— Как тебе этот вид? — спросила я.
— Можно было бы не брать четыре на четыре, твоя машина вполне справилась бы, — ответил Эли.
— В следующий раз?.. — задала я вопрос исключительно для того, чтобы услышать подтверждение, и он сдержанно, мягко согласился со мной.
Эли мне нравился, если не сказать больше. Мне нравились его деловитость, практичность. Хватит с меня пианистов и скрипачей, певцов и поэтов, актеров и режиссеров, хватит ипохондриков, которые беспрерывно говорят о себе и о своем творчестве, в каждой ветке видят балетные позы, символические и загадочные, а сами не могут поменять перегоревшую лампочку или заменить проколотое колесо, не говоря уж о сантехнике или о том, чтобы зажечь газовую горелку и сварить на ней кофе!
— А куда мы поедем в следующий раз? — спросила я для верности.
— Не волнуйся, я знаю все маршруты в округе, подберу тебе что-нибудь красивое.
— Мобильники оставим дома, правда? — предложила я с кокетливой застенчивостью.
— Почему?
— Потому. Чтобы мы с тобой могли побыть в тишине.
— Можно просто отключить звук. Телефон мне нужен, чтобы фотографировать.
— Разве у тебя нет фотоаппарата?
— По правде говоря, у меня есть прекрасный фотоаппарат — Rolleiflex.
— Так его и возьми!
В следующий раз мы поехали в Хурват Мидрас, район подземных пещер, по которым можно передвигаться только ползком, опираясь на локти. Тут нужен фонарик, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Эли предложил мне ползти за ним. Я собрала все физические и душевные силы, ухватилась за пятки его кроссовок и поползла на животе, сгибая по очереди колени, как младенец, который учится ползать. Мы ползли, соединившись, словно одна огромная игуана. Эли не взял с собой мобильник и, оказывается, забыл взять фонарик.
У меня есть склонность к клаустрофобии — я не могу находиться в пространстве, где нет окна или двери. Даже в открытом пространстве у меня возникает иногда ощущение удушья. А тут я проползла метров сто в полной темноте, держась за кроссовки Эли и зная, что если я отпущу их, то просто умру. Я сжала зубы и продолжала ползти. Так продолжаешь рожать, потому что нет пути назад, потому что ничего не поделаешь, потому что когда-нибудь это закончится… Прошло меньше получаса, если верить часам. Почему я согласилась лезть в эту пещеру? Почему не протестовала, не жаловалась? Когда я пойму, что безропотность не лучший путь к сердцу мужчины?
Когда мы наконец вышли, точнее говоря, выползли из пещеры, он предложил мне свою фляжку с водой и посмотрел на меня с уважением и некоторым беспокойством:
— Ты в порядке?
— В полном порядке! — решительно ответила я. — Это было немного слишком, не правда ли?
— Да, пожалуй. Жаль, что у нас не было фонарика. В следующий раз все-таки возьмем с собой мобильники.
Я равнодушно пожала плечами.
Попив воды и немного передохнув, мы сели в мою машину и поехали по горной дороге. Склоны слева от нас становились все более крутыми. Легкую машину то и дело подбрасывало на неровностях пути, словно лодку во время шторма. Она издавала странный скрежет и вдруг остановилась.
— Что случилось? — испугалась я.
— Кажется, мы застряли. Давай выйдем.
Мы вышли и попытались подтолкнуть машину, но она застряла еще больше.
— Где мы? — спросила я.
— Не знаю точно. Мобильник сейчас очень пригодился бы…
— Может, позвоним по дибуриту[11] в полицию и попросим помощи?
— Полиция не очень-то работает по субботам. Да и как мы объясним, где мы находимся?
— Да… А как ты думаешь, можно оставить машину здесь и вернуться домой пешком?
— Не знаю. Если бы знать, где мы. Кажется, мы сбились с дороги.
— Так что же будет с нами?
— Сиди здесь и делай только то, что я говорю.
— Хорошо.
Эли походил вокруг и нашел длинный железный кол, похожий на остаток какого-то забора. Он пристроил свою находку сзади машины, а мне велел сесть в машину и завести мотор. Когда я сделала это, Эли изо всех сил налег на железяку, и машина приподнялась. Он крикнул мне, чтобы я повернула руль вправо. Рывок — и колеса машины выбрались из расщелины между камнями.
Я освободила место водителя, Эли занял его. Пот стекал по лбу на его широкие брови, на спине и под мышками рубашка потемнела от пота.
— Всё, поехали.
— Ты молодец, — произнесла я с чувством и посмотрела на него искоса, желая убедиться, что ему приятно слышать эти слова. Впрочем, есть ли на свете кто-нибудь, кому было бы неприятно услышать в свой адрес: «Ты молодец!»?
— Надо было взять мобильники, — сказал он с детской обидой в голосе.
Это умилило и рассмешило меня. В порыве чувств я поцеловала его в потную щеку, а потом в бровь, а потом прямо в губы.
Я пригласила Эли к себе на встречу субботы. Он сказал, что обычно в канун субботы он едет к сыну или к маме, но в этот раз приедет ко мне.
— Скажи только, где ты покупаешь мясо?
— Почему ты спрашиваешь? Из-за кашрута?
— Да. Но еще потому, что я не ем мороженое мясо. В него кладут вещества, которые вызывают у меня аллергию.
— Что ты говоришь? А в чем это выражается?
— Я опухаю.
— Что значит — опухаешь? Что опухает у тебя?
— Ну… Руки опухают, ноги… А главное — горло, живот. У меня есть таблетки от аллергии, но их нужно принимать до еды, поэтому я спрашиваю.
— Я приготовлю что-нибудь вегетарианское.
— Нет-нет, я как раз люблю мясо, но купи, пожалуйста, свежее, незамороженное. Я знаю место на рынке, могу сам купить и привезти тебе.
Я спросила его, имеет ли для него значение кашрут. Помолчав, он ответил:
— Видишь ли, я не верю в Бога, не молюсь и не соблюдаю субботу. Кипу я выбросил, когда мне было 14 лет. Меня выгнали из Бней Акива[12] за то, что я пристроился сзади к тележке, запряженной осликом, а дело было в субботу! Но до сих пор мне не приходилось есть в некошерной кухне…
— Я откашерую кухню, — сказала я в приступе самоотверженности, но, заметив его скептический взгляд, добавила, что давно собиралась сделать это, чтобы религиозные друзья могли у меня есть, и что вообще не так уж это и сложно.
— Если ты делаешь это для меня, то это не считается.
— Почему не считается? — напрасно задала я вопрос.
— Я не могу тебе объяснить… Либо ты понимаешь, либо нет.
Я ничего не поняла, но сказала, что это не для него, это нужно мне самой, я всегда хотела кошерную кухню, кашрут для меня — как церемониальный этикет для королевских особ, живущих в заграничных дворцах. И он успокоился.
— В четверг, когда я буду делать на рынке покупки для мамы, я куплю для тебя свежее мясо.
Он не сказал «для нас», но я должна прекратить быть чувствительной к таким вещам. Будет хорошо для меня, если я преуспею в этом. Эли прекрасно понял, что я как миленькая буду готовить к субботе говядину, которую сама давно не ем.
— Ты сделаешь кидуш[13]? — спросила я отстраненным голосом.
— Совершенно случайно я знаю кидуш наизусть и совершенно случайно у меня в кармане будет кипа. — Он подмигнул, я поняла, что он шутит, и засмеялась в ответ.
Сказать ему, чтобы он принес бутылку вина, или он догадается сам?
Я купила свежайшую субботнюю халу, сварила суп из помидоров и перцев, приготовила говяжьи ребрышки со сливами, нафаршированными рисом. На десерт у нас будет ананас.
Вина Эли не принес. Разумеется, я подстраховалась на этот случай. Усадив его во главе стола, на месте, с которого видна была моя кухня, я вручила ему бутылку вина и бразды правления субботним ритуалом.
— Не знаю, что люди имеют в виду, когда говорят «Благословен ты, Боже…» и «дает пищу всякой плоти»… Молятся люди, молятся, а он не дает… — заговорил Эли после кидуша, омовения рук и благословения халы.
— Если ты так думаешь, то почему же ты придерживаешься кашрута, произносишь кидуш и соблюдаешь весь этот ритуал?
— Честно говоря, не знаю. Нет у меня ответа… — он произнес это с такой мукой, что я замолчала.
Соседи сверху задвигали стульями, громко запели «Шалом алейхем», отбивая ритм ногами.
— Ничего не поделаешь, они всегда так, — сказала я извиняющимся тоном, рассчитывая на сочувствие, но он ответил так равнодушно, что почти обидел меня:
— Мне это не мешает.
Я пошла на кухню, чтобы принести горячее блюдо, и внезапно увидела на полу мышь. Маленькую, крепенькую. По дверце кухонного шкафчика она поднялась на мраморный столик возле раковины и побежала к окну. Я закричала, кастрюля с ребрышками выпала у меня из рук. Эли вскочил со стула, схватил лежавшую на краю раковины тряпку и набросил ее на мышь. Мышь задергалась под тряпкой, но он решительно сомкнул на ней свои сильные пальцы.
— Что ты собираешься делать с ней?
К своему удивлению, я почувствовала жалость к маленькому зверьку. Мне не хотелось видеть, как Эли задушит мышь или утопит в унитазе. Не потрудившись мне ответить, мой гость вышел наружу и вернулся без мыши.
— Куда ты ее дел? Что ты с ней сделал? — закричала я, даже не пытаясь побороть гнев.
— Положил ее вместе с тряпкой в «лягушку»[14] на углу дома, — ответил он таким тоном, которым говорят нечто само собой разумеющееся.
— Я не знаю ни одного мужчины, способного на такое! — сказала я убежденно и крепко обняла его.
Он не ответил на мое объятие — может быть, потому, что хотел помыть руки. Его тело было горячим, от запаха мужского пота у меня закружилась голова. Он помог мне убрать с пола нашу еду…
— Хочешь остаться у меня? — спросила я, надеясь, что он не расценит мое предложение как плату за его старания.
— Разве ты сомневалась в этом? — ответил он с достоинством.
После этого он снял с крючка цветастый фартук и сказал решительно:
— Ты готовила еду, а я помою посуду и пол.