Мне это понравилось.
Соседи сверху закончили трапезу и опять невыносимо шумно задвигали стульями. Потом сверху понеслись еще более громкие звуки. Может быть, маленький ребенок оседлал трехколесный велосипед? Затем последовала ритмичная серия ударов: похоже, дети занялись игрой в мяч.
— Кажется, пора звонить в полицию! — заявила я.
— В чем дело?
— Этот шум, который они устроили над нашими головами, — он тебе не мешает?
— Что особенного они делают?
— Они сводят меня с ума этим шумом!
— Ладно тебе. Кто они такие вообще?
— Какое это имеет значение, кто они такие! Он — прораб в мастерской по изготовлению мраморных надгробий, она не работает, потому что у них пятеро детей. Ты бы видел, какой у них пол! Блестящий серый мрамор, как в аэропорту. Дважды в день она пылесосит его шумным пылесосом. Из-за этого пола я слышу, как на него падает любая мелочь, я уж не говорю о мужском топоте или о цокоте тонких женских каблуков. Каждый вечер перед сном я слышу, как они двигают кровати. А стиральная машина, которая стучит мне прямо по голове! С ума можно сойти!
Эли наморщил лоб, немного подумал и сказал:
— Знаешь что… Давай пойдем в спальню, я тебя успокою.
Еще несколько суббот мы встретили вместе. И вдруг однажды Эли пришел с чемоданом, в котором была его одежда. Я освободила для нее место в моем платяном шкафу. Выяснилось, что из-за долгов ему придется продать дом. Кто-то заказал у него большую работу и не заплатил. Он не вдавался в подробности, а я не стала допытываться. Я была счастлива. Много лет я провела в одиночестве: одна ложилась спать, одна вставала, одна ела…
Утром, когда я готовила нам завтрак, он подставлял мне свою спину и бегал со мной на закорках по всей квартире. Он называл это «абу-йо-йо» и говорил, что, когда он был маленьким, так его носил отец. Меня переполняли счастливые волны смеха и слез, трудно было не уписаться. Когда еще я так смеялась? Когда чувствовала себя такой раскованной? По его лицу я видела, что и он счастлив.
Постепенно он починил в квартире все, что нуждалось в починке: канализационные трубы, дверные замки, шумный холодильник, установил зонт над столом в саду, построил кормушку для птиц… Купил телевизор с большим экраном, отремонтировал и установил «тарелку», валявшуюся на крыше дома, что привело к весьма заметной экономии.
Мои вечерние приступы обжорства прекратились. Мне пришлось признаться ему, что я на самом деле прочитала все книги, которые стоят на полках в моем рабочем кабинете. После этого он попросил меня дать ему что-нибудь почитать. Я дала ему «Старик и море» Хемингуэя, а потом «Повесть о любви и тьме» Амоса Оза. Затем я решилась предложить ему «Преступление и наказание» Достоевского, «Превращение» Кафки, рассказы Булгакова и Якова Хургина. Читал он перед сном и по субботам, читал медленно, не торопясь, не пропуская ни одного слова. После каждой прочитанной книги ему было что сказать. Его суждения отличались краткостью и здравым смыслом.
Мы завели общую кассу для расходов на еду и моющие средства. Эли ездил на моей машине делать покупки для меня и своей мамы, потому что его машина была неэкономной. Он выиграл ее в лотерею, но она прямо-таки жрала бензин. Покупал Эли все точно по списку, который я ему вручала. Однако выбирал продукты подешевле и, соответственно, пониже качеством. Мне это не нравилось, но я никак не могла решиться сказать ему об этом. Обычно мне удается высказать критическое замечание, не обижая человека. Студенты считали меня педантичной, строгой, но вкладывающей в работу с ними всю душу. Им нравилось, что я быстрее всех преподавателей проверяла и возвращала студенческие работы.
Каждый день, выпив кофе без сахара, он выходил из дома. Возвращался, как было договорено, к ужину в шесть, мыл после ужина посуду и садился смотреть телевизор. Примерно до десяти смотрел новости и спортивные программы, а потом находил меня в постели бодрой или спящей, в зависимости от того, сколько часов я просидела за компьютером. Если он видел, что я зажигаю душистую свечку и накрываю ночник цветным платком, то начинал шутить со мной, обнимать, я отвечала ему тем же, и мы занимались любовью. Эли называл это именно так. Потом он еще долго читал…
У него была мастерская, которую он снимал в промзоне. Там он ремонтировал телевизоры. С друзей и родственников, чаще всего пожилых, денег не брал. Эли рассказывал мне, что способен починить практически все. У него возникают разные идеи, и одна из них обязательно приводит к успеху. Иногда он приносил какой-нибудь телевизор домой и разбирал его, раскладывая детали на газетах, которые расстилал на обеденном столе в гостиной. При этом он забывал обо всем на свете, как это случается со мной, когда я пишу музыку. Бывало, что он заканчивал работу только под утро.
Вот тут-то и начались неприятности. Однажды я приготовила к ужину, самому интимному нашему времени, если не считать постель, четыре великолепных блюда, накрыла на стол, открыла бутылку вина, а он не пришел. Шесть, шесть пятнадцать, шесть тридцать… Первый раз я ничего не сказала ему. Во второй раз попросила предупреждать заранее о том, что он не придет к шести. В третий раз я поела одна и оставила ему ужин на столе, накрыв бумажной салфеткой, на которой написала «приятного аппетита» и нарисовала сердце, пронзенное стрелой. В четвертый раз убрала со стола приборы и оставила ему еду на кухне… На этот раз он объяснил свое поведение тем, что просто забывает о времени, когда чинит телевизор.
— Я понимаю, я тоже забываю о времени, когда играю, пишу музыку или готовлюсь к уроку. Может быть, то, что ты делаешь, более творческая работа, чем кажется многим, но еда стынет и портится, — ответила я довольно резко.
— Я не привык в своей жизни руководствоваться часами, — сказал он с оттенком легкого презрения к часам и к тем, кто ими руководствуется.
— А как ты приходил в школу, когда был маленьким?
— Не приходил вовремя.
— Разве мама не будила тебя утром?
— Не будила. Она тоже не жила по часам.
— Но капли в глаза ты закапываешь ей по часам!
— Ты хочешь, чтобы я относился к тебе, как к глазным каплям?
Что я могла ответить на это?
— Хорошо, — сказала я, — как тебе хочется ужинать — со мной или без меня? Если все-таки со мной, то приходи вовремя или звони заранее, что ты опаздываешь и на сколько.
Его глаза сосредоточились на мне и послали мне проникновеннейший взгляд из-под широких бровей.
— Посмотрим, — коротко сказал он.
Однажды мне позвонила моя дочь Даниэла, живущая в Раанане[15], и пригласила меня приехать в субботу на ее сорок пятый день рождения. У Даниэлы есть дочь, мать-одиночка, ее зовут Охала. Охала родила мальчика Яли, которому сейчас четыре года, и сделала свою маму бабушкой-одиночкой…
— Ты не возражаешь, если я приеду не одна, а с Эли? Понимаешь, все субботы мы с ним обычно проводим вместе…
— Это твой новый друг? — спросила меня Даниэла так, словно я меняю друзей каждую неделю. — Приходи с ним, что тут такого…
Я быстро сообразила, что́ тут такого. Мне придется признаться Эли, что я уже прабабушка. Но как я могу быть прабабушкой, если мне всего шестьдесят лет? Я рассказывала Эли о своей жизни, о муже и детях, каждый раз меняя детали, чтобы не выдать свой настоящий возраст. Сколько можно жить в придуманном возрасте? Лучше я расскажу ему правду, прежде чем он сам все поймет. Скажу ему это в благостное время после обеда.
Эли неторопливо, с видимым удовольствием съел все, что я приготовила на обед: салат из авокадо, овощной суп с корнем куркумы, лосось, запеченный с миндальной пастой, фруктовый салат, — и встал, чтобы помыть посуду. Но я остановила его.
— Посуда может подождать. Я хочу сказать тебе кое-что важное.
— Ты случайно не беременна? — спросил он без тени улыбки.
— Нет-нет, о чем ты говоришь! Что-то совсем противоположное.
— Противоположное беременности?
— Да нет! Послушай… — я пыталась выиграть время, от волнения перекатывая пальцами крошки по столу.
— Я тебя слушаю.
— Так вот… На сайте знакомств я написала, что мне шестьдесят лет, но это неправда…
Я замолчала.
Эли не пытался нарушить тишину. Его лицо было закрытым, что пугало и злило меня. И я ринулась вперед.
— На самом деле мне не шестьдесят.
— А сколько?
— Как ты думаешь?
— Шестьдесят два?
— Шестьдесят пять! — выпалила я.
Последовало молчание. Несколько минут мы молчали. Наконец я сказала:
— Смотри, ты можешь делать с этим все, что хочешь. Можешь принять это и остаться. Или можешь решить, что шестидесятипятилетняя женщина тебе не подходит и…
Я не решилась сказать «уйти», но это было и так ясно. Он молчал. Он не отвечал мне. Я ждала, что он сейчас встанет, сложит свои вещи, возьмет сотовый телефон, электрическую зубную щетку, электробритву, положит все в свой фургон — и всё, финита ля комедия.
Эли этого не сделал. Он застыл в неподвижности. Я сама помыла посуду. Он не стал смотреть телевизор, он не сдвинулся с места. Примерно через час он пробормотал:
— Выйду пройдусь.
Вернулся он около одиннадцати. Я лежала на широкой кровати, не зажигая свет, не почитав перед сном. Я даже не пыталась заснуть. Он разделся и лег, повернувшись ко мне спиной.
Утром он, как обычно, ушел на работу. На обед не пришел. Вернулся около десяти вечера.
— Я поел у мамы, — сказал он в ответ на мой вопросительный взгляд.
— Ты рассказал ей? — спросила я. — И что?
— Она думает, что это не для меня, что мне не нужна старая ашкеназка, — сказал он.
— Понятно, — сказала я и пошла спать.
Взяла свою любимую книгу, включила свет и стала пытаться читать, глотая слезы.
Он лег рядом и обнял меня сзади. Мне понадобилось минуты полторы, чтобы повернуться к нему…
В субботу мы поехали в Раанану. Моя дочь живет в просторной квартире с гостиной, в которой можно устраивать концерты, с двумя туалетами, которые, на мой взгляд, никогда не бывают идеально чистыми, и тремя крошечными спальнями. Еда, которую Даниэла готовит, мне тоже не очень нравится, но кто я такая, чтобы ее критиковать!