По порядку – по повелению Писистрата был создан канонический текст «Одиссеи» и «Илиады», положенный в храме, к которому должны были обращаться все, кто делали его копии, в том числе и рапсоды, бродячие певцы, исполнявшие эпос.
Анакреон Теосский (ок. 570 – ок. 480 до н. э.) – античный лирик, ямбический насмешник и моралист. Его репутация певца вина и любовных наслаждений – позднейшая, связанная в основном с его долгожительством и якобы гедонизмом, позволившим ему прожить долго, чем с действительными темами его стихов, большая часть из которых не дошла до нас.
Пятидесятивесельное судно (пентеконтера) – имело репутацию пиратского корабля.
Симонид Кеосский (ок. 557 – ок. 468 до н. э.) – античный лирик, дифирамбист, изобретатель мнемоники – искусства ассоциативной памяти, позволявшей заучивать большие тексты. Симонид известен афористичностью своих элегий.
Это делал он, желая образовать граждан, чтобы управлять ими, как наилучшими, и не считал нужным завидовать кому-нибудь в мудрости, так как был человек прекрасный и добрый. Когда же жители городские вышли у него образованными и удивлялись его мудрости, – он задумал дать образование и жителям сельским; а для этого по дорогам – и среди города и по демам – поставил гермы, потом из запаса своей мудрости, какая частью была изучена, частью изобретена им самим, избрал по своим мыслям наимудрейшее и, изложив это в элегиях, свои стихотворения и образцы своей мудрости начертал на тех гермах, чтобы граждане его не удивлялись уже мудрым надписям дельфийским, каковы: «познай себя», «ничего слишком» и другие подобные, но считали более мудрыми изречения Гиппарха и, при прохождении взад и вперед мимо герм, перечитывая начертанное на них и наслаждаясь мудростью Гиппарха, приходили из деревень для образования себя и во всем прочем.
Герма – статуя Гермеса, ставилась в сельской местности как идол для привлечения прибыли и хорошего урожая, форма столба с бюстом изначально напоминала об оплодотворении земли.
Элегия – в античности стихотворение моралистического содержания, иногда остроумного, иногда саркастического, вообще стихотворные поучения, написанные каноническим размером, элегическим дистихом. В новое время элегиями стали называть печальные стихи: морализация стала пониматься как источник пессимизма.
Надписей было две. На левой стороне каждой гермы написан был эпиграмматический стих, говорящий, что он стоит на средине между городом и демом, а на правой:
Правило Гиппарха: водись помыслом правды.
На других гермах написаны другие стихотворения, и было много прекрасных. Так, например, на стириакской дороге надпись говорила:
Правило Гиппарха: друга не обманывай.
Посему я никак не решился бы обмануть тебя, моего друга, и не послушаться того, столь мудрого человека, ради которого афиняне, и по смерти его, находились три года под владычеством брата его, Гиппия.
Философия стоит выше частных знаний(Платон. «Алкивиад Второй»)
Итак, видишь, не правильно ли я в самом деле, по твоему мнению, говорил, утверждая, что стяжание-то всех частных знаний, если оно имеется у кого-нибудь без знания о наилучшем, должно быть, мало пользует, а больше вредит тому, кто его имеет? <…>
Следовательно, и город и душа, если они намерены жить правильно, должны держаться этого знания – точно так, как больной держится врача, или желающий безопасно плавать – кормчего, чтобы заранее не овладело душою дыхание ветра; ибо без этого знания, при стяжании ли денег, при крепости ли тела, или при других подобных благах, необходимы бывают, по-видимому, тем большие от всего этого погрешности.
Дыхание ветра – Сократ исходит из буквального значения слова «душа» как дыхание, – и связывает смятение души, не приобретшей знания о добре как таковом, с разыгравшейся на море бурей, в которую попал неопытный корабельщик.
В самом деле, кто приобрел так называемое многознание и многонаучность и увлекается каждою из наук, а беден этим знанием; тот, по всей справедливости, не подвергается ли сильной буре и, проводя время на море без кормчего, надолго ли, думаю, сохранит жизнь? Так-то и здесь, по моему мнению, сбывается изречение поэта, который, укоряя кого-то, говорит:
Много узнал он вещей, но узнал все это худо.
Поэта – цитата из сатирической поэмы «Маргит», приписывавшейся Гомеру.
Почему философ счастлив, даже если он беден(Ксенофонт. «Воспоминания о Сократе»)
Как мне кажется, Антифонт, ты представляешь себе мою жизнь настолько печальной, что предпочел бы, я уверен, скорее умереть, чем жить, как я. Так давай посмотрим, что тяжелого нашел ты в моей жизни! Не то ли, что я, не беря денег, не обязан говорить, с кем не хочу, тогда как берущим деньги поневоле приходится исполнять работу, за которую они получили плату? Или ты хулишь мой образ жизни, думая, что я употребляю пищу менее здоровую, чем ты, и дающую меньше силы? Или думаешь, что еду, которой питаюсь я, труднее достать, чем твою, потому что она более редка и дорога? Или думаешь, что кушанья, которые ты готовишь, тебе кажутся вкуснее, чем мои мне? Разве ты не знаешь, что у кого еда слаще, тому нет надобности в приправах, и у кого питье слаще, тому нет нужды в напитке, которого нет у него? Что касается гиматиев, как тебе известно, меняющие их меняют по случаю холода и жара, обувь надевают, чтобы не было препятствий при ходьбе от предметов, причиняющих боль ногам: так видал ли ты когда, чтобы я из-за холода сидел дома больше, чем кто другой, или по случаю жара ссорился с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу?
Гиматий – плащ, надевавшийся поверх хитона, часто дорогой, соответствует нашему «модному пальто» и «мундиру» одновременно. Особенностью гиматия было то, что как надеть его, так и расправить складки, чтобы плащ «смотрелся», можно было только с помощью специально обученного раба – а это значит, что хождение в гиматии означало принадлежность к высокопоставленным лицам. Оратор был обязан выступать в гиматии, примерно как сейчас необходим деловой костюм для бизнес-выступления, и весьма трудно было, жестикулируя руками, не разрушить изначально уложенные складки.
Разве ты не знаешь, что люди, по натуре очень слабого сложения, благодаря упражнениям становятся крепче силачей, упражнениями пренебрегающих, в той области, к которой они подготовляют себя, и легче их переносят? Про меня, как видно, ты не думаешь, что я, всегда приучавший тело упражнениями ко всяким случайностям, переношу все легче тебя, не занимавшегося упражнениями? Если я – не раб чрева, сна, сладострастия, то существует ли для этого, по-твоему, какая-нибудь другая, более важная причина, чем та, что у меня есть другие, более отрадные удовольствия, которые доставляют радость не только в момент пользования ими, но и тем, что подают надежду на постоянную пользу от них в будущем? Но, конечно, тебе известно, что люди, не видящие никакой удачи в своих делах, не радуются; а которые считают, что у них все идет хорошо, – сельское хозяйство, мореплавание или другое какое занятие, – те радуются, видя в этом для себя счастье. Так вот, от всего этого, как ты думаешь, получается ли столько удовольствия, сколько от сознания того, что и сам совершенствуешься в нравственном отношении и друзей делаешь лучше? Я вот всегда держусь этого мнения. А когда нужна помощь друзьям или отечеству, у кого больше времени заботиться об этом, – у того ли, кто ведет такой образ жизни, как я, или такой, который тебе кажется счастьем? Кому легче быть в походе, – кто не может жить без роскошного стола, или кто довольствуется тем, что есть? Кого скорее можно вынудить к сдаче при осаде, – того, кому необходимо все труднодоступное, или довольствующегося тем, что легче всего можно встретить? Похоже, Антифонт, что ты видишь счастье в роскошной, дорого стоящей жизни; а по моему мнению, не иметь никаких потребностей есть свойство божества, а иметь потребности минимальные – значит быть очень близким к божеству; но божество совершенно, а быть очень близким к божеству – значит быть очень близким к совершенству.
Не всякое богатство на пользу(Платон (?). «Эриксий»)[2]
Между тем как мы разговаривали таким образом, сиракузским послам случилось проходить мимо. Посему Эрасистрат, указав на одного из них, сказал:
– Вот это, Сократ, – самый большой богач между всеми сицилиянами и итальянцами. Да и как не быть богатым? – примолвил он. – Земли у него такое множество, и она так плодоносна, что всякий у него может обрабатывать ее в каком хочет количестве. Подобного этому обилия у прочих эллинов и найти невозможно. Кроме того, есть у него и все другое, что составляет богатство, – рабы, кони, золото и серебро.
Видя, что он готов пуститься в болтовню об имениях этого человека, я спросил его:
– А что, Эрасистрат, каким слывет этот человек в Сицилии?
– Слывет он таким, каков и есть, – отвечал Эрасистрат, – это между всеми сицилиянами и итальянцами человек еще более злой, чем богатый; так что спроси кого хочешь из сицилиян, кого почитает он самым злым и самым богатым, – всякий укажет не на другого, а на него.
Находя, что он говорит не о пустяках, но о вещах, почитаемых самыми важными, то есть о добродетели и богатстве, я спросил его:
– Того ли человека назовет он более богатым, у которого есть два таланта серебра, или того, кто владеет стоящим двух талантов полем?
– Я думаю, того, кто владеет полем, – отвечал он.
– Не то же ли самое, – спросил я, – если у кого есть одежды, или ковры, или иные еще более ценные вещи, каких нет у путешественника, – ведь тот будет и богаче?
Подтвердил и это.