– Так скажем ли, что особенно дружественно противное противному?
– Конечно.
– Пусть, – сказал я, – но ведь не удивительно, Менексен, что те люди со всеобъемлющею мудростью, те хитрые спорщики тотчас радостно подскочат к нам и спросят: дружба не есть ли самое противное вражде? Что ответим мы им? Разве не необходимо будет согласиться, что они говорят правду?
– Необходимо.
– Стало быть, скажут, вражда дружбе или дружба вражде дружественна?
– Ни то ни другое, сказал он.
– Ну а справедливое несправедливому, или рассудительное необузданному, или доброе злому?
– И это, мне кажется, не в таком отношении.
– Однако ж, если что чему дружественно по противоположности, сказал я, то необходимо, чтобы и это было дружественным.
– Необходимо.
– Стало быть, ни подобное подобному не дружественно, ни противное противному.
– Выходит, что нет.
Сократ, заводя собеседника в тупик, учит различать фактические и отвлеченные понятия. Например, нужно различать «дружественность» как продолжение дружбы и «дружественность» как способ организации вещей. Если смешивать эти два понятия, дружественность как личное проявление и дружественность как принцип структурной организации, мы зайдем в тупик. Сократ учит понимать дружбу не натуралистически, как чувство, а конструктивно, как принцип осуществления добра и принятия добра.
– Но рассмотрим еще следующее, – чтобы от нас никак уже более не скрылось, что дружба действительно не есть что-нибудь такое, но что, не будучи ни добром, ни злом, она бывает дружественна добру.
– Как ты это говоришь? – спросил он.
– Клянусь Зевсом, не знаю, – отвечал я, – и, поистине, сам колеблюсь от недоумения. Дружественное, по старинной пословице, должно быть, есть прекрасное; по крайней мере, это представляется чем-то нежным, гладким, свеженьким, и оттого, может быть, будучи таким, легко ускользает и уходит от нас; ибо я говорю, что доброе прекрасно. А ты не думаешь?
Нежным, гладким, свеженьким – для нас эти слова не особо ассоциируются с красотою и дружбой, разве что с приятностью. Но для древних греков красота прежде всего привлекательна, блистательна, «вызывает аппетит», поэтому описания красоты такие чувственные.
– И я тоже.
– Итак, говорю гадательно, что прекрасному и доброму дружественно и не доброе и не злое.
А почему говорю гадательно, – слушай. Мне представляются тут как бы три рода: доброе, злое и ни-доброе-ни-злое. А тебе что?
– И мне, – сказал он.
Ни-доброе-ни-злое – абстрактное понятие, что-то вроде нуля в математике или нейтральной среды в физике (ни нуля, ни нейтральной среды античная наука во времена Сократа еще не знала, описывая это как отсутствие вещей, а не как самостоятельное понятие). Сократ, по сути, говорит о том, что при смешении натуралистических и отвлеченных понятий мы можем строить умозаключения только благодаря введению новых отвлеченных понятий.
– И ни доброе доброму, ни злое злому, ни доброе злому не дружественно, как не допустило этого и прежнее наше рассуждение. Значит, остается, – если что чему дружественно, – быть дружественным ни-доброму-ни-злому, – дружественным либо доброму, либо такому, каково само. Ведь злому-то, вероятно, ничто не может быть дружественно.
– Правда.
– А недавно сказано, что и подобное тоже нет. Не так ли?
– Так.
– Стало быть, ни-добру-ни-злу не будет дружественно что-либо такое, каково оно само.
– Очевидно, нет.
– Следовательно, ни-добро-ни-зло остается почитать дружественным только одному добру.
– Как видно, необходимо.
– Так хорошо ли поведет нас, дети, то, что мы сказали? – спросил я. – Если бы, например, мы захотели размыслить о здоровом теле, которое не нуждается ни во врачевании, ни в пособии, – так как оно довольно собою; – то никто здоровый, конечно, не был бы другом врача ради здоровья. Не правда ли?
– Никто.
– Напротив, думаю, больной – ради болезни.
– Как же иначе?
– И болезнь, однако ж, зло, а врачебное искусство – польза и добро.
– Да.
– Но тело-то, как тело, вероятно, не есть ни-добро-ни-зло.
– Так.
– Поэтому тело-то, ради болезни, принуждено бывает входить в связь и дружиться с врачебным искусством.
– Мне кажется.
– Стало быть, ни-добро-ни-зло бывает дружественно добру ради присущего зла.
– Выходит.
– Явно, однако ж, что прежде, чем оно становится существенно злом, от присущего ему зла; ибо, сделавшись злом-то, оно уже не желало бы добра и не дружилось бы с ним, так как зло, сказали мы, не может быть дружественным добру.
– Конечно, не может.
Сократ показывает, что смешение качеств (вроде здоровья или болезни) с сущностями приводит к тому, что мы понимаем и сущности как некоторые качества.
– Рассмотрите же, что я говорю: я говорю, что иное и само таково, каково ему присущее, иное – нет. Так, если бы кто хотел навести что-нибудь известною краской, вещи наводимой, вероятно, было бы присуще наводимое.
Иное – в философии после Сократа означает не только «одно из двух или нескольких», но противоположное «одному». Тогда рассуждение начинается с того, что мы определяем то, что не есть одно, как «иное», например, другого человека или человечество как иное по отношению к человеку, и затем уже смотрим, в каких отношениях мы можем говорить о тождестве человека и человечества (по родовым признакам) или человека и другого человека (по родовой принадлежности). Тем самым Сократ отучил мыслящих людей смешивать эмоциональное переживание качеств вещи с осознанием ее качеств как отличительных.
– Конечно.
– И вещь, на которую наводится, по цвету, не такова ли была бы, каково наводимое?
– Не понимаю, – сказал он.
– Да вот как, – продолжал я, – если бы кто золотистые твои волосы навел белильною краской, были ли бы они тогда или казались ли бы белыми?
– Казались бы, – отвечал он.
– Но хотя и была бы присуща им белизна…
– Да.
– Однако ж от этого они не более, вероятно, сделались бы белыми: напротив, по присущию белизны, были бы ни белы, ни черны.
– Правда.
– Когда же этот самый цвет наведен будет на них старостью; тогда они станут такими, как присущее, то есть по присущию белизны, – белыми.
– Как уже не стать?
– Так вот о чем я спрашиваю: то, чему нечто присуще, таково ли будет, имея это, каково присущее? Иди, когда это каким-нибудь образом присуще, – будет, а если нет, то нет?
– Скорее так, – сказал он.
– Следовательно, ни-добро-ни-зло иногда, только по причине присущего зла, еще не есть зло и становится злом, когда уже бывает таким.
– Конечно.
– Но как скоро оно, в присутствии зла, еще не есть зло, – самое это присутствие зла возбуждает в нем желание добра; если же, напротив, присутствие зла делает его злом, то вместе отнимает у него самое это желание и дружество с добром. Ведь тогда оно не есть уже ни-зло-ни-добро, но зло; а добро со злом у нас не было дружественно.
– Конечно, не было.
– Посему-то мы можем сказать, что и мудрецы, – боги ли они, или люди, – уже не любят мудрости; да и те также не любят мудрости, которые не знают, что они злы, так как ни один злой и невежда не есть любитель мудрости.
Уже не любят мудрости – Сократ проводит частую мысль, что есть те, кто выше философии (боги, полубоги и близкие богам мудрецы), и кто ниже философии (невежды). Точно так же, например, Аристотель будет в начале трактата «Политика» доказывать, что боги выше политики, потому что обладают всем тем, чего желают, тогда как животные и рабы ниже политики, так как ведут жалкий и совсем не гражданский образ жизни, думая лишь о своем выживании.
Следовательно, остаются те, которые, хотя и имеют это зло – незнание, однако же еще не сделались от него незнающими и невеждами, но продолжают думать, что не знают того, чего не узнали. Так поэтому любят мудрость, вероятно, и не добрые и не злые: злые же и добрые не любят ее; потому что ни противное противному, ни подобное подобному, по прежним нашим исследованиям, не показалось нам дружественным. Или не помните?
– Очень помним, – сказали они.
– Стало быть, теперь, Лисид и Менексен, – примолвил я, мы со всею точностью определили, что дружественно и что нет: положили, то есть, что, и по душе и по телу, ни-добро-ни-зло, ради присущего зла, всегда бывает дружественно добру.
Положили – выдвинули как несомненное положение. Для Сократа именно такое положение следует, если держаться только отвлеченных понятий, которые и приводят всегда к выводам, вроде «добро невозможно без зла, потому что иначе с чем бы оно боролось и на чем бы утверждалось». Такому механическому использованию отвлеченных понятий Сократ противопоставляет свою норму и свои навыки созерцания, для которого добро столь несомненно, что иным ему будет только сомнение, а не зло.
Они совершенно подтвердили и согласились, что это так.
Тут я и сам очень обрадовался, будто какой ловчий, любующийся тем, что поймал.
Как связаны мудрость и нравственность(Ксенофонт. «Воспоминания о Сократе»)
Между мудростью и нравственностью Сократ не находил различия: он признавал человека вместе и умным и нравственным, если человек, понимая, в чем состоит прекрасное и хорошее, руководится этим в своих поступках и, наоборот, зная, в чем состоит нравственно безобразное, избегает его. В ответ на дальнейший вопрос, считает ли он умными и воздержными тех, кто знает, что должно делать, но поступает наоборот, он сказал:
Воздержный — тот, кто умеет сдерживать свои эмоции, рассудительный, а также тот, кто приступает к делу только после размышления и учета всех обстоятельств, и потому всегда хорошо делает дело.
– Столь же мало, как неумных и невоздержных: все люди, думаю я, делая выбор из представляющихся им возможностей, поступают так, как находят всего выгоднее для себя. Поэтому, кто поступает неправильно, тех я не считаю ни умными, ни нравственными.