Из Бишофсбурга я ездил навестить свою названую тетушку Луизу, имение которой было неподалеку. Там в шкафу в стиле барокко я обнаружил ее старые платья, которые она в последний раз надевала в 1895 году, в пятнадцать лет. Позже она носила исключительно мужскую одежду: сапоги, бриджи, жакеты с правосторонней застежкой, а так же мужскую шляпу и пальто из грубого сукна. Широкоплечая и узкобедрая она выглядела как ее собственный управляющий. Конечно, этот гардероб был очень практичен для сельской местности, но была и другая причина, о которой я тогда не подозревал: моя тетя была лесбиянкой.
Стоя перед зеркалом в затянутом в талии платье с оборочками, я находил себя прелестным. Внезапно дверь открылась, и увидев в зеркало входившую тетю, я испугался взбучки, потому что она была личностью весьма решительной. Она же, спокойно улыбаясь, подошла ко мне, охватила меня за талию, повернула к себе лицом, осмотрела сверху донизу и усмехнулась: «Ты очень миленько выглядишь. Скажи-ка, тебе нравится так одеваться?» Я стыдливо кивнул, а она объяснила: «Природа сыграла шутку с нами обоими. Тебе бы надо быть девочкой, а мне мужчиной». Она крепко притопнула сапогами, шпоры звякнули, и этим все было сказано.
Иногда жизнь странно поворачивается. Например, суешь куда-нибудь нос, сам не зная, почему. Как-то дождливым днем я забрался в тетину библиотеку и разглядывал ее многочисленные книги. Наобум подошел к полке, вытащил какую-то книгу в сером переплете и раскрыл ее. Она называлась «Трансвеститы» и была издана неким Магнусом Хиршфельдом. Трансвеститы? Что это такое? Наверно, это не для меня, подумал я. Я хотел поставить книгу обратно, но следующая страница перевернулась сама собой, и я прочитал посвящение моей тетушке «С уважением от издателя д-ра Магнуса Хиршфельда, Берлин, 1910 год». Теперь книга заинтересовала меня, и я начал читать: об эротическом стремлении к переодеванию; о мужчинах, которые с удовольствием надевают пестрые летние платья, и о женщинах, носящих брюки и пиджаки. Я буквально впился в книгу. Вошла тетя, и я опять почувствовал себя застигнутым на месте преступления. На ее вопрос о том, что я читаю, я нерешительно залепетал: «Она называется «Трансвеститы» и совершенно случайно попала мне в руки». — «Повнимательнее прочти ее, опять ошеломила меня тетя, — она касается нас обоих».
Уже в первые военные годы я обзавелся женской одеждой. На распродажах имущества я часто натыкался на платья, юбки, блузки и покупал себе все, что мне нравилось и подходило от блузок и юбок до подвязок и белья. Мою тягу к женской одежде разделял мой первый друг Кристиан. Уже ребенком Кристиан был трансвеститом и был очень похож на девочку. Мы часто ходили вместе купаться и пережили с ним наши первые эротические впечатления. Мы были юной парочкой влюбленных. Бывая у него, мы всегда надевали платья и юбки его матери и любовались друг другом. Однажды нам пришло в голову завить себе волосы, взять маленькие сумочки и пойти прогуляться по Фридрих-штрассе, сейчас это Бельше-штрассе.
Об одном только мы забыли; во время войны молодежи до 21 года не разрешалось после девяти вечера появляться на улице без сопровождения родителей. Было уже полдесятого, когда мы выпорхнули, взявшись под ручку и весело хихикая. Двое мужчин в гражданском шли нам навстречу. Я хотел переждать в подъезде, пока они пройдут, но не в меру расхрабрившийся Кристиан не захотел прятаться. И вот они уже перед нами: «Эй, красотки!» Это был патруль гитлерюгенда. У нас потребовали назвать имена, они, видимо, приняли нас за парочку несовершеннолетних девиц, которые хотели кого-нибудь «подцепить».
Нас тут же схватили под руки и привели в ближайший полицейский участок. Там, не долго думая, заперли в камеру, потому что мы отказывались назвать свои имена. Они пригрозили, что запрут нас на целый месяц или «взгреют» палкой. Нам стало жутковато. У Кристиана уже наворачивались слезы, и мы сказали, как нас зовут. Полицейские уперлись: «Не врите, вас не могут звать Лотаром и Кристианом, это же мальчишеские имена». Я промямлил: «Ну, меня все называют Лоттхен». — «То-то же». — «А меня — Кристине», — добавил Кристиан. У нас спросили фамилии, после нашего ответа полицейские вновь оказались в замешательстве. В конце концов, дежурный решительно сунул руку Кристиану под юбку, тут же отвесил ему пощечину и возмущенно воскликнул: «Это и вправду парень!» Такая же проверка не миновала и меня. Поднялся страшный крик. По телефону вызвали мать Кристиана, накричали и на нее. Если такое еще раз повторится, о нас сообщат, куда следует, пригрозили нам. На этот раз все ограничилось взбучкой в полицейском участке. Конечно, они решили, что мальчишки просто пошутили; если бы они заподозрили что-то более серьезное, то заявили бы о нас в гестапо, как о неполноценных.
Брюки были моей вечной мукой. Я лишь тогда немного примирился с ними, когда все больше женщин, особенно после войны, стали носить брюки. Я ни за что не хотел надевать свой первый костюм на конфирмацию. Мама и дядюшка пытались уговорить меня: «Ты не можешь идти туда в коротких штанишках». Но я не сдавался. Наконец, у нашей экономки лопнуло терпение: «Сейчас ты у меня наденешь», она бросилась в ванную, схватила там выбивалку, и не успел я глазом моргнуть, хорошенько отшлепала меня, перекинув через колено. Почти плача, я вынужден был подчиниться насилию. «Лучше бы я надел черное платье», — дрожащим от слез голосом бормотал я. Она критически осмотрела меня, жалкое создание в белой рубашке с бабочкой и в пиджаке, и вынуждена была согласиться: «Да, оно пошло бы тебе гораздо больше».
Во время войны одежду можно было получить только по карточкам: при покупке пальто, жакета, брюк или чулок, неважно какой, мужской или женской, одежды, продавцы вырезали из карточек квадратики. Мне понадобилось новое пальто, и мы с дядюшкой поехали в магазин. По дороге он поучал меня: «Смотри только, чтобы оно тебе понравилось. Когда квадратики вырежут, будет поздно». Продавщица надела на меня пальто с поясом, который я затянул до невозможности. Результат: складки со всех сторон. «Но, деточка, — наставительно произнесла продавщица, — оно должно висеть свободно, а так ты выглядишь, как перетянутая сосиска, так не пойдет». — «Но оно мне не нравится, — возразил я, глядя в зеркало, — оно совсем не приталено, висит прямо». — «Пальто для мальчиков не бывают приталенными, — объяснила она, — только для девочек». И мы с дядюшкой пошли в отдел для девочек, где продавцы вытаращились на нас. «Да, вы правильно расслышали, — сухо подтвердил он, — посмотрите, пожалуйста, нет ли у вас подходящего пальто для него». Они измерили мне талию и — раз, два, три сняли какое-то пальто с вешалки. Повернувшись к зеркалу, я понял, что это именно то, что мне нужно. Приталенное, спадает колокольчиком — как и должно быть. Даже продавщица выдавила: «Да, ты очень симпатично выглядишь в нем». Короче, пальто было куплено, карточка вырезана, и лишь на выходе дядюшка еще раз наклонился ко мне: «Надеюсь, твой старик ничего не заметит, иначе будет трепка». Он не заметил, он, наверно был слеп ко всему, что не соответствовало его мировоззрению. Мне кажется, он так никогда и не понял, что я был девочкой в мальчишеском облике.
Здесь я должен пояснить для тех, кто этого не понимает. Я ощущаю себя женщиной по своей сути, но это не значит, что я стесняюсь своих мужских половых органов. Нет, я не транссексуал. Впрочем, если бы меня приговорили отрастить бороду, это было бы невыносимо для меня. Еще в школе я думал: «Конечно, ты мальчик, но все же ты скорее девочка». Что это значило для моей дальнейшей жизни, я, конечно, не представлял, настолько я вошел в роль девочки.
Но вернемся к моей тетушке. В имении работало много конюхов, и один из них мне особенно приглянулся. Несмотря на мужскую фигуру, широкоплечий и узкобедрый, Гюнтер обладал женственными чертами. Он учил меня ездить верхом. Так как было жаркое лето, и у меня не было подходящей одежды, я выехал с ним в коротких брючках. Они оказались более чем неподходящей одеждой: я стер себе не только ляжки, но и зад. Вернувшись в имение, он привел меня в свою комнатку, налил холодной воды в эмалированный таз: «Снимай свои штаны». Мне было неловко, я колебался: «Снять штаны?» — «Ну да, — подошел он ко мне, тогда ты сможешь сесть в воду, она охладит». Очень смущаясь, я сделал, как было сказано, и вода значительно облегчила боль. Мой ухажер не преминул, собственноручно вытереть меня, что меня сильно возбудило. Мы поцеловались, горячо обнялись, стоя посреди незапертой комнаты. И случилось то, что должно было случиться: дверь открылась, вошла тетя, которая собиралась приказать конюху оседлать лошадь. Но она не рассердилась — ведь он во время службы предавался сугубо личным развлечениям, — а извинилась: «Ах, простите, я не знала. Не торопитесь». Дверь за ней захлопнулась. Но мы поторопились выйти, потому что были слишком взволнованы. С тех пор я каждую свободную минуту проводил с Гюнтером, который мне невероятно нравился.
Моя тетя была чуткой и понимающей не только в вопросах секса, она была очень политизированным человеком. Это она рассказала мне об ужасах варшавского гетто и прозорливо предрекла: «А я тебе говорю, — она сидела напротив меня на диване, и лицо ее окаменело, — этим преступникам, которые правят нами, скоро придет конец, ведь где много собак, там зайцу смерть. Но и мы пострадаем. Не больше, чем через два года здесь уже ничего не будет, а мы станем бедными беженцами на дорогах и не сможем вернуться сюда опять, как после Первой мировой войны».
В пятнадцать лет дом и мебель представлялись мне чем-то незыблемым. Я даже во сне не мог себе представить, что все это можно потерять. Ее слова сбили меня с толку, и я обеспокоенно спросил: «Что же тогда будет?» — «Подожжем, — лаконично ответила тетя, — баночку бензина на лестницу — и конец лавочке. Через пять лет останутся одни развалины, а из окон будут расти деревья». Этот ответ, конечно, не мог успокоить меня, коллекционера. «А мебель?» — растерянно спросил я.