– А кто позволил бы тебе выбирать из этого любое, – пожелал ли бы ты?
– Я почел бы это подарком драгоценнейшим, – отвечал он.
– И, конечно, в той мысли, что будешь богаче?
– Так.
– Но вот теперь самым богатым кажется нам тот, кто приобрел вещи самые драгоценные.
– Да, – сказал он.
– Поэтому здоровые должны быть богаче больных, – заключил я, – если здоровье есть стяжание более важное, чем деньги больного. Ведь, конечно, не найдешь никого, кто не почел бы за лучшее быть здоровым, получая малое количество денег, чем болеть, владея сокровищами великого царя, – и это, очевидно, в той мысли, что здоровье гораздо выше денег; потому что иначе оно не предизбиралось бы, если бы не было предпочитаемо деньгам.
– Конечно, нет.
– Но нет ли чего-нибудь, что представлялось бы еще более драгоценным, нежели здоровье, – чего-нибудь такого, что приобретши, человек почитал бы себя богатейшим?
– Есть.
– Так вот, если бы кто теперь подошел к нам и спросил: «Сократ, Эриксий и Эрасистрат! можете ли вы сказать мне, какое у человека самое драгоценное стяжание? Не то ли это, которое приобретши, человек мог бы превосходно судить о том, как лучше вести дела и свои, и друзей своих?» Что сказали бы мы на это?
– Мне-то кажется, Сократ, что для человека всего драгоценнее счастье.
– И не худо-таки, – примолвил я. – Но не тех ли людей признаем мы самыми счастливыми, которые особенно благополучны?
– Мне кажется, этих.
– А не те ли люди отлично благополучны, которые менее всего погрешают как в отношении к себе самим, так и в отношении к другим людям, и совершают весьма много хорошего?
– Конечно.
– А не те ли правильно действуют и наименее погрешают, которые знают зло и добро, что должно делать и чего не должно?
Понравилось и это. <…>
– Что же, если у человека есть и пища, и питье, и одежда, и прочее, что нужно будет ему употребить для своего тела, – потребует ли он еще золота, серебра или чего иного, чем снискивается то, что у него есть?
– Мне кажется, не потребует.
– А не может ли нам представиться, что человек собственно для удовлетворения своего тела не имеет нужды ни в чем таком?
– Может.
– Но если это для такого дела бесполезно, то это же должно ли опять казаться и полезным? – ведь было положено, что для одного и того же дела нельзя быть вещи иногда полезною, иногда бесполезною.
– Да, таково именно было одно и то же – мое и твое положение, – сказал он, – ибо если то самое может когда-нибудь быть для этого полезным, то уже никогда не выйдет опять бесполезным; теперь же то самое служит к совершению дел иногда худых, иногда хороших.
– А я спросил бы: возможно ли, чтобы дело дурное было полезно для совершения чего-нибудь доброго?
– Мне представляется это невозможным.
– Добрыми же делами не те ли называем мы, которые человек совершает посредством добродетели?
– Полагаю.
– Так возможно ли, чтобы человек научился этому, когда он учится при посредстве слова, если вовсе лишается слуха, либо другого чего-нибудь?
– Нет, клянусь Зевсом; мне не кажется.
– В числе вещей, полезных для добродетели, не представляется ли нам и слух, – если добродетель изучима посредством слуха, которым мы пользуемся при учении?
– Видимо.
– Поэтому если медицина может вылечить больного, то не может ли иногда и медицина представляться нам полезною для добродетели, как скоро врачебными средствами восстановляется слух?
– Да и ничто не препятствует.
– Так не можем ли мы опять, вместо денег, приобрести медицину, – когда деньги кажутся нам вещами, полезными для добродетели?
– Очень можем и это, – сказал он.
– Да и не то ли уже, подобным образом, чрез что мы достаем деньги?
– Без сомнения, всё.
– Но не кажется ли тебе, что серебро человек может доставать коварными и бесчестными делами, а за серебро слушать медицину, чего прежде не мог, и, приобретши познания, злоупотреблять ими в отношении добродетели, или чего другого?
– По моему мнению, конечно, может.
– Стало быть, коварное-то дело не полезно для добродетели?
– Не полезно.
– Следовательно, нет необходимости, чтобы то, чем снискиваем мы полезное для каждого дела, само было полезно для того же; ибо иначе показалось бы, что для дел добрых полезны и дела коварные.
Здесь поставлен важный вопрос, может ли порочное действие привести к добрым результатам. В истории философии этот вопрос часто решался положительно, достаточно указать на «невидимую руку рынка» Адама Смита и «хитрость разума» Гегеля. Но для Сократа важно, что на одной добродетели утверждается другая добродетель, поэтому лучше обратиться к добродетели, чем ждать, пока порок приведет к добродетели через множество опосредований.
Почему Сократ подчинился смертному приговору(Платон. «Критон»)
Значит, ты нарушаешь заключенные с нами условия, сказали бы они (значит), и забываешь о своем согласии, которое дал и не по необходимости, и не по действию обмана, и не потому, что имел мало времени для размышления. В продолжение семидесяти лет тебе можно было бы удалиться, если бы мы не нравились или если бы твое согласие казалось несправедливым. Так нет, ты не предпочел ни Лакедемона, ни Крита, которые всякий раз признавал благоустроенными, и никакого иного эллинского или варварского города, ты реже оставлял свое отечество, чем хромые, слепые и другие калеки.
Сказали бы они – одна из предсмертных речей Сократа создана в жанре просопопеи (олицетворения, речи от лица неодушевленного предмета или отвлеченного понятия). Здесь Сократ разговаривает с собой от лица афинских законов.
Благоустройство (греч. «евномия») – означает строгое соблюдение законов и такое истолкование законов и правил, которое не причиняет никому из граждан вреда, никто не остается обиженным. Евномии противопоставляется аномия, неустройство, отказ граждан соблюдать законы или правильно применять их, из-за чего жизнь становится непредсказуемой и опасной.
Очевидно, что тебе более, нежели прочим афинянам, нравились – наш город и мы, законы; ибо кому понравился бы город без законов? И вот теперь, однако ж, ты не устойчив в своих обещаниях.
– Нет, Сократ, нас-то ты послушаешься и не уйдешь из города, чтобы сделаться предметом смеха. Рассмотри-ка хорошенько: совершив свое преступление и уклонившись от своего долга, какое благо доставишь ты себе или друзьям своим? Что друзья твои подвергнутся также необходимости бежать и лишиться отечества или потерять имущество, – это почти верно.
Р. Гейгер. Сократ пьет яд. 1500
А сам ты? – положим, сперва придешь в который-нибудь из ближайших городов – в Фивы или Мегару, потому что оба они отличаются благоустройством: но туда явишься ты, Сократ, как враг их учреждений; и те, на которых возложено попечение об этих городах, будут смотреть на тебя с недоверчивостью, как на разрушителя законов. Значит, твой поступок только подтвердит мнение судей, что их приговор над тобою, должно быть, справедлив; ибо кто нарушает законы, тот без сомнения может показаться развратителем юношей и безумцем.
Учреждения (греч. «полития») – главное понятие политической теории, означающее существующее государственное устройство, причем не введенное насильственно давлением власти, но возникшее при распределении прав и обязанностей. Сократ от лица законов имеет в виду, что он везде увидит недостатки системы управления, что заставит заподозрить в нем бунтаря против существующих законов.
Положим опять, что ты постараешься избегать городов благоустроенных и людей порядочных: но делая это, стоит ли тебе жить на свете? Приближаясь к ним, разве тебе не стыдно будет собственных своих слов? – и каких слов, Сократ! – тех, которые ты говорил здесь, что добродетель и справедливость, политические учреждения и законы – для людей весьма важны. Неужели не думаешь, что тогда Сократ явится человеком презренным? И ведомо. Положим также, что, вырвавшись из этих мест, ты придешь в Фессалию, к Критоновым знакомым: там-то уже величайшее неустройство и своеволие; там, может быть, не без удовольствия будут слушать, как забавно бежал ты из темницы, завернувшись в какой-нибудь плащ, или одевшись в шубу, либо во что другое, по обычаю беглецов, и таким образом изменивши свою наружность.
Но и там ужели никто не скажет, что ты, в старых летах доживая, по всей вероятности, небольшой остаток своего времени, дерзнул такою скользкою дорогою усиленно искать жизни и преступить великие законы? Может быть, – если никого не оскорбишь: а не то – услышишь, Сократ, много и такого, что недостойно тебя. Ты будешь жить, приноровляясь ко всем людям и служа им.
Да и что тебе делать в Фессалии, если не пировать, приехав туда, будто на дружеский ужин? А те речи о справедливости и других добродетелях – куда денутся у нас?
Но представим, что ты хочешь жить для детей – с целью воспитать и образовать их. Так что ж? лучше ли воспитаются и образуются они, перешедши в Фессалию и сделавшись иностранцами, чтобы и этим быть обязанными тебе? или воспитание и образование их при тебе пойдет нехорошо, но будет успешнее без твоего участия, когда, то есть, позаботятся о них друзья твои? Но если твои друзья примут их на свое попечение, по отшествии твоем в Фессалию; то неужели не попекутся о них по отшествии твоем в преисподнюю? И ведомо, что попекутся, лишь бы, называясь твоими друзьями, искренно хотели услужить тебе.
Так, Сократ; повинуясь нам – твоим воспитателям, не ставь выше справедливости ни детей, ни жизни и ни чего другого, чтобы, сошедши в преисподнюю, мочь в свое оправдание сказать все это властям ее. Твой поступок, видишь, и здесь не обещает и тебе и твоим ничего хорошего, справедливого и святого; да и по пришествии туда не обрадует тебя ничем лучшим. Если ты теперь отойдешь, то отойдешь обиженным – не от нас, законов, а от людей: напротив, если убежишь и так постыдно воздашь обидою за обиду, злом за зло, нарушив свои обещания и договор с нами и сделав зло тем, которые менее всего виноваты, то есть себе, друзьям, отечеству и нам; то во время твоей жизни будем гневаться на тебя мы, а после неблагосклонно примут тебя и наши братья – законы преисподней, зная, что ты, сколько от тебя зависело, умышлял на нашу погибель. Не верь же Критону более, чем нам, и не делай того, что он говорит.