— О чем ты? Теперь не ваше время. Нынче на четырех баб один мужик приходится. Как его делить? Вот и грызутся меж собой за каждого. Там иной мужик плевка не стоит, а туда же, корчит из себя сокровище. Если его раздеть и посмотреть, сплошное убожество, бухой рахитик, полная никчемность, ни хозяин в доме, ни мужик в постели, сплошная видимость. И таких большинство.
— Оно и раньше так вот было. Правда, что мужиков больше имелось. Нынче молодые умирают. До полусотни не доживают, косят их болезни всякие. Вон раньше в Березняках в каждом доме по два, три мужика жили. Нынче по одному не в каждой избе. Зато старух прорва. И все одинокие, вдовые, а поди ж ты, живут и ничего им не делается. До девяноста лет, да еще с соседними стариками озоруют. Вот тебе и бабки!
— А ты чего одна? Почему себе не сыщешь какого-нибудь лешака. Все веселее было бы коротать время.
— Мне это лихо без нужды. Я на первом обожглась. С тех пор никого к себе не подпустила. А и нельзя тем баловать тому, кто знахарством занят. Запрет на то имеется.
— Но ты же лечишь мужиков!
— Это другое дело. Поставила на ноги, помогла, как Бог дал, а дальше ступай себе без оглядки. Ты вот меньше лопочи, а послушай, что с тобой приключилось. Ведь хвороб нацепляла полное лукошко. Очень вовремя ко мне приехала. Но не скоро избавишься от болезней своих. Коль жить захочешь, многое изменить придется. Глянь, как тебя город подпортил. Морда стала серой, морщинистой, вялой, как у старухи. Зубы желтые, ровно у дряхлой кобылы. Ни в теле, ни в руках, ни в ногах нет силы. Даже волосы с головы выпадать стали, потускнели и секутся. Внутри того не легче. Желудок подсажен, бронхи простужены, почки засорены. Короче, Юлька, организм твой тянет на старуху, хотя тебе всего двадцать пять. Если б не знала, не поверила б. Оно и сердце скоро сдаст. Совсем развалишься. А ведь молодая, — пожалела Анна внучку
— Не от хорошей жизни, — вздохнула Юлька.
— Да будет тебе жаловаться. У тебя родители живы. В конце концов, я имелась, всегда приехать могла, но дотянула до последнего, покуда ноги не сдали вконец.
— Эх, бабуля! Да не нужна я родителям. Они свои жизни устроили, а меня забыли. Сами впихнули меня в тот колледж, мечтали потом в институт устроить, чтоб врачом стала. Но пороха не хватило. А и ни к чему Теперь врачи получают гроши. Немногим больше меня. Назвать зарплату вслух стыдятся. И неспроста. Зачем же мне еще шесть лет мучиться, чтоб потом с голоду подыхать? Дипломом о высшем образовании сыт не будешь. Вот и отказалась от института. Да и кто бы его оплачивал? Там учеба в крутую копейку обошлась бы, мне не по силам. А родители сказали, что помогать не будут. Так и осталась на грошовом заработке. Обносилась, наголодалась, измучилась вконец. Три года терпела. А тут главврач вызывает на беседу. И говорит, что вынужден сократить штат, а я первый кандидат на изгнание. И главное, понимаешь, чем упрекнул, что я грубая, больные на меня за это жалуются, на мой неуравновешенный характер указывают коллеги. Будто сами не такие же. Они не просто орут, а даже матерятся. Но им сходит с рук. У них знаменитая родня, деньги. Вот и удержались в больнице. А нас, медсестер, выкинули. Вступиться было некому.
— А ты не сетуй! Все к лучшему! Пойду-ка я, истоплю баньку, — предложила Анна.
— Давай завтра! Сегодня хочется отдохнуть, — попросила Юлька бабку. Но вскоре вместе с Анной, заранее наносила воды, нарубила дров, занесла их в баню. Анна сняла с чердака пару березовых веников, положила в предбаннике полотенца и сказала улыбчиво:
— Ох, и высеку тебя завтра! За все разом…
— Лишь бы душу не трогала. Она и без того болит, — выдохнула баба тяжкий ком и пошла в избу следом за бабкой, спотыкаясь больными ногами на каждой борозде огорода, отделявшего дом от бани.
Женщины долго проговорили в ту ночь. Юлька впервые порадовалась, что бабка не разобрала русскую печь, и теперь на ней можно спать, не боясь сквозняков и простуды. Когда и как она заснула, Юлька не помнила. Проснулась, когда Анна уже встала, гремела чугунами, ведрами, топила печь, на какой уже невмоготу стало лежать. От жары дышать было нечем.
— Вставай, Юлька! Я уже баню истопила. Пошли париться! — позвала за собой Анна.
Бабы разделись, набрали в тазы воды. Помылись не спеша. И только Анна положила внучку на попок, приготовилась парить Юльку, как дверь в баньку распахнулась, и чей-то визгливый голос прокричал:
— Эй, бабы! Ваша изба горит!
Анна с Юлькой, забыв обо всем, выскочили из бани и бросились к дому бегом. Летели из-под ног, как из-под
копыт, мерзлые комья земли. Голые бабы спешили к избе, даже не заметив у соседнего дома кучку хохочущих мужиков. Они смотрели на бегущих женщин. Юлька, забыв о больных ногах, перескакивала через борозды, не оглядываясь, не видя и не слыша никого вокруг. Анна неслась к дому во весь дух.
Калитку во двор рванули так, что та взвыла. На крыльцо влетели в один прыжок. Вскочили в дом. Но где пожар? Дрова в печке давно прогорели. В избе спокойно и тепло.
— Ах ты, козел! — ухватила Анна коромысло и, подскочив к мужику соседу, дубасила его по спине, плечам, по заднице. Юлька била мужика по морде, пока он не свалился лицом в землю:
— Ну, чего налетели! Я ж пошутил!
— Получи за свою шалость, свинячья грыжа, сушеный геморрой! — били бабы мужика. Вокруг хохотали соседи.
— Эй, Анна! Ты ж горбатым сделаешь Леху!
— Так ему и надо, козлу облезлому! — совала ногою в бок соседу Юлька и только тут спохватилась, что они с Анной совсем голые.
— Баб! Скорей в баню! С ним разобраться мы еще успеем. Глянь, мы совсем голые! — только теперь поняли, над чем так громко хохочут мужики.
— Анька, всегда ты над нами смеялась, над нашей немощью и хворями. Нынче мы на тебя глянули. Теперь квиты. И нечего обижаться. Все мы человеки, — оправдывался мужик вслед соседке. Та, уходя, грозилась ощипать мужика, как курчонка.
Когда за бабами закрылась дверь бани, мужики вскоре ушли в дом к соседу, а Юлька еще долго не могла успокоиться:
— Отморозки, недоноски проклятые! Так напугали нас! И надо же, додумались чем шутить! Я со страху и про халат забыла, скакала что борзая! Откуда силы взялись? — удивлялась Юлька.
— Нас только пробежаться заставили. А вот у соседки Татьяны несушку с яйцами прямо в кошелке, поставили на печную трубу. Ну, что тут поделаешь? Ни печь затопить, ни курицу успокоить. Она такой базар устроила, хуже нас. А Татьяне восьмой десяток! Ей не только на крышу, на койку залезть тяжко. Но разве это поймут озорники! — сетовала Анна.
— Кто ж ей помог курицу опустить?
— Они и сняли! Вот только на бутылку с бабки сдернули. До чего не додумаются алкаши. Если к луне бутылку привязать, наши забулдыги и туда залезут. Вот и нас осрамили окаянные, — сетовала Анна.
— Погоди! С этими говнюками еще поквитаемся, — пообещала Юлька, ложась под бабкин веник.
— Теперь не дергайся, голубушка, лежи смирно и терпи, — уговаривала бабка Юльку и хлестала внучку веником, окуная его в горяченную воду. Та лежала, сцепив зубы. Кожа на спине вскоре стала багровой, ноги, руки, бока Юльки были алыми, она едва сдерживала стоны, но Анна будто ослепла, хлестала Юльку, шептала заговоры, молитвы, иногда обрызгивала внучку святой водой и снова бралась за веник. В баньке от жары и пара нечем было дышать. Юлька попросила о передышке, хотелось пить, бабка дала ей кружку кваса и снова велела лечь на полок.
— Не отвертишься. Ты у меня не ходить, а летать научишься. Я заставлю жить бабой, не старухой, а то, ишь, прокисла, свет не видя. Сплошная дряхлота и немощь. Оттого и мужики на тебя не смотрели, что ты, как кадушка с прокисшим говном! Куда ни ткни, отовсюду единая вонь! Срамотища! У эдакой молодой бабы все отвисло, отцвело. Ты хуже старухи глядишься, будто все годы пила беспробудно. Ни в единой клетке жизни нет, сплошная дряблость. На тебя даже наши сосновские деды не позарятся, — зудела Анна.
Юльке было обидно слушать ее брань, но она терпела.
— Ладно уж, на первый случай хватит с тебя, не то шкура не выдержит, — окатила Юльку ледяной водой, та едва продохнула.
— Понравилось? Еще облить с ключа? Эта водица особая, живою зовется, потому как силу имеет особую, целебную. Она у нас за святую почитается. От ней худа никому не случалось, и ты не бойся. Эта водица силу дает, здоровье возвращает, хвори изгоняет, — вылила на Юльку еще таз холодной воды.
— Теперь продышись, обсохни и бегом в избу, — командовала Анна, и Юлька не перечила.
Она без просьб и напоминаний почистила стойла, катухи, под нашестами. Помогла бабке убрать в доме, наносила воды, дров. А вечером, вспомнив, сама себе удивилась. Столько работала, а ноги не болят, не подвели, не свалилась.
— Будет тебе хвалиться. Двигаешься тяжко, медленно, дыхание хриплое, как у старой клячи! Чему радуешься, развалюха? — ругнулась Анна, и Юлька мигом поскучнела.
Целыми днями она пила настои и отвары, какие ей готовились бабкой, та зорко следила, чтоб внучка своевременно пила их, не пропуская время. Она никогда не хвалила Юльку, незаметно гасила вспыльчивость и грубость, ругала за сквернословие и особо не позволяла проклинать людей.
— Не смей распускать брехуна, слышь, глупая? Кляня кого-то, на свою голову беду кличешь. Если человек виноват, его без тебя накажут. На небе все видны. Не ты судья. У самой грехов целый хвост. Оглянись! Вспомни! Прожила так мало, а сколько нагрешила? Целое море грязи за тобой! — ругала баба внучку.
— Ох, и тяжело с тобой! Доброго слова не услышишь, все бранишь. Я у тебя совсем мало прожила, а наслышалась столько, будто хуже меня в целом свете нет никого. Злой ты человек! И за что ненавидишь? — не сдержалась как-то Юлька.
— Глумная вовсе. Да если б невзлюбила, ни за что не взялась бы лечить. Коль выхаживаю, добра тебе хочу, подмочь стараюсь. А чтоб и ты усердствовала для себя, не хвалю. Такое правило у травников, не захваливать болящего, чтоб скорей выздоравливал, а и сглазить боюсь. Ведь вижу, как перед зеркалом крутишься, хочешь скорей в город воротиться, ни по душе тебе деревня. Сохнешь по городу, тоскуешь. А рано о нем вспомнила. От того брешусь с тобой! — призналась Анна и добавила: