— Не уверенна, — это был честный ответ.
— Ты какого хрена, Леля, взяла этот стул? — ругалась Лариса, сдобряя свои слова очень смачными эпитетами. — Он же разваливается на части. Я его подальше убрала….
— Так вы ж сами разрешили, — простонала я, задевая рукой горящий затылок, на котором наливалась здоровенная шишка.
— Ты встать можешь? — спросил Пятницкий, осторожно помогая мне хотя бы сесть. — Держись за меня.
Идиотизм ситуации просто зашкаливал. Лариса ругалась матом, глядя на треснувшее сидение стула, я отчаянно пыталась сообразить где у меня сейчас не болит, а Пятницкий терпеливо выносил весь этот сумасшедший дом, придерживая меня руками.
— Ты себе ничего не сломала? — спросил он.
— Не знаю, — фыркнула я, — я ж не рентген. Это вы у нас физик, Геннадий Иванович
— Прости, очки с рентгеном оставил дома, — в тон отозвался он, помогая мне все-таки встать на ноги. — Но, если уже огрызаешься, значит в норме. Оу, оу, держись ка, — я пошатнулась, но он меня удержал. — Лариса Петровна, куда можно сгрузить это ходячее бедствие?
— Давайте в кабинет Анатолия Борисовича, там диван есть, — хлопотала вокруг Ларочка, — боже, Леля, опять лицо….
Это я уже поняла, чувствуя как по щеке что-то стекает — видимо падая задела стол и рассекла бровь.
Осторожно придерживая за талию, Пятницкий проводил меня в кабинет и усадил на мягкий диван.
— Я сейчас сбегаю в буфет, у них там лед должен быть, — Лара бегала вокруг нас кругами, — Геннадий Иванович, присмотрите за ней, пожалуйста.
— Да не вопрос, конечно. Мне ж заняться то больше все равно нечем, у меня ж свободного времени полно, — ехидно отозвался мужчина, но скорее больше для проформы.
Лариса Петровна выскочила из кабинета и, проклиная на ходу и сволочной стул и мою невнимательность, полетела вниз.
— Голова болит? Тошнит? Спать хочешь? — спросил он, садясь рядом со мной и протягивая мне платок.
— Да вроде нет, — поморщилась я, прижимая тряпицу к рассечённой брови. — Больно, конечно, но скорее от удара. Не думаю, что есть сотрясение.
— Ага, — усмехнулся он, — сотрясать нечего.
— Вот так и знала, что вы сейчас гадость скажете, — пробормотала я, откидываясь на спинку дивана.
— Что ты на том стуле забыла?
— Плющ резала, — буркнула я и, глядя в его удивленное лицо, пояснила, — для мамы.
— Дай, — он забрал у меня свой платок и сам осторожно приложил к брови, не обращая внимание на мое шипение. Наши глаза встретились, и мы оба внезапно замолчали, не зная, что сказать. Похоже смутилась не только я, что, конечно, было слабым утешением.
— И кто у нас здесь такой фиолетовый и в крапинку? — веселый голос декана разорвал тишину.
Пятницкий отвел глаза, и я с облегчением перевела дыхание.
— Девочка, — продолжал Анатолий Борисович, — чтобы привлечь мое внимание, совсем не обязательно крушить мою приемную.
Круглое, доброе лицо светилось улыбкой и пониманием.
— Ларочку мою любимую вы куда, поганцы, услали?
— Толя, — вздохнул Пятницкий, — угомонись. Лариса ушла за льдом.
— О, тоже дело, — декан зашел за свой стол и наклонился над тумбой, — у меня и коньячок есть. Хм, даже лимончик завалялся. Ну что, болезная, — обратился он ко мне, — будешь?
— Толя, — с потрясающим терпением заметил Пятницкий, — ей бы врача….
— Гена, — точно так же задушевно отозвался декан, — она — химик. Мы все болезни спиртом лечим: внутри и снаружи. Держи, зануда, — он протянул стакан другу. — Запей стресс… хотя… мне-то красивые девушки на руки не падают. О, Ларочка, ты как раз вовремя со своим льдом. Будь другом, поделись.
— Так это для Ольги…
— Не переживай, она не против, — он подмигнул мне и нагло забрал у Ларисы Петровны пакет со льдом, бросив пару кубиков себе, Пятницкому и мне. — Да не ворчи, Ларочка, мы и тебе нальем.
— Да идите вы, мне еще приказы печатать, — беззлобно огрызнулась она, прикладывая остатки льда к моему лбу, махнула рукой и вышла.
— На, задохлик.
— Анатолий Борисович, — пискнула я, — не уверенна….
— Тебя не рвет, в обморок не падаешь, значит отделалась легким испугом и объятиями Гены. А стресс лечим старым проверенным способом.
Я сделала глоток. На секунду дыхание перехватило, горло обожгло, а в желудке взорвалась маленькая бомбочка.
— Давай, закусывай, — передо мной оказалось блюдце с нарезанным лимоном, — ну вот и умница. Легче стало?
Легче действительно стало, по телу разлилась приятная теплота, головная боль почти утихла.
— Ну вот и чудьненько, — резюмировал Мохов, — а теперь, ножки в ручки и выметайся из моего кабинета. Реанимация прошла успешно, теперь терапия: Ларочка тебе такси вызовет и проваливай домой.
— У меня через десять минут занятия…. — начала я.
— Я тебя освобождаю. Официально. Давай, давай, домой, несчастье ты мое. И двери за собой закрой.
— Спасибо, Анатолий Борисович, — я встала и с благодарностью посмотрела на любимого декана, — завтра буду на занятиях. Спасибо, — я запнулась и смущенно посмотрела на Пятницкого, — спасибо и вам, Геннадий Иванович.
Мужчина, вольно откинувшийся на спинку дивана, молча кивнул. На секунду, даже на долю секунды, мне показалось, что в его глазах промелькнуло… смятение… смущение…. Не знаю. Что-то такое, чего раньше я не замечала.
А может быть мне просто показалось.
3
Когда за девчонкой закрылась дверь, Толя резко посерьезнел. Вздохнул, снял пиджак, небрежно бросив на спинку кресла, и налил себе еще коньяка.
— Хорошая девочка, — он снова вздохнул, — умная, красивая, но… бедовая. А еще ты к ней постоянно цепляешься. Может уймешься, Ген?
— Уже, — сообщил я. — Хорошая, умная, только безответственная.
— Это тебе кто такую ересь сказал, а дружок? — ехидно осведомился Толя.
— Толь, два семестра она посещала мои занятия в трехразовом режиме. За месяц. На лабораторные вообще рукой махнула. Ты серьезно считаешь, что у меня нет причин ее строго спрашивать?
— Ген, а ты хоть раз задался вопросом, почему так происходит? Почему студентка, у которой 3 тройки за четыре года обучения, две из которых твои, вдруг занятия пропускает?
— Толь, я что, первый год на свете живу или студентов учу? — меня этот разговор начал серьезно раздражать. — Или сам студентом не был? Понятно же….
— Что тебе понятно, придурок? — фыркнул на меня друг. — Соколова в прошлом году деда с бабкой похоронила, сама три раза в больнице отлежала, один из которых в реанимации. Она как должна была, с похорон или с того света на твои лабораторные бегать?
У меня перехватило дыхание. А друг смотрел на меня как на барана и был не так уж далек от истины.
— Так… больничные же…
— А она их и приносила. Лариса копии передала твоей помощнице — Розе Карловне.
А вот это новость!
— Ооооо, так ты их не получил? Так может стоит разобраться со своей помощницей, а не с моей студенткой?
Если то, что сказал Толя правда, а сомневаться в его словах не приходилось, то пора мне с Розой поговорить очень серьезно. Как сейчас я помню тот разговор, 8 месяцев назад, когда моя помощница, поджав губы, сообщила, что Соколова недисциплинированная, дерзкая и безответственная, пропускавшая занятия без причины, да еще и нагрубившая ей. Я тогда девчонку жестко отчитал, а она только фыркнула, развернулась и ушла, бросив сквозь зубы: Крокодил! Тихо, конечно, но я услышал.
Ох как это слово меня вызверило. До трясучки. Мне 40 лет, я заслуженный ученый, читающий лекции по всему миру. Мои научные работы легли в основу многих открытий, а тут какая-то малолетка одним словом пробивает броню моей сдержанности. За последние десять лет ни один человек не мог задеть меня ни словом, ни делом — сильнее, чем ударила жизнь уже вряд ли кто-то ударит. А тут….
И ведь не раз и не два я ставил на место зарвавшихся студентов, осаживал студенток, считающих меня своей законной добычей — ни один курс без этого не обходился. А эта…. Я для нее был просто пустым местом, крокодилом!
И сам не заметил, как мои придирки перешли черту разумного. На экзамене даже слушать ее не стал, тем более спрашивать. Просто поставил тройку.
Ничего не сказала, забрала зачетку и ушла. А в ушах у меня от ее взгляда снова зазвенело: крокодил!
Только вечером я соизволил посмотреть то, что она написала в ответах на билет. И чертыхнулся: это были образцовые ответы. И ведь не списывала — я следил. Зорко следил, где-то в глубине души надеясь поймать ее на шпаргалке.
— Ладно, — выдохнул я, залпом выпивая коньяк, — а в том семестре ей что мешало посещать занятия? Еще кто-то из родни помер?
— Идиот, — пожал плечами Толя, — у матери ее летом рак обнаружили. Быстропрогрессирующий. Она каждый месяц ее в больницу возит на химеотерапию. И когда та в больнице — с последних пар уходит, чтобы успеть ее навестить.
Каждое слово друга капало на мозг подобно кислоте. Так погано я себя давно не чувствовал. Высокоученый, высокомерный мудак — вот кто я. Правильно она мне определение дала — крокодил. Сам того не замечающий, погруженный в мир собственного кошмара, я считал, что жизнь меня одного побила. До того момента, когда увидел след от удара на ее лице. Настоящего удара, я бы сказал: профессионального. Это друзьям она могла заливать, что угодно, меня обмануть было сложно. Что-то тогда во мне взорвалось, вспыхнуло яркой злостью: на нее, на того, кто поднял на нее руку, на весь мир. Что за мразью надо быть, чтобы ударить с такой силой хрупкую девушку!
Ее реакция была…. Болезненной. Для нее и для меня. А когда увидел следы на запястьях, то в глазах от бешенства потемнело. Как сдержался и не зарычал — не знаю.
Когда она заплакала — страшно, беззвучно, — казалось все внутри наизнанку вывернулось. Я вдруг понял, что произошло, не узнал, понял, почувствовал….
Убежал. Как трус убежал, потому что испугался того, что могу сделать. Испугался того, на что, оказывается, был способен. Имени не знал, но знал из кого вытрясти можно. И понял, если вытрясу имя твари — убью. Своими руками убью.