– Отдают ли они тебе, что получат? – спросил Антисфен.
– Клянусь Зевсом, – отвечал Каллий, – конечно, нет.
– Что же? Вместо денег платят благодарностью?
– Клянусь Зевсом, – отвечал он, – даже и этого нет; напротив, некоторые становятся даже враждебнее, чем до получения.
– Удивительно, – сказал Антисфен, глядя на него с задорным видом, – ты можешь их делать справедливыми ко всем, а к себе самому не можешь.
С задорным видом – буквально «обличая», «разоблачая», этим же словом (греч. «эленхос») назывались уловки софистов ловить собеседника на слове, которые Сократ, Платон и Аристотель считали низшей формой аргументации, недостойной труда настоящего философа.
– Что же тут удивительного? – возразил Каллий. – Разве мало ты видал плотников и каменщиков, которые для многих других строят дома, но для себя не имеют возможности выстроить, а живут в наемных? Примирись же, софист, с тем, что ты разбит!
– Клянусь Зевсом, – заметил Сократ, – он должен мириться с этим: ведь и гадатели, говорят, другим предсказывают будущее, а для себя не предвидят, что их ожидает.
Гадатели – можно понять это как вариант поговорки «сапожник без сапог» или как обычное разоблачение гадателей, не способных увидеть, как над ними сгущаются тучи. Но здесь есть и другой смысл: гадатель по птицам или вообще входящий в экстаз человек не вполне сознает, в какой точке он находится, он полностью предан своему наблюдению. Для Сократа было важно научить наблюдать не только за окружающими предметами, но и за собой, поэтому он не вполне доверял равно поэтам, гадателям и ранним философам, занимавшимся устройством космоса.
Этот разговор на том и прекратился.
После этого Никерат сказал:
– Выслушайте и мое рассуждение о том, в чем вы улучшитесь от общения со мной. Вы, конечно, знаете, что великий мудрец, Гомер, в своих творениях говорит обо всех человеческих делах. Таким образом, кто из вас хочет стать искусным домохозяином или народным витией, или военачальником, или подобным Ахиллу, Аяксу, Нестору, Одиссею, тот должен задобрить меня: я ведь все это знаю.
– И царствовать ты умеешь, – спросил Антисфен, – раз ты знаешь, что он похвалил Агамемнона за то, что он и царь хороший, и могучий копейщик?
– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Никерат, – а еще и то, что, правя колесницей, надо поворачивать близко от столба.
Близко от столба – античный стадион был устроен как прямая дорожка с разворотом в конце (метой), обозначенным камнем. При соревновании на колесницах, чтобы прийти первым, нужно было развернуться как можно ближе к столбу, чтобы не пройти лишнюю дистанцию при развороте, но при этом искусство состояло в том, чтобы не задеть столб, иначе отвалится колесо. В этом рассуждении уже заложена ограниченность подхода к священному тексту как единственному источнику мудрости, с которым спорит Сократ, что «Гомер знает всё»: он учит самоочевидной вещи, при этом искусству избегать аварий, главному, не учит.
А самому в колеснице, отделанной гладко, склониться
Влево слегка от коней, а коня, что под правой рукою,
Криком гнать и стрекалом, бразды отпустив ему вовсе.
А кроме этого, я знаю еще одну вещь, и вам можно сейчас же это попробовать. Гомер где-то говорит: «лук, приправу к питью». Так, если принесут луку, то вы сейчас же получите пользу вот какую: будете пить с бо́льшим удовольствием.
Лук, приправа к питью – цитата из «Илиады» (XI, 630):
Прежде сидящим поставила стол Гекамеда прекрасный,
Ярко блестящий, с подножием черным;
на нем предложила
Медное блюдо со сладостным луком,
в прикуску напитка,
С медом новым и ячной мукою священной.
Речь об обжаренном луке, «закуске», полном соответствии нынешним луковым кольцам в кляре к пиву.
Тогда Хармид сказал:
– Друзья, Никерату хочется, чтоб от него пахло луком, когда он вернется домой, чтобы жена его верила, что никому и в голову не пришло поцеловать его.
– Да, это так, клянусь Зевсом, – сказал Сократ, – но мы рискуем, думаю, навлечь на себя другого рода славу – насмешки: ведь лук действительно приправа, потому что он делает приятной не только еду, но и питье. Так если мы будем есть его и после обеда, как бы не сказали, что мы пришли к Каллию, чтобы ублажить себя.
Ублажить себя – то есть напиться, так толком и не поговорив. Дальше Сократ иронизирует, что собеседники собираются вести разговор о любви, а поцелуи любви вряд ли совместимы с запахом лука изо рта.
– Не бывать этому, Сократ, – сказал он. – Кто стремится в бой, тому хорошо есть лук, подобно тому, как некоторые, спуская петухов, кормят их чесноком; а мы, верно, думаем скорее о том, как бы кого поцеловать, чем о том, чтобы сражаться.
Этот разговор так приблизительно и кончился.
Тогда Критобул сказал:
– Так я тоже скажу, на каком основании я горжусь красотой.
– Говори, – сказали гости.
– Если я не красив, как я думаю, то было бы справедливо привлечь вас к суду за обман: никто вас не заставляет клясться, а вы всегда с клятвой утверждаете, что я – красавец. Я, конечно, верю, потому что считаю вас людьми благородными. Но если я действительно красив и вы при виде меня испытываете то же, что я при виде человека, кажущегося мне красивым, то, клянусь всеми богами, я не взял бы царской власти за красоту. Теперь я с бо́льшим удовольствием смотрю на Клиния, чем на все другие красоты мира; я предпочел бы стать слепым ко всему остальному, чем к одному Клинию. Противны мне ночь и сон за то, что я его не вижу; а дню и солнцу я в высшей степени благодарен за то, что они показывают Клиния. Мы, красавцы, можем гордиться еще вот чем: сильному человеку приходится работать, чтобы добывать жизненные блага, храброму – подвергаться опасностям, ученому – говорить, а красавец, даже ничего не делая, всего может достигнуть. Я, например, хоть и знаю, что деньги – вещь приятная, но охотнее стал бы давать Клинию, что у меня есть, чем получать что-то от другого; я охотнее был бы рабом, чем свободным, если бы Клиний хотел повелевать мною: мне легче было бы работать для него, чем отдыхать, и приятнее было бы подвергаться опасностям за него, чем жить в безопасности. И вот, если ты, Каллий, гордишься тем, что можешь делать людей справедливее, то я могу более, чем ты, направлять их ко всякой добродетели: благодаря тому, что мы, красавцы, чем-то вдохновляем влюбленных, мы делаем их более щедрыми на деньги, более трудолюбивыми и славолюбивыми в опасностях и уж, конечно, более стыдливыми и воздержными, коль скоро они всего более стыдятся даже того, что им нужно. Безумны также те, которые не выбирают красавцев в военачальники: я, например, с Клинием пошел бы хоть в огонь; уверен, что и вы тоже со мною. Поэтому уж не сомневайся, Сократ, что моя красота принесет какую-нибудь пользу людям. Разумеется, не следует умалять достоинство красоты за то, что она скоро отцветает: как ребенок бывает красив, так равно и мальчик, и взрослый, и старец. Вот доказательство: носить масличные ветви в честь Афины выбирают красивых стариков, подразумевая этим, что всякому возрасту сопутствует красота. А если приятно получать, в чем нуждаешься, от людей с их согласия, то, я уверен, и сейчас, даже не говоря ни слова, я скорее убедил бы этого мальчика и эту девушку поцеловать меня, чем ты, Сократ, хотя бы ты говорил очень много и умно.
Сходные рассуждения о власти Эроса как власти красоты есть в «Пире» Платона – там они принадлежат трагику Агафону, в доме которого и происходит пир.
Носить масличные ветви – обрядовое шествие на Панафинеях включало воздаяние почтения оливе, как древнейшему дереву, насажденному самой Афиной.
– Что это? – сказал Сократ. – Ты хвастаешься так, считая себя красивее даже меня?
– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Критобул, – а то я был бы безобразнее всех Силенов в сатировских драмах.
Силен – спутник Диониса, рогатый, волосатый и пузатый, но с человеческими ногами, в отличие от сатиров, имеющих конские или козлиные ноги. Сократа часто сравнивали с Силеном за его курносость, полноту и диковатость облика; в «Пире» Платона Алкивиад развивает целое сравнение Сократа с силеном – в форме силенов изготавливались также шкатулки для драгоценностей, и из этого Алкивиад делает похвальный вывод, что мудрость Сократа нетривиальна, в отличие от мудрости других мудрецов.
А Сократ, действительно, был на них похож.
– Ну, так помни же, – сказал Сократ, – что этот спор о красоте надо будет решить судом, когда предположенные речи обойдут свой круг. И пусть судит нас не Александр, сын Приама, а они сами, которые, как ты воображаешь, желают поцеловать тебя.
Александр – одно из имен Париса: полубоги и царские лица малоазийского происхождения, как и Парис, могли становиться известными грекам под разными именами. Имеется в виду суд Париса на свадьбе Пелея и Фетиды, который и стал поводом к Троянской войне. Сократ имеет в виду, что в любви разбираются лучше всего те, кто сами любят, а не как изнеженный Парис, который отдал предпочтение Афродите эмоционально, не пережив еще настоящей любви, не говоря изнутри эротического вдохновения.
– А Клинию не предоставишь ты этого, Сократ? – спросил он.
– Да перестанешь ли ты, – отвечал Сократ, – вечно упоминать о Клинии?
– А если я не произношу его имени, неужели ты думаешь, что я хоть сколько-нибудь меньше помню о нем? Разве ты не знаешь, что я ношу в душе его образ настолько ясный, что, если бы я обладал талантом скульптора или живописца, я по этому образу сделал бы подобие его ничуть не хуже, чем если бы смотрел на него самого.