ют древние мудрецы, и воспринимать все мной. Но что же такое я?
Наконец Ивановы вошли в ракету, и за ними захлопнулась дверь. “С богом” — подумал Главный, перекрестился, сел в машину и уехал. Инженер Иванов стоял перед пультом управления, как маньяк: у него было перекошенное от возбуждения лицо, глаза его уставились в красную кнопку на пульте.
— Можно начинать… — пробормотал он зло, потом рассмеялся страшным надтреснутым смехом.
Затем он дернулся вперед, и палец его бешено нажал красную кнопку.
— Ну вот и все… — удовлетворенно пробормотал инженер Иванов и опять рассмеялся своим злым смехом. — Посмотрим, как вы теперь покрутитесь… Вам придется многое понять… Ха-ха-ха!
После чего он растворился в воздухе и сгинул ко всем чертям. Вероятно, слухи о том, что он был сумасшедший, были правдивы.
А Ивановы тем временем уносились в далекий космос. Перед ними раскрывалось большое черное пространство, как во сне. Страшные перегрузки давили их мощные тела, но они мужественно сносили все. Они летели и летели, а потом Иванов-1 спросил:
— Почему мы не достигаем эффекта уменьшения?
— Вероятно, мы не можем попасть в вену, — ответил Иванов 2-й.
Иванов 3-й промолчал, но, очевидно, у него была своя задумка на этот счет.
Скоро перегрузки кончились, и Ивановы разлетелись по отсекам. Ракета была сделана очень хорошо — лучшее достижение нашего века; тут были и отсеки для отдыха, и отсеки для работы, и отсеки просто.
Ивановы собрались в радиорубке и стали налаживать связь с Землей.
— Алло, алло, “Крокодил”, “Крокодил”, я — “Стол”, “Крокодил”, “Крокодил”, я — “Стол”…
— “Стол”, слушаю вас, — ответил голос Главного. — Как слышите меня?
— Слышу вас хорошо, — откликнулся Иванов 1-й, завладев наушниками и передатчиком.
— Вы стартовали хорошо, — сказал Главный. — Только при вашем старте от взрыва погиб наш инженер Иванов да еще десятка два мирных жителей. Но это пустяки. Как летите?
— Летим хорошо, — сообщил Иванов 1-й. — Не можем попасть в вену.
Главный помолчал.
— Расчеты правильны, — наконец произнес он.
Между тем Иванов 2-й отлетел с Ивановым 3-м в глубь ракеты и сказал ему:
— Я не понимаю, почему эта стерва завладела передатчиком и наушниками!.. Что если он первый, так ему все можно?
Иванов 3-й смотрел на Иванова 2-го своими прямыми честными глазами и, очевидно, его не понимал.
— Мне тоже интересно… — вдруг заныл Иванов 2-й.
— Что с тобой? — наконец спросил Иванов 3-й, но потом как-то странно замигал и промолвил: — Верно. Он даже не спросил нашего мнения, даже не сказал, что “чур он”. За это мы его убьем.
— Ура, ура! — запрыгал от радости Иванов 2-й.
Они радостно полетели к Иванову 1-му, который кончил говорить по рации и был очень озабочен.
Иванов 2-й без лишних слов всадил ему нож в спину.
— Что такое? — нахмурился Иванов 1-й. — Что с вами стряслось? Вы что, с ума сошли?
Два других Иванова стояли перед ним, как провинившиеся школьники.
— Вы что, белены объелись? Вы что, ядрена мать… У других дети как дети… Ой, что я говорю! — испугался Иванов 1-й.
Иванов 3-й, кажется, что-то понял и сказал:
— С нами что-то происходит… Это все инженер Иванов! Вы читали его доклад об уменьшении?
— Инженер Иванов — сумасшедший, — строго заявил Иванов 1-й.
— Правильно! — воскликнул Иванов 3-й. — Поэтому его методы — тоже сумасшедшие.
Ивановы помолчали. Потом они неожиданно закричали:
— Измена!!! — и бросились врассыпную с красными флагами под мышкой.
Ракета ударилась о Луну и раскололась на тысячи мелких осколков. Ивановы как потерянные бегали по бездонному космосу (или хаосу) и кричали “ау”.
Я был волосатым, жил на флэту, и у меня было три друга. Часто я гулял по улицам, смотрел в витрины магазинов и ждал, когда придет вечер. Ночью я ждал утра. Утром я завтракал и шел гулять. Если вы спросите меня, что я думаю о себе, так я вам отвечу: я — просто человек. Я живу и живу себе и не хочу умирать. Я не знаю, что будет завтра, и довольно плохо знаю, что есть сейчас. Я просто люблю гулять, смотреть на старые дома и вспоминать то, чего уже нет. Я вспоминаю мгновения своей жизни, когда она вспыхивала прекрасным пламенем и я был вечен в эту секунду. И все было хорошо, и каждый предмет переливался, словно алмаз. И тогда я ненавидел Екклесиаста. Я вообще люблю суету — за то, что она мимолетна.
Шумят ночные деревья в лесу, они мокрые, будто глаза в слезах, и мне хочется уйти в них, мне хочется вырыть маленькую уютную нору и спрятаться в ней от шума, свернуться клубком и жевать запасы на зиму. Наверху будет идти мокрый дождь и дуть сильный ветер, а я буду заключен в себе, и мне будет спокойно и хорошо.
Мне говорят, что надо воспринимать внешний мир, но я не умею. Этот мир наполнен бесконечным числом предметов и понятий, и я не могу их постичь. Я могу их свалить в одну кучу и выбрать из них то, что мне нравится. Я требую нового или, на худой конец, хорошо забытого старого.
Мой первый друг был религиозным. Он верил в Бога, верил в то, что он спасен и не умрет. Он верил в Иисуса Христа, а в Аллаха не верил. Мы стояли с ним, я курил, а он говорил.
— Знаешь, почему курить — грех? Потому что это медленное самоубийство. А самоубийство — самый большой грех.
— А если я завтра попаду под машину? — усмехнулся я. — Тогда будет все равно, курил я или нет.
— Почему ты не хочешь войти в Царствие Божие!.. Ведь это такое счастье… — говорил мой друг.
— Что-то в этом есть корыстное, — сказал я. — Верьте, не делайте плохого, и мы вам устроим вечный рай. Так каждый дурак будет этого не делать…
— Мы спасены! — воскликнул мой друг. — Почему ты отвергаешь Христа, которого Бог принес в жертву и который спас всех людей? Как ты можешь не любить Его?!
— Я люблю Его, — сказал я. — Но мне больно терять себя. Я не хочу спасаться, я не хочу чужой протянутой руки, пускай она мне и обещает самые великие блага… Но это не мои блага! Я сам создавал в себе мир, и мне было ужасно плохо, но это был мой мир… Он мне дорог.
— Этот твой мир не стоит ничего перед Богом…
— Ты не понимаешь, — не сдавался я. — Мой мир только есть. Ясно? Если в моем мире нет Бога, то Его нет. Но в моем мире есть мой Бог. Этим Богом должен стать я. Я должен стать всем. Но тогда — прощай моя личность…
Мы помолчали, потом мой друг сказал:
— Ты отвергаешь любовь…
— Я ничего не отвергаю! — засмеялся я. — Да я все могу, я буду искушать все до последнего, и если останется что-то незыблемым, тогда это действительно существует… А если нет, то есть один круглый нуль и одновременно бесконечность… Смотри!!!
Я протянул руку и отрастил себе шестой палец. Мой друг перекрестился, потом пробормотал: “Изыди, Сатана”, а потом стал очень серьезным.
— А уменьшаться ты умеешь?
— Я умею все, — сказал я. — А зачем тебе стать маленьким? Если хочешь, можешь стать большим…
— Изыди, Сатана! — прокричал мой друг и убежал. Потом он вернулся и испуганно проговорил: — Как ты это делаешь?!!
— Это может любой, — самодовольно заявил я. Мне нравилось смеяться над друзьями. — Ты должен стать всем или ничем, и тогда возможно все. Ясно?!!
— Это доклад инженера Иванова!!! — испуганно прокричал мой друг, фамилия которого, кстати, тоже почему-то была Иванов, и ринулся вон.
Я засмеялся мелким надтреснутым смешком и пошел гулять.
Мой второй друг был очень практичным человеком — он все время писал какие-то статейки для газет и журналов, постоянно что-то делал и всегда ругал меня за то, что я ничего не делаю. У него была прическа комсомольского работника. Но он был очень хорошим и умным, и я все время рассуждал с ним обо всех вопросах. Больше всего мы говорили о политике. Обычно мы всегда приходили к мысли, что миру пришел полный конец и скоро по нашей Земле будут ползать только ядерные самоходки. Нам было очень грустно, и мы с жадностью вдыхали оставшийся воздух. Мы шли с ним по бульвару и смотрели на старые дома.
— Все куда-то идет и идет… — задумчиво проговорил мой друг.
— Да, — согласился я.
Мы сели на скамейку. Вокруг нас росла зеленая трава, люди проходили мимо и читали газеты.
В детстве мы смеялись надо всем, мы были словно бессмертные, а сейчас нам стало скучно, и мой друг должен был становиться взрослым и заниматься делами.
— Но что-то надо делать! — сказал он. — Не знаю… Какая разница — что… Нет, у меня все время какое-то чувство, что на меня давят… Что-то тяжелое… Ну вот — трава. Вот сейчас бы лечь и кататься по ней…
— И почему же ты этого не можешь? — спросил я.
— Не знаю, — пожал плечами мой друг. — Не знаю, что делается с человеком… Все живут, как будто какую-то обязанность выполняют… То надо сделать то, то другое, все по плану.
— Да нет, — сказал я. — На самом деле с тобой никто ничего не может сделать. Просто выполнять обязанность проще. Правда, они сейчас так довыполнялись, что скоро это все полетит к чертям… А если откинуть вообще все и стать абсолютно свободным, то мы потеряем и себя.
— Но почему же? — возразил мой друг. — Просто будет как-то по-другому… А мне уже ничего не хочется… Тошнит уже от этой проституции… А ничего не делать — тоже скучно.
— Да ну… — хмыкнул я. — Что тут особенного — кататься по траве? Это-то все могут…
И я стал прыгать и кататься по траве. Мой друг засмеялся.
— Хватит, хватит… — проворчал он. — Вот если бы маленьким стать…
— Как маленьким?!
— А вот маленьким-маленьким, чтобы никто не видел, и жить себе спокойно…
— Да все можно! — сказал я.
— Все?
— Все. Неужели ты думаешь, что мир может быть так плохо устроен, что в нем есть что-то невозможное? Можно-то все, только от этого еще хуже…
— Да, я где-то это даже читал… — задумчиво проговорил мой друг. — Какой-то был на Западе ученый… Наш эмигрант… Кстати, тоже Иванов.