Глава 2
Глава 2.
Весна 1987 г.
Наступила весна, и мне стало не до прослушивания «Голоса Америки» по ночам: учеба отнимала слишком много времен. И если с точными науками у меня всё было хорошо, то вот с доселе любимыми гуманитарными предметами, по которым я даже с домашними заданиями не заморачивался, возникла проблема. Обычно мне хватало эрудированности и начитанности, чтоб выплыть на уроке во время ответа у доски, даже не заглядывая до этого в учебник. Обычно в самом начале сентября, получив учебники в библиотеке, прочитывал историю, географию и литературу, и этого хватало до конца года. Да и учителя не доставали, будучи уверенными в том, что я с предметом знаком и зачастую — даже сверх школьной программы.
А тут что опять пошло не так, и если с русалкой у нас было всё сложно (по русскому языку у неё ко мне претензий почти не было, а вот с литературой (официальной, с тем, что было написано в учебнике) — дело доходило и до горячих дискуссий, и даже до двоек), то с историком сразу начались контры. Окончательно убедился, что история не наука, а, скорее, беллетристика в угоду конъюнктуре господствующей в обществе идеологии. Светлая мысль не умничать пришла в мою голову только после Нового года, когда отношения с педагогом были испорченны окончательно. Сидели мы с Леной у историка на первой парте, и была у него неприятная особенность — брызгать слюной, когда начинал орать, войдя в раж. А сатанел он сразу при виде меня, не заладилось как-то, не оценил мою трактовку событий новой истории, весьма политкорректную, надо сказать, но ему почему-то не понравилось…
В эти минуты я раскрывал учебник, придвигался ближе к соседке по парте и прикрывал нас многострадальным томиком, изредка комментируя: «Брызговики носите, Михаил Иванович!», вызывая гомерический хохот у всего класса. К счастью, продолжалось это обычно недолго и заканчивалось тем, что он выгонял меня из класса. Конфронтация и силовое решение конфликта историку — с вызовом мамы к директору школы — ничего не дала. Директриса как раз и была русалкой, то бишь — учительницей русского языка и литературы. Она любила поэзию Серебряного века, и зуб даю — читала то, что пока ещё было запрещено, но уже понемногу начало становиться достоянием если не широкой общественности, так узкий круг ценителей уже мог вкусить доселе запретных плодов.
Лариса Максимовна, узнав что я читал многое из того, что ещё даже не опубликовавалось, прониклась ко мне самыми теплыми чувствами. Обсудили с ней «Жизнь и судьбу» Гроссмана (его как раз в каком-то журнале начали публиковать, «Собачье сердце» и «Дни Турбиных» Булгакова, после чего она практически умоляющим тоном попросила:
— Иван, ты молодец, конечно, что многое читаешь, но прошу тебя — на уроках давай в рамках школьной программы! Белинского тоже почитай, его точку зрения на русскую литературу! У нас в конце года открытые уроки запланированы, из районо люди приедут, ты уж тогда молчи лучше! Ну вот как можно в восьмом классе не знать, чем отличалось положение Пушкина и Лермонтова?
— А какая разница, Лариса Максимовна⁈ Обоих на дуэли убили… А, понял: у Михаила Юрьевича предки-то — из Шотландии, он из васпов получается. Или католики там? А у Александра Сергеевича — негр прадед!
— Жуков!!! — Лариса Максимовна изобразила классический фейспалм. — В разное время они жили! У Пушкина была возможность бороться с царизмом, благо он и с декабристами многими в дружеских отношениях состоял. А вот у Лермонтова уже такой возможности не было, отчего он и страдал, от невозможности изменить существующее положение вещей!
Кто там от чего страдал из великих поэтов — у меня на это было собственное мнение, которое, впрочем Ларисе Максимовне не решился озвучить. Пообещал заняться литературой, но остался при своем мнении. А вот этого самого Белинского — возненавидел с удвоенной силой, он мне и в прошлой жизни подгадил, и здесь от него не избавиться. Редкостная тварь, должно быть, была, если его в равной степени и коммунисты почитают, и демократы. Про всех этих критиков Булгаков хорошо написал, выведя эталонный типаж Латунского…
Не считая историка, который закусился со мной всерьёз и даже пророчил, что поспособствует тому, чтоб меня в комсомол не приняли (тут я вздохнул с облегчением и пожелал ему удачи в начинаниях), с остальным преподавательским составом отношения складывались хорошо. Англичанка не гадила, мой словарный запас и знание инглиша — даже другим в пример ставила. Только что губки поджимала и морщилась, не одобряя произношения:
— Какие вульгарные американизмы, Иван! И что за акцент! Одно слово — Нягань!
Это она зря про Нягань так, там всё-таки город, и помимо английского в школе учили ещё немецкий и французский. Рецепиент мой как раз немецкий осваивал, но судя по тому, что осталось в голове, даже не все немецкие фильмы известного характера про сантехников и чистильшиков бассейнов я без словаря пойму. А тут — в Петропавловской сельской школе — только английский, без вариантов.
С трудовиком и физруком (он же — ответственный за начальную военную подготовку), после того, как вначале передал им от деда литр самогона тройной очистки за свое спасение, достигли полного консенсуса. Узнав, что меня на второй год не оставляют, энвепешник высказал затаенное:
— Слава КПСС! А после восьмого, Ваня, иди в фазанку, хоть на сварщика, как отец! Толку от этого высшего образования, когда гегемон на заводе больше получает! А там разряд получишь и вообще в ус дуть не будешь!
— И из села пораньше уедешь! — Горячо поддержал его физкультурник. — Коров, которых летом пас, как страшный сон забудешь! На заводе-то милое дело: смену отработал, спецовку в шкафчик, в душ сходил и свободен, аки сокол!
Впрочем, уже ближе к новому году, когда поток спиртного с моей стороны не иссяк, ограничившись первым литром (дед Арлен к учителям питал симпатию, поэтому не жалел натурпродукта и всё ещё лелеял мечту определить меня по партийной линии, так что снабжал через меня трудовика с физруком бесперебойно), завели совсем другие речи. Всячески склоняя меня взяться за ум и учебу основательно, чтоб ещё и девятый, и десятый класс в Петропавловке учиться. Им бы волю — они меня на таких условиях и в коллектив учительский приняли со всем удовольствием, сразу после завершения общего среднего образования, минуя не то что техникум — училище.
С трудовиком же ещё пообщался тет-а-тет, обсудив то, что принят закон о индивидуальной трудовой деятельности, не за горами его утверждение. Так почему бы вместо того, чтоб колотить табуретки и вытачивать бесчисленные указки на токарном станке (всегда было загадкой — на кой мы эти указки выдаем на гора, да ещё в таком количестве, словно в процессе обучения учителя то и дело ломают их о спины нерадивых учеников), не монетезировать этот процесс? Тот вначале отнесся к этому со скепсисом, но когда я заверил, что со сбытом продукции (при условии достаточного качества) проблем не будет, оживился. Я-то намеревался задействовать свои связи с ленинградским знакомым дядьки — Севой, и прибарахлиться не мешает, и школу поддержать, и соученикам — дав возможность заработать. И музыкантов в голове держал, у них фан-база неустанно расширялась, самое время обеспечить спрос соответствующим предложением. Обсудили с учителем, что можно руками школьников изготавливать, учитывая наличие нескольких токарных станков. Тот самоуверенно заявил, что могут что угодно строгать, точить и вырезать. Пришлось спустить с небес на землю: разделочных досок, расписанных под Хохлому и Палех, и без нас хватает в обеих столицах, как и матрешек. Совместно поломав голову, сошлись на том, что курительные трубки, ручной работы, вырезанные из березового капа, для начала запустим. Взбодрил педагога, тот аж повеселел от открывающихся перспектив, глядишь — меньше квасить с физруком в каморке будут!
С одноклассниками и остальными учениками отношения установились более менее ровные, я в их дела особо не вникал, все свободное время проводя в общении с Леной. Попытки дразнить нас женихом и невестой — не возымели никакого успеха: не в том я возрасте, чтоб на подобные уловки поддаваться и страшиться общественного мнения. Демонстративно держались вместе, поглядывая на остальных с превосходством, и такая тактика сработала на отлично. Спровоцировав эпидемию отношений среди других учеников; надеюсь, дальше обжиманий по углам не зайдет, а то вместо экзаменов в десятом девчонки дружно в роддом заедут…
А я, окрыленный такой легкой победой, решил продолжить манипуляции с коллективным сознанием школьников. Без перегибов, исключительно в рамках разумного, доброго и вечного, к тому же — с приходом зимы назрели проблемы, которые требовалось решать незамедлительно. После Нового года ударили крещенские морозы, а мы хоть и на Урале, но казахстанские степи под боком, как начнет задувать свежий ветер от соседей, когда на термометре ниже минус тридцати, так пока до школы дойдешь — насквозь промерзаешь.
А в помещении — пар изо рта, несмотря на наличие центрального отопления и клубы дыма из высокой трубы кочегарки. И паста в шариковой ручке подмерзает, приходиться отогревать дыханием или периодически за пазухой держать. Учителя категорически настаивали на том, чтоб все занятия ученики проводили в верхней одежде. А вот слабоумие и погоня за модой вступали в неравный бой со здравым смыслом. Если начальные классы довольно сопели в валенках и теплых шубках, то, начиная со средних, дети выеживались изо всех сил: кто в болоньевой куртке, кто в полуперденчике драповом, и все поголовно — в ботинках. А старшеклассницы ещё и в чулках щеголяли, у меня лично вид прекрасных женских ножек в чулках из-под школьных юбок — на фоне пара изо рта и накинутых на плечи пальто и курток — вместо вожделения вызывал озноб…
Промучившись первый день при такой холодине, сразу же решил, что так не пойдет. Проводил Леночку до дома и, отогреваясь у неё горячим чаем, перед тем как сделать финишный рывок к себе, спросил: