Я себя до конца рассказалаСтихи израильских поэтесс
Рахел
(Рахел)
Голос горлицы…
«Цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей».
В создании еврейской поэзии женщины принимали участие уже в глубокой древности. Нередко поэтическое творчество древних озарялось пророческим даром, и Библия сохранила имена поэтесс-пророчиц — Мириам и Деборы. Когда после исхода из Египта в морских водах погибло воинство фараона, пророчица Мириам (сестра Моисея) взяла в руки тимпан, «и вышли все женщины за нею с тимпанами и в хороводах. И воспела им Мириам: пойте Господу, ибо высоко Он превознесся, коня и всадника его вверг он в море» (Исход 15:20–21). Пророчица Дебора была в числе судей, возглавлявших колена Израилевы. Когда ханаанеяне, имевшие сотни колесниц, стали угрожать северным коленам Израиля, она призвала народ дать отпор врагу и возглавила вместе с военачальником Бараком ополчение из десяти тысяч человек, которое наголову разбило неприятельские войска в Изреэльской долине. Знаменитая «Песнь Деборы», с большой поэтической силой воспевающая эту блестящую победу, составляет пятую главу книги Судей.
Когда народ укрепился на своей земле, «каждый под своей виноградной лозой и под своей смоковницей» (I кн. Царей 5:5), появились песни, воспевающие жатву и сбор винограда, стрижку овец и другие эпизоды сельского труда. Часть их, возможно, сочиняли женщины. Своих сыновей, мужей и братьев, возвращавшихся с поля брани, матери, жены, невесты встречали хороводами и радостными песнями. Бытовали трогательные колыбельные, любовные и свадебные песни. Жемчужиной поэтического творчества является молитва Ханны — матери пророка Самуила (I Сам. 2:1-10).
Коренным образом изменилась ситуация в годы изгнания (галута). Еврейская женщина по-прежнему пользовалась глубоким уважением и была равноправна, но ее жизнь, как правило, замыкалась узкими рамками семьи. На нее нередко возлагалась также обязанность добывать средства к существованию, когда муж всецело отдавался изучению Талмуда. В силу этого образование, которое получали девушки, было весьма скудным и сводилось обычно к умению выполнять религиозные предписания. Неудивительно, что на протяжении многих столетий мы не встречаем женщин среди писателей и поэтов, пишущих на иврите. И лишь в период Хаскалы (Просвещения) в литературе появляется первая еврейская поэтесса — Рахел Морпурго. Все ее творчество пронизано любовью к Сиону, страстной мечтой о возвращении на Святую Землю и о возрождении ее былой славы.
В 90-х годах 19 века по всей черте оседлости царской России и далеко за ее пределами прозвучало стихотворение «Сион». И сразу приобрело широкую популярность имя автора — Сары Шапира. Это стихотворение читали на собраниях молодежи и литературных вечерах, заучивали наизусть и декламировали на семейных торжествах, включали в хрестоматии и сборники. То был период национального пробуждения народа, предшествовавший сионизму и известный в истории под названием «Хиббат Цион» («Любовь к Сиону»). Простые, бесхитростные строки о готовности на любые жертвы ради возвращения в Сион нашли живой отклик в тысячах сердец.
Когда в Эрец-Исраэль устремились пионеры-халуцим, чтобы трудом и потом возродить древнюю родину, в их числе было немало девушек. Голос женщин громко зазвучал в еврейской поэзии.
В 1909 году в потоке репатриантов так называемой Второй алии прибыла в Эрец-Исраэль замечательная израильская поэтесса Рахел (Бловштейн). Не голод и нужда, не гнет и преследования привели эту 19-летнюю девушку в страну предков, а высокие идейные побуждения. Под влиянием идей социальной справедливости и национального возрождения Рахел, дочь состоятельных родителей, решила своим трудом зарабатывать на жизнь и переселиться в Палестину, которая находилась тогда под властью турок. Изнеженная барышня очень быстро превратилась в энергичную труженицу. Суровая, полуголодная жизнь без всяких удобств не только не тяготила ее, но давала ощущение счастья и радости. Четыре года на родной земле пробудили творческий талант Рахел, дали силы преодолевать суровые невзгоды последующих лет, помогли стойко переносить удары судьбы.
Один из лидеров рабочего движения М. Бейлинсон опубликовал в 1928 году статью «Четверть века Второй алии», в которой в трагических тонах говорил о судьбе ее представителей. Рахел ответила ему статьей «Жертвы?».
«Не жертвы мы, а дерзновенные победители, подобные альпинистам, под ногами которых разверзлась бездна, а они взбираются наверх и дышат воздухом вершин… Рано утром… отправляться в поле, в сад для очищающего, обновляющего, возвышающего соприкосновения с матерью-землей… И верить, и мечтать, и надеяться — разве можно такую жизнь назвать буднями?.. Бейлинсон видит героизм людей Второй алии в том, что они пренебрегли изобилием, которое имелось в диаспоре, и добровольно подчинились горестной жизни на опустошенной родине. А для меня вся суть в дерзновении быть счастливой и в готовности уплатить ценой жизни за это счастье на возрождающейся родине».
Эта статья Рахел, с большой силой выражающая ее жизненное и поэтическое кредо, — вдохновенный гимн сионизму и халуцианству. В очерке «У озера» с подзаголовком «Из воспоминаний киннеретянки» варьируется та же мысль:
«Чем скуднее была трапеза, тем веселее звучали молодые голоса. Благоденствия мы боялись превыше всего. Мы жаждали жертвенности, мученичества, вериг… во славу ее — Родины — святого имени. Помню, сажали эвкалипты на болотистом участке, в том месте, где Иордан прощается с Киннеретом и мчится на юг, пенясь по камням и заливая низкие берега. Опасно в продолжение целого дня дышать миазмами, и не одна из нас дрожала потом в лихорадке на своем убогом ложе. Но ни одну из нас ни на минуту не оставляло чувство признательности судьбе, и работалось почти вдохновенно»[1].
Такое мироощущение наделило долгой жизнью поэзию Рахел, сделало ее хлебом насущным не только для ее современников, но и для последующих поколений. Многие ее стихи о Киннерете, о жизни халуцим, о природе, о неразделенной трагической любви положены на музыку и пользуются всенародной известностью. Для них характерны искренность и простота выражения, интимность и доверительность интонации, предельный лаконизм. Ей были органически чужды риторика, выспренность, ложный пафос. Очень много в ее стихах образов, заимствованных из самой жизни, из нового быта. Вместе с тем ее творчеству присущ историзм. Она ощущает себя частицей древнего народа со славной историей и великими предками:
Да, кровь ее в крови моей
и песня в песне неустанной.
Рахел, пастушка стад Лавана,
Рахел, праматерь матерей.
Есть у нее стихи, героями которых выступают Илья-пророк, верный друг царя Давида Ионатан, Хони ха-Меагел[2], дочь царя Саула Михал и многие другие. Историческая тема в этих стихах приближена к нашим дням и звучит весьма актуально.
Последние десять лет ее короткой жизни — это годы одиночества и тяжкой, безнадежной борьбы с неизлечимой болезнью, проведенные в отрыве от любимого Киннерета и от киббуца Дгания. И эти же годы стали периодом интенсивного поэтического творчества Рахел. Скромное по объему литературное наследие Рахел стало органической частью национальной культуры.
Современницей Рахел была поэтесса Элишева. Русская по происхождению (урожденная Жиркова Елизавета Ивановна), она в предреволюционные годы увлеклась ивритом и основательно изучила его в Москве на вечерних курсах. Влюбившись в своего учителя иврита Шимона Быховского, она в 1920 году вышла за него замуж, а в 1925 году вместе с мужем уехала в подмандатную Палестину. Начав еще в России переводить стихи с иврита на русский, она затем перешла на иврит и достигла значительных успехов. Ее короткие лирические стихи, музыкальные и искренние, пришлись по вкусу читающей публике. Вскоре она стала писать и прозу — рассказы и повести, опубликовала роман, часто выступала в периодической печати с рецензиями.
Стихи Элишевы близки по характеру и стилистике творчеству Рахел, но в них нет трагедийного накала страстей, типичного для стихов Рахел. Элегическое начало, тихая грусть о невосполнимых утратах и несбывшихся надеждах — преобладают в лирике Элишевы. Она не была сионисткой, хотя и прожила четверть века на земле Израиля. И если, издав в молодости две книги стихов на русском языке, она потом писала только на иврите, это объясняется лишь тем, что древний и вместе с тем молодой язык очаровал и покорил ее. Сама поэтесса писала в своей автобиографии: «Меня очень увлек и воспламенил этот язык сердца и грез…» Литературная критика по праву называет ее прозелиткой иврита, подчеркивая уникальность этого явления. Литературовед X. Торен справедливо отметил во вступительной статье к сборнику ее стихов «Ялкут ширим» (1970):
«Поэзия Элишевы, как и поэзия Рахел, дополняет то, что отсутствовало в свое время в стихах ее современников мужчин. Мы имеем в виду легкость мелодии, утонченность чувств при передаче интимных переживаний, простые и чистые настроения, от которых поэзия нашего поколения успела отдалиться на изрядное расстояние. Легко и естественно, без риторики и украшательства передает поэтесса свою тихую тоску по крупице счастья и душевного покоя, которые природа отпускает нам так скупо».
Если поэтессы, о которых мы говорили ранее, пришли к Эрец-Исраэль и ее древней культуре издалека, из других стран и других литературных миров, то Эстер Раб — дочь Израиля. Ей не пришлось привыкать к суровым сельским будням с их нелегким трудом под палящими лучами солнца — она познала их с молоком матери в Петах-Тикве. Не было необходимости и специально приобщаться к языку Библии и пророков, ибо на иврите она произнесла свои первые слова и другого языка в детстве не знала. Естественно, что в поэзии Эстер Раб зазвучали совсем другие нотки — резкие, подчас даже колючие, подобно характеру многих