Рабочий, размолотивший рабские цепи, вознесенный на пьедестал истории, должен потрогать своими руками все хорошее, что создано людьми, все земные радости испытать. Когда-то нашему брату, рабочему человеку, разрешалось только железо грызть да смазочное масло пить. Теперь мы работаем и за всякими драгоценными камнями охотимся. По кирпичику складываем мировое здание пятилетки и с Толстым, с Горьким, с Шекспиром дружим. Потеем на горячих путях и в уральском лесу прохлаждаемся. Время такое, заря социализма: без поэзии жизнь не жизнь.
Хорошо, что на нашем государственном гербе изображен серп и молот. Еще лучше будет, если добавить весенний цветок воронец — темно-красный, с кудрявыми веточками, ароматный до угара. Красота и труд неразделимы!
Ленка была рада, что у меня появился писательский зуд.
— Не бросай, Саня. Пиши! О том, что ненавидишь и любишь. Ничего не выдумывай. Одну правду выкладывай.
Она по своей воле, против моего желания, перестала бывать на Пионерской. А когда я появлялся на пятом участке, в ее бараке, она встречала меня со строгой деловитостью:
— Ну-ка, давай отчитывайся, сколько страниц сработал?
И смеялась, хлопала в ладоши, подпрыгивала чуть не до потолка, когда я с нарочито важным видом бросал на стол пачку исписанной бумаги.
В мае я рассказал, то есть написал, все, что хотел, и послал в Москву, в Кабинет рабочего автора Профиздата. Ждал скорого ответа. Не знал я, что рукописи да к тому же еще начинающих авторов читаются так вдумчиво.
Шли дни, ответа не было, и постепенно угасала моя надежда на добрый отклик, на то, что гора исписанной бумаги станет книгой. Правы, наверное, были мои товарищи-литкружковцы. Может, и в самом деле, не то и не так, как надо, сделал. Не мудрено. Не зная броду, сунулся в воду. Моя Аленка, бодрячка, дюже верующая, утешает: все будет в порядке. Ладно! Не буду унывать, если ударник и не призовется в литературу. Хватит с меня того, что есть. Ударник горячих путей! И любит меня наилучшая дивчина Магнитки, первая комсомолка. Не изменился я в ее глазах оттого, что не признали меня где-то там, в Кабинете рабочего автора. В общем, ничего страшного не случилось.
Долго не брался за перо, а теперь вот опять нахлынуло. Еще раз поверил в себя.
Брызжут чернила. Пишу. Переписываю. Зачеркиваю и опять переписываю. Не заметил, как и ночь пролетела. К утру очерк закончил.
Смотрю на стопку рыхлой бумаги, впитавшей в себя целый пузырек чернил, и не понимаю, что получилось. Нравится и не нравится моя писанина.
Кто-то топает в прихожей, шуршит газетой, просовывает ее под мою дверь. Почтальон! Вскакиваю, поднимаю с пола «Магнитогорский рабочий», сыроватый, отдающий типографской краской. Тот самый номер, с интервью. Но я не спешу заглянуть в него. Боюсь прочитать какую-нибудь чересчур красивую сказку. Ваня мастер приукрашивать. Не раз уже он описывал ударников так, что они с трудом узнавали себя. Теперь, имея хороший повод, он мог разделать Голоту и Непоцелуева, как бог черепаху.
Ладно, посмотрим, нечего тянуть!
Громадные буквы заголовка:
«ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ МОЕЙ УРАГАННОЙ ЖИЗНИ».
Чуть ниже обыкновенным шрифтом, в скобках: «Беседа с молодым рабочим Александром Голотой».
«...Паровоз летит вперед, по крутой спирали горной дороги, сквозь грозную ночь. Все вокруг полыхает белым огнем, раскалывается, рушится. Я, мокрый, оглушенный, почти незрячий, но не потерявший власти над собой, стою на правом крыле Двадцатки и сердцем прокладываю себе и поезду с рудой надежный путь сквозь ослепительный мрак урагана...»
Вот как мазанул Ваня своей кистью. Чересчур ярко, чересчур храбро. Переводная картинка со всеми ее детскими прелестями. Ни одной серьезной мысли. А вот у меня в очерке... Держись, «Свежая голова»!
За стеной, у которой притулился мой письменный стол, он же обеденный, слышны легкие, стремительные шаги. Ленка! Она врывается в мою продымленную, прокуренную комнатушку.
— Я на минутку к тебе, Саня.
Осчастливила и еще извиняется!
На ней белое, в горошек, с коротенькими рукавчиками платье, белые, с большими шнурками и белой подошвой резиновые тапочки.
Волосы растрепаны от быстрой ходьбы и ветра. Душистая она, как целая грядка ночной фиалки.
Что теперь подумает моя соседка? Шила в мешке не утаишь. Да и не очень, по правде говоря, мы стараемся с Ленкой утаивать свою любовь. Мы с ней уже неразлейвода, хоть еще и не женаты. Не все ли равно, когда, днем позже или днем раньше, оформим на бумаге то, что уже навеки скреплено?
Она увидела свежую газету и засмеялась.
— Опоздала я, ты уже все знаешь. Доброе утро, покоритель урагана!.. Вот какой ты. А я дурнем называла тебя. Прости, миленький!
И звенит смехом. Счастье распирает ее, переливается через край. Хватаю Ленку, прижимаю к себе, закрываю ее горячий, полный смеха рот своими губами.
Она отстраняется.
— Ну, я побежала, Саня, а то провороню очередь за хлебом.
— Успеешь! Вместе сбегаем.
Я обнимаю ее, подталкиваю к обшарпанному, залитому чернилами, с изрезанной клеенкой столу. Усаживаю любимую на табуретку, кладу перед ней шершавые листы, покрытые моими фиолетовыми каракулями. На первой странице старательно выведено заглавие очерка: «Слезы».
Читает Ленка и еще больше веселеет. В таком настроении, конечно, не до критики. Если бы я чепуху написал, все равно похвалила бы. Она до небес возносит мои свежепролитые на бумагу «Слезы».
— Здорово, Саня! Верила я в тебя, а все-таки не думала, что так размахнешься. Ты должен писать и писать. Куй железо!
Слушаю и не придаю значения ее словам. Не талант мой ценит, а только мою любовь к себе. И повесть вот так же возносила, а толку нет и нет.
Ленка угадывает мои мысли, набрасывается на меня:
— Теперь, Саня, я еще больше верю в твою книгу. Напечатают, вот увидишь. И этот очерк тоже.
— Хватит нахваливать. Не за что.
— Есть!.. Ты только послушай, маловер, что вылилось из-под твоего растопыренного пера!..
И она вслух, с пафосом читает, прямо-таки декламирует «избранные», ударные страницы:
— «Всего лишь пятнадцать минут спускал я поезд с горы в долину, а сколько пережил, перечувствовал, передумал!.. Гора Магнитная! Нравственная моя вершина! Я знаю, что отныне, где бы я ни находился, буду смотреть на жизнь только оттуда — с Магнит-горы. Надо всегда видеть далеко, чтобы чувствовать себя человеком».
Раскраснелась моя Ленка. Очи засияли. Губы сочные, жаркие. Вдохновила ее моя ночная писанина.
— «Есть у человека потребность, более острая и властная, чем любовь и голод. Это работа, труд. Переполненный радостью созидания, впервые засмеялся и запел первобытный человек. Создав рычаг из обыкновенной дубины, он сделался богатырем. На протяжении тысячелетий работяга умнеет в труде. Растет и растет Человек в человеке. Трудом объединяются люди».
Ленка чмокнула меня в щеку и опять читала. Вот, ради одного этого стоило проливать «Слезы».
— «Мы, рабочие, через горы и океаны протягиваем друг другу мозолистые руки. Плоды нашего труда — самое великое, что было, есть и будет на земле. Руда, добытая на Магнит-горе, и выплавленный из нее чугун принадлежат и тебе, житель африканских джунглей, и тебе, земледелец долины Ганга, и тебе, шанхайский кули... Наша пятилетка станет путеводной звездой для многих народов. Социализм ляжет великим мостом между континентами и странами. Я счастлив, что строю мост, по которому пройдут в будущем сотни миллионов людей. Дожить бы мне до великого времени!»
Ленка опять поцеловала меня. Теперь не в щеку, а в губы. Вот как награждает. Если бы и от Вани перепало столько похвал!..
Бегу в редакцию. Бросил пухлую пачку на стол Гущина и вроде безучастно отошел к окну, задымил папиросой. Слышу, как за моей спиной Ваня перелистывает страницу за страницей. Перестает шуршать бумагой. Дочитал! Ну, что скажешь? Говори, собака, не томи!
Молчит. Соображает.
Жду, не оборачиваюсь. Сердце колотится.
Ваня тихонько подкрадывается сзади, опускает на мою спину свою тяжелую ладонь.
— С днем рождения вас, товарищ писатель!
Хватает меня за плечи, поворачивает лицом к себе.
— Поздравляю от всего сердца!
— Напечатаешь в газете или?..
— Напечатаем, старик, да еще с радостью. Сейчас же пойду к редактору. Забронирую место для самородка. Подожди меня.
Он придвинул мне свой стул и вышел. Прежде всего я глубоко вздохнул, вытер потный лоб и, подняв голову к небу, беззвучно, как лошадь, засмеялся: «Вот и оправдал твое доверие, Ленка!»
На душе у меня было легко и светло.
Вбежал Ваня, шумный, сияющий. Мнет мои плечи, треплет уши, ерошит волосы.
— Полный порядок, старик! Твое сочинение идет в завтрашнем номере. Все самое срочное и самое важное вытеснил талант Голоты.
Напечатали.
Ударник, призванный в литературу!..
До сих пор ударял только на паровозе, на горячих путях, на Магнит-горе — и вдруг, пожалуйте, милости просим, покидайте землю и поднимайтесь в заоблачные высоты. Не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома. Не боги, мол, горшки обжигают. Никто не рождается ни директором, ни генеральным секретарем, ни писателем, ни композитором. Все люди равны. Кто был ничем, может стать всем. Губарь был обыкновенным мастером в Мариуполе. Бетонщик Галлиулин когда-то кожу драл с дохлых лошадей, а сейчас краса и гордость Магнитки. Максима Неделина в деревне заедали злыдни, начинал он свою жизнь в Магнитке землекопом, а теперь знаменитый экскаваторщик, орден Ленина из рук Михаила Ивановича Калинина получил.
Нет ничего удивительного, что ударник Голота стал членом литературного объединения, имеющего собственный журнал. Мало нас, раз-два — и обчелся: Вася Макаров, Борис Ручьев, Миша Люгарин, Виктор Светозаров, Сергей Каркас, Толя Панфилов, Борис Троицкий, Александр Голота. Небольшое объединение, но имя имеет величественное: «За Магнитострой литературы».