Эмили Дикинсон сделала несколько попыток ознакомить «литературных знатоков» со своими стихами. Но знатоки эти, привыкшие к устойчивым шаблонам, сочли ее стихи негодными для печати без коренной переработки.
В американской поэзии середины девятнадцатого века задавали тон опытные версификаторы, эпигоны английских романтиков. «Элегические куку» (пользуясь словами Пушкина) вполне отвечали вкусам публики. Поэзия в популярных журналах носила вторичный, «колониальный» характер. Америка словно бы еще находилась на задворках Европы.
Известный в Новой Англии писатель, публицист и критик Томас Уэнтворт Хиггинсон в 1862 году обратился к молодым американцам с просьбой смелее посылать свои сочинения в редакции журналов. Он ратовал за создание американской национальной литературы. Эмили Дикинсон послала ему на суд несколько стихотворений. Впоследствии они вошли в антологии американской поэзии как жемчужины лирики. Хиггинсон ответил в снисходительном тоне, порекомендовав писать «по правилам», а пока не печататься. Но именно благодаря переписке с Эмили Дикинсон имя его осталось в истории американской литературы.
«Я улыбаюсь – когда вы советуете мне повременить с публикацией, – эта мысль мне чужда – как небосвод плавнику рыбы.
Если слава – мое достояние, я не смогу избежать ее – если же нет, самый долгий день обгонит меня – пока я буду ее преследовать – и моя Собака откажет мне в своем доверии, вот почему – мой Босоногий ранг лучше».
Ответное письмо Эмили Дикинсон полно спокойного достоинства. Пойти на компромисс в погоне за популярностью она была неспособна и приняла решение раз и навсегда: не отдавать свои стихи в печать. Вот почему не существует прижизненных изданий лирики Эмили Дикинсон.
Посвятив себя своему призванию, Эмили стала постепенно отдаляться от общества. Она носит только белые платья и все реже появляется на людях. Постепенно «девушка в белом» стала легендой Амхерста.
И опять парадокс – круг знакомств Эмили расширяется, она ведет большую переписку: «Письмо всегда казалось мне вечностью, потому что оно – мысль сама по себе, без своего телесного друга. Наша речь зависит от жеста или ударения – а письмо – словно спектральная сила мысли – движется в одиночестве».
В середине семидесятых годов затворничество становится абсолютным. Встреча – слишком большое впечатление. Эмили не находит в себе душевных сил, чтобы видеться с самыми близкими друзьями, они слышат только ее голос из соседней комнаты. Разговор ведется через полуоткрытую дверь.
На склоне лет Эмили вновь пережила большую любовь, на этот раз счастливую и разделенную, но любящие уже не молоды, жизнь переделывать поздно.
Смерть наведывается все чаще и чаще, унося одного за другим самых дорогих и близких друзей. Потеря маленького племянника – последний удар, Эмили угасает.
В мае 1886 года набросана последняя записка: «Отозвана назад. Эмили».
Первый сборник стихов Дикинсон вышел в 1890 году с предисловием Хиггинсона, в котором он назвал ее поэзию странной, необычной, несовершенной, но, впрочем, полной счастливых находок. Успех превзошел все ожидания, и лишь тогда Хиггинсон написал Лавинии: «У меня такое чувство, будто мы поднялись на облако и за ним нашли и открыли новую звезду».
Вскоре скандальный процесс о литературном наследстве приостановил дальнейшие публикации. Рукописи надолго попали под замок и лишь в пятидесятых годах двадцатого появились научные, по возможности полные издания стихов и писем.
Творческое наследие Эмили Дикинсон включает в себя около двух тысяч стихотворений и замечательные письма. Эти письма – проза поэта. Сжатые до предела мысли, неожиданные и смелые метафоры стремятся войти в грани стиха, словно из насыщенного раствора выпадают кристаллы.
Первые стихи Эмили, шуточные, из студенческого репертуара, были хорошо зарифмованы и не нарушали общепринятых в ее время правил просодии. Но рамки эти были тесны для Эмили Дикинсон, и она начала искать средства новой выразительности, свой собственный поэтический язык: «Я сама смешиваю свои краски».
Исследователь ее творчества Ч.-Р. Андерсон говорит: «Эмили Дикинсон экспериментировала с языком как открыватель новых земель. Язык давал ей возможность пережить увлекательные приключения. Он помогал ей открыть с удивлением, всегда новым, то, чего никто не видел ранее. Она обращалась со словами так, словно первая нашла их, с радостью и благоговением, которые английская поэзия потеряла после Возрождения. А также со свободой творца: создавая новые слова, смело оперируя с доставшимся ей по наследству словарем, опрокидывая синтаксис, перекашивая рифму».
Эмили Дикинсон взяла за основу размер и строфы знакомых ей с детства протестантских гимнов, но их монотонные размеры прошиты изысканными модуляциями ритма. Стих пульсирует, как живой.
Необычен способ записи стихов. Паузы размечены при помощи тире, пунктуация почти отброшена. Группы слов выделены ритмически и по смыслу, между ними лежит почти ощутимое пространство.
Поэтический язык Эмили Дикинсон очень смел для того времени. Она вводила в него неологизмы, научные термины, бытовые «домашние слова», добывая ароматы «из самых ординарных слов – замусоривших двор». Латинские и греческие слова она сталкивала с англосаксонскими. Недаром толковый словарь Уэбстера был ее любимым чтением. Своеобразен ее синтаксис с неожиданными причудливыми инверсиями. Привычные грамматические связи нередко летят за борт, как балласт.
Рифмы, часто неточные, «бедные», возникают и исчезают, как эхо, но ткань стиха изобилует аллитерациями, как в поэзии Шекспира. Дикинсон любит консонансы, иногда рифма – один лишь последний согласный звук, как щелканье ключа.
Ранняя лирика Дикинсон (пятидесятые годы, отчасти начало шестидесятых) во многом описательна, красочно нарядна. Поэтесса пробует свои силы иногда не без некоторого кокетства: кто еще может в нескольких строках создать такую феерию красок и звуков?
Но в зрелом периоде творчества она расходует свои поэтические средства очень экономно и умеет даже короткое четверостишие сделать необычайно емким по смыслу. Дикинсон пишет многие нарицательные слова с заглавной буквы, как в англосаксонской или немецкой поэзии, и тем их персонифицирует. Даже отвлеченные понятия начинают играть, как актеры, в великой драме жизни. Драма эта разыгрывается «при пустом партере», глубоко в сердце человека. Человек – Гамлет или Ромео «сам для себя», подмостки – обычный день. И это не просто акт лицедейства: Дикинсон стремится к предельной искренности, хотя бы это давалось тяжелой ценой.
Лишь так родится настоящая поэзия: «Неизвестен ни один случай – чтобы роза обманула свою пчелу – хотя аромат в особых случаях был получен путем Багрового опыта» – говорит она в письме.
Поэзия Дикинсон нелегка для понимания. Иные слова она употребляет как символы. Так Голубой или Таинственный полуостров, экзотические страны (например, Бразилия) – обозначают нечто недостижимое, быть может, запредельное. Символичны цвета: лазурь или пурпур; она рисует не просто картины природы, но «ландшафты души».
Многие стихи Эмили Дикинсон по форме напоминают загадку, но мысль ее точна и неожиданные метафоры стремятся схватить и сконденсировать самую суть поэтической мысли. Про нее можно сказать, что она «мыслит стихом».
Напряженность чувства нарастает до белого накала в борении Жизни со Смертью, Веры и Сомнения, Радости и Отчаяния, Любви и Отречения от любви. Дикинсон спорит с самим богом. Она то вверяется ему, как ребенок, то восстает против него, потому что не доискаться, не достучаться, и диалог обрывается в пустоте: «Бог отвечает “нет” или совсем не отвечает». Так же труден диалог с природой, которая остается в конечном счете непостижимой. Но именно непознанное манит.
Бездна времени, беспредельность пространства для Дикинсон не абстракция. Говорят, что человек не может смотреть на смерть, как не может смотреть на солнце, но Эмили Дикинсон не нуждалась в дымчатых стеклах. Смерть в ее разных аспектах одна из основных тем творчества поэтессы. Смерти противостоит упоение жизнью.
«Я нахожу в жизни счастье – доходящее до экстаза». «Жизнь сама по себе так удивительна – что оставляет мало места для других занятий».
Каждое чувство концентрируется в фокусе наблюдения и переживания так остро, что даже радость превращается в источник боли. Дикинсон любит предощущение, «момент предисловия». Высший момент подъема – это одновременно и момент спада.
Вот почему в театре ее души иногда центральные роли играют Возможность, Невероятное, Недостижимое.
Эмили Дикинсон остро ощущала трагизм эпохи и собственного бытия, по у нее было средство защиты: ирония. Она способна смотреть как бы со стороны, с иронией, даже на своего лирического героя – себя самое.
Для ненавистных ей дельцов и политиканов, мещан и филистеров у нее наготове едкий сарказм или своеобразный американский юмор. Сатирические стрелы беспощадно бьют в цель: «Зверинец для меня // Моих соседей круг».
Эмили Дикинсон писала в уединении, но стихи ее не монолог, им свойственны разговорные интонации, словно она обращается к кому-то и ждет ответа. Охотно применяет она и подлинно ораторские приемы, спорит и убеждает.
Нередко стихотворение начинается с чеканного афоризма и далее следуют один-два примера, подтверждающие философскую мысль или житейское наблюдение. В немногих строфах рассказана жизнь человека, повесть о чьей-то гибели или небывалой стойкости. Некоторые ее стихотворения, в сущности, трагические новеллы.
Но порой звучит «простая песенка». С высот философских созерцаний Эмили спускается к житейскому, доброму, ведь и она тоже «одна из малых сих». Любовь – движущая сила ее жизни и поэзии. Жизнь уже оправдана, если удастся согреть хоть одну замерзающую малиновку.
Лирика Эмили Дикинсон ныне драгоценное достояние американской и мировой литературы.
Картин первоискатель —
Зоркости урок, —
сказала Дикинсон о подлинном поэте, а тем самым и о себе самой.