за которым просто нужно присматривать. Если я к тому же обеспечу владельцу хотя бы минимальную прибыль, то…
– …можете хоть трупы в саду закапывать, мне совершенно все равно, – говорит на прощание домовладелец, который через пару месяцев делает меня управляющей.
Когда мы пришли туда, первое, что бросилось в глаза, была коробка с котятами и еще одна – с бутылочками молока для них. Мы подумали, что это очень мило, а потом к нам вышла эта женщина. Она извинилась за животных и рассмеялась. У нее не было зубов, но она объяснила это тем, что недавно посетила стоматолога и теперь ждет новую челюсть. Она говорила об этом так весело, так искрометно шутила, что сразу же расположила нас к себе.
Джуди Паркер, социальный работник
Не стоит думать, что приют для бездомных похож на дешевый мотель, на углу которого торгуют наркотиками. Мой дом – это, пожалуй, главное украшение улицы. Возможно, кто-то сочтет внутреннее убранство старомодным, но оно выглядит уж точно лучше любых модных интерьеров со всеми этими ядовитыми цветами и дикими формами. Меня часто приглашают на благотворительные вечера, я выступаю на городских мероприятиях, а вскоре и Рут просит у меня разрешения поселиться в одной из пустующих комнат.
К сожалению, приходится держать в доме много алкоголя и лекарств, потому что резиденты не могут без этого обходиться. Но я все же стараюсь сделать так, чтобы они выглядели достойно. Один из гостей как-то решает обвинить меня в том, что я подмешиваю в еду наркотики и хочу всех отравить. Он ведет себя так безумно и опасно, что мне не остается ничего, кроме как выдать ему немного денег, чтобы он спустил их в близлежащем кабаке. Уже поздно вечером мне приходит в голову, что было бы хорошо, если бы полиция обратила внимание на этого человека. Весьма вероятно, у него есть проблемы с законом. Я звоню по телефону службы спасения и прошу проверить подозрительного мужчину, который выпивает в баре на углу. Он очень напоминает мне преступника, фотографию которого показывали сегодня по телевизору. Милая девушка-оператор успокаивает меня и обещает выслать наряд, чтобы опросить неприятного типа. Той же ночью его забирают в участок, а выпускают только через пару недель. Оказывается, он к тому же сопротивлялся задержанию и грубил полицейским, а в Сакраменто так себя вести не стоит.
– Я тебе это припомню, – шипит он, когда снова объявляется в пансионате.
– Наверное, не стоило так поступать. Я слышала, как ты звонила в полицию, – говорит мне моя дорогая Рут, которая в последнее время слишком скорбит из-за смерти мужа и продажи дома.
– Не говори глупости, я никуда не звонила, – отвечаю я, но понимаю, что с подругой нужно что-то делать.
Мы с Рут попытались открыть ресторан, но бизнес не пошел. После смерти супруга она продала дом, чтобы вложиться в бизнес, а сама переехала ко мне. Поначалу ей все нравилось, но в последнее время она слишком часто лезет не в свое дело, начинает диктовать условия и требует отчета о расходах. К тому же сюда чуть ли не каждый день наведывается ее сын, который отчего-то меня недолюбливает.
Я подмешиваю немного успокоительных капель в свой любимый мятный ликер и приношу лекарство в комнату подруги. Она засыпает как младенец, а через неделю и представить себе не может, чтобы улечься без этого чудного средства.
– Завтра вызову врача. Нельзя так много спать, это нездорово, – говорит ей сын.
Его можно понять, вот уже третий раз за неделю он приходит, а его мама дремлет, поддавшись чарам мятного ликера.
– От старости еще не придумали лекарства, – смеюсь я, чтобы как-то его ободрить.
Настанет день, и Рут уже не проснется. Врач действительно приезжает, но только ради того, чтобы зафиксировать смерть. Мне наносит визит социальный работник, чтобы проверить, в каких условиях живут мои постояльцы. Все проходит гладко, я нравлюсь девушке из социальной службы. Она снисходительно улыбается, когда я заявляю, что не знаю, куда подевала какие-то документы. Однако в этот миг в гостиную входит Малкольм, пожилой мужчина, затаивший на меня злобу за несколько дней, проведенных в участке.
– Проверьте ее бухгалтерию. Эта старуха обирает нас и улыбается своим беззубым ртом, – рычит старик, который давно бы уже кормил червей на кладбище, если бы не я.
Она мне показалась очень милой и дружелюбной, предлагала называть ее бабушкой. Они с мамой были очень дружны, а потом открыли свой ресторан. Какое-то время дело шло в гору, но со временем Доротея начала требовать все больше и больше денег. А потом мама переехала к ней. Я заходил туда каждый день. Поначалу казалось, все обстоит неплохо, но потом отношение Доротеи стало меняться, и она начала препятствовать нашему с мамой общению.
Билл Монро, сын Рут Монро
Проверка показывает определенные нарушения и растраты, а Малкольм к тому же рассказывает на суде о том, что я подмешивала лекарства в еду, чтобы прикарманить его деньги. Конечно, в историю с отравлением никто не верит, но я действительно обналичивала чеки бездомных, а это обвинитель называет мошенничеством.
– Вам действительно только пятьдесят три года? – спрашивает меня судья на первом заседании. Я тихо смеюсь и скромно киваю. – Вы выглядите значительно старше. Это вполне законно, но зачем вы убеждали всех, что вам за семьдесят? – судья смотрит на меня с некоторым сочувствием, но от этого делается только хуже.
– К сожалению, природа не наградила меня хорошей наследственностью. Я настолько привыкла к своей внешности, что вскоре стала считать себя старухой. В конце концов, мне действительно интереснее с семидесятилетними, чем с людьми моего возраста, – отвечаю я.
Отчего-то мои слова не производят на судью никакого впечатления. Именно то, что я выгляжу старше своих лет, играет для обвинения решающую роль. Меня осуждают на пять лет просто за то, что я в свои пятьдесят кажусь сухой старушонкой.
– Всегда считала, что пожилой леди быть благороднее, чем престарелой нимфеткой, – говорю я вместо своего последнего слова.
Я выхожу на свободу через три года. У ворот тюрьмы меня встречает седовласый мужчина, который стоит перед пассажирской дверью своего старого красного пикапа. На голове у него кепка, а лицо скрыто темными очками. Наверное, он мнит себя Харрисоном Фордом, но это семидесятисемилетний старик на древней колымаге. Неужели он всерьез думает, что может понравиться такой женщине, как я, – пусть даже и отмотавшей срок, но в итоге весьма благополучной и состоятельной?
С Эверсоном Гилмутом мы переписывались, пока я была за решеткой. В письмах я живописала свои мучения в тюрьме, сетовала на незаконность обвинений и признавалась в любви. Полагаю, я действительно любила своего друга по переписке, хотя бы в тот момент, когда писала ему. Гилмут давно занимался тем, что рассылал письма женщинам-заключенным, но я была первой, с кем у него завязалась дружба и осуществилась встреча. Он приезжает ко мне из Орегона в надежде на то, что я стану его последней любовью.
По решению суда мне нельзя работать с пожилыми, но куда мне возвращаться? Не ехать же в Орегон с этим полузнакомым типом. Я звоню владельцу пансионата и выспрашиваю, что случилось с нашим заведением за годы моего отсутствия. Оказывается, все это время здание стояло без дела, и хозяин мечтает сбыть его по сходной цене.
– Если хотите, я могу продать его вам, – говорит он напоследок.
Дом в Сакраменто – слишком роскошное приобретение для пожилой леди вроде меня, но домовладелец предлагает для начала выкупить первый этаж, а второй и третий оставить на потом. Это мне подходит как нельзя лучше. Эверсон помогает с получением кредита, и уже через пару дней мы въезжаем в наш новый старый дом.
Сердце Эверсона не выдерживает, и через месяц он умирает. Что мне остается делать? Позвони я в полицию, меня бы тут же арестовали, поэтому я просто прошу Исмаэля Флореза, мужчину, который помогает мне с мелким ремонтом, сколотить большой ящик для разного скарба. Затем я укладываю в ящик труп Эверсона и прошу работника оставить его где-нибудь на побережье.
– Зачем же вы тратили деньги на изготовление ящика, если сейчас набили его хламом и хотите выкинуть? – спрашивает Исмаэль, с досадой разглядывая результат своего труда, ведь он так старался, так долго уточнял размеры.
– Женщины слишком ветрены, молодой человек, чтобы пытаться понять их логику. В вашем возрасте пора бы уже с этим смириться. Кстати, мой друг оставил мне свой пикап. У меня сейчас сложности с финансами, и, если хотите, можете забрать эту развалюху в счет оплаты.
Сакраменто хоть и маленький город, но тут редко кто живет долго. На место одних чиновников заступают другие. В одни и те же дома чуть ли не каждый год въезжают новые жильцы. В среднем на один ипотечный кредит приходится, наверное, пятнадцать заемщиков. Здесь не успевают поставить клеймо на человеке, поэтому, когда я вновь въезжаю в свой дом на F-стрит, никто никаких слухов не распускает. Я стучусь к новым соседям с баночкой фирменного лимонного джема, делаю аккуратную прическу и вешаю на окна свои любимые занавески из крепа.
Через пару месяцев я привожу в дом очередного бедолагу, которому нужны лишь кров, еда и покой. Одни постояльцы сменяются другими. Все в духе Сакраменто. Городские сумасшедшие, бродяги и изгои снова обосновываются в восьми комнатах пансионата. Социальные работники рекомендуют его как отличный вариант частного дома престарелых. Ко мне привозят стариков, которые осточертели родным своими причудами, страдают от слабоумия, излишней подозрительности или одиночества. Семьям не терпится избавиться от докучливого старичья, и они спешат покинуть мой дом, буквально на пороге оставляя отца или мать, как каких-нибудь подкидышей перед монастырским приютом.
Кое-кто из пожилых постояльцев начинает возмущаться, когда не может обналичить чек на пособие, но разве станут слушать выжившую из ума старуху, от которой отказались родственники? Никто не поверит маразматичке, если та начнет рассказывать, что я отбираю у нее чеки или подсыпаю транквилизаторы. Я действительно даю постояльцам лекарства, чтобы они вели себя спокойно, но не травлю их. Кое-кто умирает. Если бы в их крови нашли наркотики, то мне пришлось бы снова предстать перед законом, поэтому я прошу одного из городских попрошаек помочь мне и закопать в саду пару мешков.
Бродяга по кличке Шеф сидит со стаканом для мелочи возле Капитолия столько, сколько я живу в этом городе. Полагаю, он видел всех губернаторов штата и легко мог бы написать скандальную биографию любого из них. Я добрый ангел для тех, от кого все отвернулись, но больше я не завязываю с ними дружбы. Раньше я надеялась на то, что эти люди будут боготворить благодетельницу, которая спасла им жизнь, но, как выяснилось, необходимость быть благодарным только озлобляет.
Я поинтересовалась у своего подопечного: «Скажи, тебе нравится место, где ты живешь?» Он покачал головой, и я спросила: «Там все в порядке?» Он ответил: «Нет, там не все хорошо. Происходит что-то странное. Она все время роет ямы».
Джуди Паркер, социальный работник
Полиция стучит в мою дверь в 1987 году. Двое копов приходят по доносу соседей. Кто-то сообщил, что я закапываю трупы на заднем дворе, поэтому они приносят с собой лопату. Возмутительно. Непрошеные гости ведут себя предельно вежливо, я вынуждена разрешить им войти и уничтожить помидоры, которые так красиво разрослись в патио. Через полчаса они выкапывают пластиковый пакет с трупом.
– Вы можете объяснить, как он здесь оказался? – спрашивает полицейский помоложе.
– Нет, конечно! Боже! Риелторы – самые ужасные существа на земле. Когда я покупала дом, мне клялись, что тут никого не хоронили, – вздыхаю я и опускаюсь на одно из своих кресел с цветочной обивкой.
– Моя мать тоже недавно кости выкопала. Здесь часто так поступают, когда не хотят тратиться на похороны и место на кладбище, – говорит полицейский постарше.
Она выглядела приятной пожилой дамой и напоминала мне мать. Мы выкопали пару трупов, но такое не редкость в Сакраменто. Оплатить место на кладбище может не каждый, поэтому многие хоронят родственников во дворе собственного дома. Невероятно, что эта милая старушка причастна к убийствам.
Джон Кобрера, полицейский, работавший с Пуэнте
– Простите, мне нужно немного успокоиться. Мой племянник живет в соседнем доме, там небольшая домашняя гостиница и всегда есть хороший кофе. Вы не будете против, если я подожду вас там? Не могу себе представить, что еще хоть минуту проведу рядом с трупом.
Полицейские провожают меня до ближайшей семейной гостиницы и просят подождать, пока они не закончат разорять мой сад. Им потребуется еще час, чтобы сопоставить два факта: я купила дом несколько лет назад, а труп, который они обнаружили, еще не разложился. В этот миг я уже на полпути в город грез, где планирую затеряться в бесконечных лабиринтах одноэтажного мегаполиса. Мне удалось скрыться от полиции. Никакой погони или чего-то подобного, не подумайте. Я просто спросила у милых джентльменов, можно ли мне отойти ненадолго, а потом вышла с черного хода соседнего дома. Лос-Анджелес – лучшее место, чтобы раствориться в толпе. Если бы только не моя глупая доверчивость, меня бы никто никогда не нашел.
Доротея Пуэнте была признана виновной в трех убийствах и осуждена на пожизненное заключение. Она умерла в 2011 году в возрасте восьмидесяти двух лет. На закате жизни Доротея написала и издала книгу «Готовим с серийным убийцей», которая стала мировым бестселлером. Дом, когда-то принадлежавший этой женщине, энтузиасты превратили в музей, и он стал точкой притяжения для туристов.
Сложное детство и пережитое насилие запустили в Доротее Пуэнте процесс психопатизации, который с годами усиливался. Склонность к фантазированию постепенно переросла в патологическую лживость и шизоидное расстройство личности. Будучи крайне инфантильным человеком и одновременно обладая задатками лидера, Доротея нашла весьма изобретательный способ никогда не взрослеть. Поняв, что ее уже не воспринимают юной нимфеткой, она надела старомодные очки, выкрасила волосы под седину и превратилась в милую старушку. Таким нестандартным путем она решила перепрыгнуть тот этап жизни, на котором человеку не дают поблажек по возрасту.
Ее расстройство личности с годами прогрессировало, заставляя искать поддержки и понимания у людей, которым приходится хуже, чем ей: у шизофреников, алкоголиков, никому не нужных стариков и городских сумасшедших. Вместе с прогрессирующим расстройством Доротея становилась все более инфантильной, но при этом продолжала «оставаться лидером в своей компании». Она выдумывала строгие правила жизни в пансионате, рассказывала странные, непохожие на правду истории и закапывала трупы на заднем дворе. Постепенно она превращалась в пятилетнюю девочку-старушку, которая повелевает своими игрушками, казнит и милует по собственному усмотрению, рассказывает сказки и выращивает помидоры.