Всё. Кончилось.
Приносит солому сюда, в эту землянку. Солома, слышно… Я ж то живой. Солому – шарах сюда и запалил. Дым этот тут пошёл. Лежу я так вот, зажимаюсь. Сгорела эта солома.
– Ё.т.м., не горит!
По-русски сказал. А так – лопочут по-немецки.
Добре. Сгорела солома, отошли, минуты две – гранату сюда. Граната эта разорвалась. Тут всё это – поленья, бочка какая-то лежала, железяки – всё на нас выворотило. В двери он туда попал. Те, что были убитые, тех поразрывало. Другую они вбросили. Но это я уже мало слышал. Как выстрел какой-то, как пистолетный. Я ещё услышал это. Мать, не знаю, слыхала или нет…
Добре. Пролежали… Сколько мы там пролежали?.. Я слышу: мать дышит, живая!.. Я уже её прошу:
– Мамочка, не дыши. – Так страшно ребёнку, что я говорю: – Мамочка, не дыши.
Добре. Тут подходят, посчитали это: «Айн, цвай, драй, фир, зекс…»
Тут девки едут… Коровы мычат. Кажется, встал бы и пошёл, если б только не трогали… Они отступали это уже. Немцы. На Усохи ехали. И полицаи с ними. Коровы мычат, девчата поют вовсю…
Вопрос: – А что за девчата?
– Откуда же я могу знать? Я лежу. Я только услыхал, что земля – дух-дух-дух, дак я пробовал вставать. Мать не вставала. Я встану, только слышу: земля – дух-дух-дух.
Я говорю:
– Мамочка, идут уже опять!
Я всё страху нагонял ей. И сам боялся…
Я расскажу вам ещё одно… Это я пропустил. Подходит до землянки этой, где убитые, говорит:
– Тут мины наведены.
А мне, малому, думалось, что это они ещё и мины при этом навели. Я слышу. Какое ж тут расстояние? Я глядеть только не могу: не пошевелюсь никак. Это немцы не заходили, ушли. Сейчас приходят два немца ещё. Люди побиты, гранатами. Всё. А они там что-то – ляп-ляп чем-то. Железки… И сами с собой: «Гер-гер, гер-гер…» А дыхание-то мы не сдержим! Я лежу так вот носом в землю, а мать немножко боком лежала. Где ж тут сдержишь дыхание! Они задержались как-то долго. «Ляп-ляп-ляп!..» Мать возьми да чихнула… И один услыхал.
– Что-то дышит!.. – то по-немецки говорили, а то – по-русски: – Что-то дышит!
Другой чем-то, я не знаю, железо какое взял или палку, и засекли, в каком месте кто-то дохнул.
Мать эту катают… Ну, я за матерью вот так вот шевельнулся.
А другой говорит:
– Ё.т.м., кто тут может дышать? Смотри – руки, ноги валяются, кто тут может дышать?..
Вопрос: – Так они то по-немецки, то по-русски говорили?
– Между собой по-немецки, а эти слова сказали по-русски.
Добре. Я это слышал, малыш, лежу. Сейчас же они шмыг отсюда и ушли. Страшно им стало, что ли?..
Тихо стало. Всё. Забегут, поглядят… Те, что ехали позже. Возчики это, что ли?
Лежим мы. Стало вечереть. Это к обеду было, когда нас оттуда, с места, взяли. Стало вечереть. Они, наверно, пост оставили в Буденичах, пулемётчика или двоих. Ну, и несколько партизан нарвалось на этот пост. Они тоже тогда, хлопцы эти, шли несмело и нарвались. Завязалась драка. Такая драка, что эти самые немцы – все оттуда начали в Буденичи садить.
А мы лежим. Всё боялись это. Мама моя уже тут опомнилась. Говорит:
– Сынок, вылазь!..
А они опомнились, стали из пушек бить, из Усох или из Икан там.
– Как попадёт снаряд, сынок, дак и убьёт нас.
А у меня в памяти другое:
– Мамочка, они ж мины навели!
Я уж слыхал, как они говорили. Я ж не разбирался, что это за мины такие и как их наводят. Говорю:
– Мамочка, они – мины… Я взорвусь…
А она:
– Лезь, сынок, снарядом попадёт – то и убьёт.
Ну, я и вылез. По этим людям – граб, граб, граб – и перелез. Стал у косячка и гляжу, а немцы эти бегут. «Гер-гер-гер…» Сюда это. Уже темновато. Фонарь вот такой повесят, ракету – видно, хоть ты считай… А я у косячка спрятался, у землянки, и стою. И говорю:
– Мамочка, скорей! Мамочка, скорей!..
Ну, мамочка постарше, разлежалась… «Поднимусь, – говорила потом, – и повалюсь, поднимусь и повалюсь…» И мокрая. Мы ж мокрые от дождя. Потом расшевелилась.
Как только она вылезла – дак я и побежал. Просто ни страху никакого… Где ж тут – уже утекаешь да будешь бояться? Побежал и как раз попал в жито. Метрах в двадцати. В полоску жита. В жите я уже жду.
– Мамка, скорей! Мамка, скорей!
А она ползёт да ползёт… Я пожду её и дальше. А она меня и догонит. Выскочили мы опять на этот луг. Выбежали на пойму – видно: ракету эту повесят. А пулемёты режут, автоматы!..
Она говорит:
– Убьют.
Я говорю:
– Всё равно уже, побегу я. Если ж меня убьют, дак ты сиди тут!..
Я и побежал, как клубок покатился через эту пойму. Добежал до лесу… И уже тревожусь, боюсь. Как раз попали мы на это место, откуда нас брали… И почему как раз сюда пошли?.. Пождал я мать, прибежала мать. Постилки, всё раскидано… Нашла она тут, на этом месте, круглый котелок, сухарей, може, пять нашла, и соли такую вот торбочку. У кого-то осталась. Она взяла. А я всё пищу:
– Мамочка, быстрей! Мамочка, быстрей!
Из страху такого вырвавшись.
Добре. Куда ж нам идти?.. Лес чужой, а ночь уже настала, темно. Метров, може, пятьдесят, а може, больше мы прошли. А потом легли и спали вот так…
Ещё ночью, как мы шли, дак крот бугорок нароет, а мне уже казалось, что это – мины… Говорю:
– Мамочка, мина!
Мы обойдём его, этот бугорок. А потом легли под ёлочкой. Просыпаемся, уже обед – столько мы спали. Добре. Я уже стал говорить:
– Мама, есть хочу!
Дак она мне – сухарь. Я его немножко похрупаю. А куда идти – не знаем, куда идти. В лес, чтоб только в лес, чтоб на край не попасть нигде.
Вот прошли мы… А тут партизаны. Подходим.
– Откуда вы? – говорит.
Дак я уже говорю: так и так, от немцев утекли.
Они нам влили крупени немножечко, такая вот, сечка. Мы уже совсем другие люди стали: мы уже горячего попробовали. И зашли мы на Горелый Остров…
А потом и армия наша скоро пришла.
Ходили мы с мамой и плакали. Там, где убитые, в Буденичах. Сказали нам, что и брат мой убит…»
Горит район
В музее городского поселка Октябрьский Гомельской области можно увидеть такие цифры:
«Перед войной жителей в Октябрьском районе было – 32 тысячи.
В конце 60-х годов – 25 тысяч».
Нечто подобное расскажут вам и Минщина, и Витебщина (бывшие Логойский и Бегомльский, Россонский и Освейский районы), и другие места Белоруссии.
Выполнять свой план «обезлюживания», «освобождения жизненного пространства на востоке от населения» фашисты начали с первых дней войны.
Но особенно зловещий размах это приобрело на исходе первой военной зимы на Октябрьщине.
Гомельскую область мы выбрали для записей в 1971 году потому, что лето было тогда сухое. Знали по Брестской и Гродненской областям, где уже побывали, что добираться придётся до самых дальних деревень, оно, пусть и подсушенное, приподнятое мелиорацией, а всё-таки – Полесье…
Хотя и знаешь, что Беларусь – нефтяная республика, и уже не первый год, но, очутившись в тех местах, будешь снова и снова искать глазами вышки, огромные баки – такое всё необычное здесь, среди густой полесской зелени.
Немного в стороне – обязательные газовые факелы.
Знаешь, что это дорогая, «нерентабельная» красота, а не смотреть – не можешь.
И смотришь по-особенному: своими, но уже и не только своими глазами. Такое ощущение, что ты уже видел это полыхание под полесским небом, но в те годы – ночное, тревожное… Один из нас партизанил как раз на Полесье, но дело здесь не в его личной памяти, а в той памяти, которую мы собираем и с которой скоро и неизбежно сживаешься, как с собственной.
Люди из огненных деревень…
«Я не из этой, но тоже из огненной деревни», – сказала нам витебская крестьянка. И сколько их в Белоруссии, деревень, которые страшно, жутко породнил огонь! «Я – тоже…»
Не одному, пожалуй, человеку ночные отблески мирных газовых факелов нефтяного Полесья не дают заснуть. Потому что видится тогда и такое:
«…Снаружи подожгли нас. Вот взяли так, брызнули на этот клуб – и этот клуб пошёл гореть. И вот один наш… Он в окно, в раму как дал и вылетел с сыном. Сын был вровень с ним. И ещё женщина… Они, как летели ключом через это окно, дак немцы по ним очередь выпустили – те, что у железной дороги лежали. Они бежали все, как гуси какие, ключом, так они все и полегли, эти люди. А я сзади, из окна выпала, и тут канавка ж была, и кустики были такие…»
(Тэкля Яковлевна Круглова из городского поселка Октябрьский.)
«…Подожгли Ковали. На этом моменте. И мужчины эти позалезают на крышу, смотрят и видят, как ловят детей и бросают в огонь…»
(Матруна Трофимовна Гринкевич из деревни Курин Октябрьского района.)
«Тот край деревни занятый, а наш ещё свободный. Мы и пошли на посёлок, что у самого леса. Потом в ольшаничек. И тут нас, може, баб пятнадцать лежало, в этом ольшанике. Уже упали и лежали. Не видели, как они жгли, как убивали, только слышно – сильно кричали, народ кричал. Не слышно, что она там одна говорит, только: «А-а-а!» Только голос идёт, идёт голос. А потом и всё – онемели…»
(Ганна Сергеевна Падута из Лавстык Октябрьского района.)
«…Я отползла так, може, метров сто от деревни и лежу в жите… Я далековато была от них, оттуда, где их там жгли, – метров, може, четыреста… Лежу я и слушаю, а их там из автоматов – та-та-та-та – строчат, строчат из автоматов, как завели уже в хату… А потом вижу – горят уже хаты, и деревню всю осветило. Видно стало, а уже темнеть собиралось… А потом, когда утихло всё, я тогда в жите встала, вернулась на свою усадьбу и позвала, може, где кто есть. А никто не отзывается, только скот ревёт, да коты мяукают, да собаки лают…»
(Катерина Даниловна Крот из Лозок Калинковичского района.)
Это всё в наших людях очень уж близко, и звать не надо, на самом кончике памяти:
«Когда так всё тянется, – говорила нам женщина в деревне Костюковичи Мозырского района, – думаешь, может, это уже кончилось. А как снова, вот так напомнят… Кажется, что снова начинается…»