Пристрастие к фартукам осталось у меня до сих пор. Когда я немного подрос, и обнаружилось, что мальчики постарше уже не носят фартуков, меня выручил дядюшка, заявив совершенно естественно: «Ну что же, значит, нам надо купить девчоночий фартук».
Мой отец имел, конечно, собственные представления о том, как должен выглядеть «настоящий» мальчик, и я им не соответствовал: слишком хорошенький, слишком изящный, подвижные черты лица, а застенчивая нежность придавала мне выражение мягкости.
Я примерял мамины школьные платьица, какие носили еще до Первой мировой войны. Тщательно уложенные, они хранились в сундуке на чердаке. Я вертелся перед зеркалом в полном восхищении. Я — но не отец. Обнаружив меня в таком немужском виде, он накинулся на меня с плеткой, сорвал с меня платье, рыча: «Ты не девчонка! Ты будешь солдатом!» Мне было тогда семь или восемь лет.
С удручающей регулярностью отец истязал меня плеткой. Однажды даже наша экономка не выдержала, она пыталась урезонить его, говоря, что переодевание в платья — только игра. Но он неистовствовал: «Даже если я насмерть прибью мальчишку! Имею право, в конце концов, это я его воспитываю». Экономка возразила, он ударил и ее.
Дядюшка взял меня в свои комнаты на первом этаже дома в Мальсдорфе. Я обставил свою детскую так, как хозяйка могла бы обставить комнатку где-нибудь в 1890 году: прелестный вертиков в стиле модерн, умывальный столик, гардероб, изящный комод, непременные часы с маятником на стене и зеркало-трюмо, украшенное столбиками. На этажерке — маленькой полочке на вычурных столбиках — стояли мои книги, на столе лежала красная плюшевая скатерть, на ней — посеребренная латунная ваза для визитных карточек, на другом столике стояла помпезная салонная керосиновая лампа. Люстру я купил у старьевщика, это была электрифицированная газовая люстра из латуни с алебастровыми шарами — мое маленькое царство.
Раньше хозяйки устанавливали трюмо между окнами. Это было зеркало, украшенное столбиками и консолями. Сверху на выступе, по моде неоренессанса, красовалась насадка в форме раковины, слева и справа — вращающиеся шары на столбиках. Рама зеркала также опиралась на консоль с вычурными столбиками.
В конце XIX века не каждый мог позволить себе напольные часы, поэтому их заменяли настенные часы с маятником. Чаще всего это был длинный застекленный ящик со столбиками по бокам. Сверху над выступом укреплялась насадка с вычурными деревянными шарами или гипсовым орлом, покрашенным под орех. Внизу на консоли, завершая картину висели деревянные шары, а внутри ящика размещался белый эмалированный циферблат с римскими цифрами и, конечно, латунный маятник.
Такие часы я собирал с детства. За всю мою жизнь их набралось 386.
В просторном дядюшкином доме моя коллекция с годами стала занимать все больше и больше места. Я заполнил своими сокровищами подвал, чердак и даже примыкавшую к дому конюшню. С помощью дядюшки, который был моим союзником, мне удавалось скрывать свою страсть от отца. На чердак, в подвал и в конюшню он никогда не заходил, так как эти помещения находились во владении дядюшки. «Давай все это спрячем от него», — не раз заговорщически шептал мне дядюшка.
Хотя после обеда я обычно мог возиться со старыми вещами сколько душе угодно, по утрам я, как и все, должен был ходить в школу. А там, увы, многое мне было не но вкусу. Конечно, у меня были проблемы с одноклассниками. Многие, особенно те, кто главным считал грубую силу и натиск, просто презирали меня, носившего длинные золотые кудри. Меня колотили только за то, что я носил в волосах заколки. «На девчонку похож», — дразнились они. Я удивлялся — ведь я ничего им не сделал. Почему они желали мне зла? Лишь позже я ощутил ту стену, которая незримо стояла между мной и многими людьми.
Еще хуже было с еженедельными занятиями физкультурой. Они не интересовали меня совершенно! Играли ли мы в футбол, прыгали в длину или карабкались вверх по шесту, все это казалось мне бессмыслицей. «Ах, Господи, — говорил энергичный, но чуткий учитель физкультуры, — что у тебя за вид! Ты выглядишь, как девица на балу, не можешь сделать шаг пошире и через коня ни за что не перепрыгнешь». Он понял.
Как-то мы играли в футбол на спортивной площадке. Меня заворожила, конечно, не игра — Господи, да это было просто нелепо, пинать мяч туда-сюда, вся эта беготня, суетливые движения — меня заворожил старый железнодорожный вагон 1870 года, стоявший на краю футбольного поля. В этот багажный вагон без колес мы пришли переодеваться. Я осмотрелся и тут же представил, что еду в далекое путешествие, представил себе дым и локомотив, тащивший вагон. Но тут учитель выгнал нас, и мы должны были гоняться за мячом, Скоро всем стало ясно, что я постоянно гнал мяч не в ту сторону и вообще не понимал, что к чему. «Какая разница, — думал я, — куда катится мяч, главное, он куда-то катится». Учитель сначала наблюдал с негодованием, потом, щелкнув пальцами, подозвал меня и спросил: «А тебе вообще нравится играть в футбол?» — «Нет, — ответил я, — я бы лучше посидел в этом чудесном вагоне». И этот милый человек со свистком действительно понял меня и позволил уйти.
Быть отстраненным от занятий физкультурой значило «неуд» в табеле. Таким образом, у отца дважды в год появился еще один повод терзать меня. Но этого ему было мало, и он попытался выбить из меня неспортивность своим обычным способом. На Пасху 1937 или 1938 года он решил преподать мне урок плаванья в озере Тонзее. В ту Пасху воздух был обжигающе холодным, к тому же свистел ветер то есть, погода совершенно не располагала к купанию. В нескольких метрах от нас какой-то человек устроился в палатке. «Раздевайся», — скомандовал отец. Когда я попытался оставить спортивную майку и трусы, его голос взвился: «Снимай все!» Я стоял обнаженный и дрожащий, а отец возвышался надо мной и злобно допытывался: «Мерзнешь?» Не успел я ответить «да», как получил две такие оплеухи что кровь потекла у меня из носа и рта. Он выломал прут и стал лупить меня, громко ругаясь. Откинув полог палатки, ее обитатель твердым шагом направился к нам и решительно остановил отца: «Не бейте мальчика». Отец вошел в раж: «Могу сделать с ним, что захочу, хоть утопить. Вас это не касается!» Бросив меня мерзнуть на берегу, он уплыл. Мой спаситель позвал меня в свое защищенное от ветра убежище, и я отогрелся.
На Тонзее в Мотцене было два пляжа. На южном берегу развлекался немецкий союз нудистов, это было объединение людей среднего сословия, врачей и торговцев. А на северном берегу распоряжался коммунистический союз Присница, который к тому времени еще существовал, хотя уже заправляли нацисты. Союзу принадлежал не только пляж, но и вышка для прыжков высотой четыре метра. Отец послал меня наверх и прикрикнул: «Сегодня же научишься плавать, и немедленно!». Забравшись на вышку, я с ужасом смотрел на воду, потому что совсем не умел плавать, хотя дома отец, с плеткой в руке, и заставлял меня делать упражнения без воды. Вдруг со мной что-то случилось. Я почувствовал толчок, свалился в воду, успел еще услышать его крик: «Плыви!» и потерял сознание. Спас меня не отец, а пловец-спасатель, дежуривший на северном берегу. Он вытащил меня из воды на берег, в то время как отец, не шелохнувшись, наблюдал за происходящим. Когда мой спаситель вернул меня к жизни, он обернулся к отцу и заявил, что это было покушение на убийство. «Мне совершенно безразлично», — проскрипел отец. Если бы на берегу не оказалось этого спасателя, я бы так и остался под водой.
Дядюшка был мне не только заступником и наставником, он был мне настоящим отцом. Наш классный учитель, д-р Бергер, носивший на лацкане значок нацистской партии, хотел сделать из нас крепких парней, «упругих, как кожа, быстрых, как борзая, твердых, как крупповская сталь». Естественно, такой похожий на девочку мальчик, как я, с локонами, бархатными штанишками, большими отложными воротничками, для этого не подходил. Я не хотел надевать форму детской гитлеровской организации, и однажды в среду — это был день гитлерюгенда — он закричал мне: «Гитлерюгенд — это долг!» — «Скорее принуждение», — вырвалось у меня. Он схватил свою трость и здорово отколотил меня. Дядюшка, этот душа-человек, проводил меня на следующий день в школу и поставил учителя на место. Я никогда раньше не слышал, чтобы дядюшка кричал, но в тот день его голос гремел по всему коридору. Старший преподаватель, достойный представитель старой школы, который не имел ничего общего с нацизмом, посоветовал дядюшке отдать меня в частную школу, где принуждение вступать в организацию гитлеровской молодежи не ощущалось так сильно.
Так я оказался в «Высшей частной школе для мальчиков д-ра Георга Кимпеля», Луизенштадт, улица Дрезденер-штрассе, 90, третий внутренний двор. Уже само название нравилось мне, так как я весьма почитал прусскую королеву Луизу. «Просьба звонить громче» было написано на эмалированной табличке у входа в школу. На оштукатуренном фасаде висел жестяной флажок, прикрепленный к кованой консоли, на котором была написана дата основания: 1848. Школа выглядела так же, как и в кайзеровские времена, и — сущий рай для меня — в учительской тикали часы с маятником, на потолке висела электрифицированная газовая люстра с белым абажуром и зелеными бусинами, мебель была сделана около 1890 года. Вся школа еще дышала старой устойчивостью. Здесь напрасно было бы искать портреты вездесущего «фюрера».
В кабинете директора мы с дядюшкой сели напротив профессора Кимпеля. После того как формальности были выполнены, директор спросил, был ли я членом детской гитлеровской организации. Дядюшка сморщился и вздохнул: «Именно поэтому». Несмотря на это туманное пояснение, профессор Кимпель, казалось, все хорошо понял. «Знаете ли, — сказал он, подняв обе ладони, как бы защищаясь, — мы с нашими педагогами вообще не любим, когда мальчики состоят в гитлерюгенде, потому что тогда им по средам не задают уроков, и они ничего не учат». Можно было, конечно, сказать и так.
Уже маленьким ребенком, еще не понимая толком, что они из себя представляли, я испытывал отвращение к нацистам. В первый раз я вплотную столкнулся с коричневой чумой и ее вестниками весной 1933 года: дядюшка взял меня как-то с собой за покупками. Перед одним из магазинчиков еврейской продовольственной фирмы «Эгона» в южном Мальсдорфе по-хозяйски расположились двое коричневорубашечников и пытались не пропускать покупателей в лавку.