К числу наиболее интересных представителей этого течения, которое принято называть «Новая волна», принадлежит поэтесса Бат-Шева Шариф. Уже более десяти лет публикует она свои стихи, но тщетно читатель стал бы искать в них конкретные признаки событий этого бурного и значительного периода нашей истории. Поэтессу занимают лишь движения человеческой души и отвлеченные философские проблемы. Почти в каждом ее стихотворении мы находим библейские реминисценции, фразы из молитв, изречения выдающихся талмудистов. Все это трансформируется в ее творчестве весьма своеобразно. Канонические тексты редко используются поэтессой в их прямом смысле, чаще всего она находит в них новые, непривычные для нас нюансы и оттенки, что нередко озадачивает читателя.
В программном стихотворении «Исполнение песни любви», давшем название одному из ее сборников, поэтесса обыгрывает музыкальные термины «фортиссимо» («очень громко»), «пианиссимо» («очень тихо») и названия всех промежуточных градаций силы звука. Можно сказать, что и в своем поэтическом творчестве она мастерски использует все степени звучности полюбившихся ей библейских слов. В своей последней книге «Избери время» (1981) в цикле «Семь стихов о любви» поэтесса неожиданно для читателя возвращается к традиционной строфической форме с конечной рифмой и четким ритмом.
Обилие красок и света в поэзии Хедвы Харехави заставляет вспомнить о ее второй профессии — профессии художницы. Стихи заполнены кошмарами, причудливыми видениями потустороннего мира, в них сильны элементы мистики и часто являются смерть и мертвецы. Но, читая эти стихи, невольно вспоминаешь слова Льва Толстого, сказанные в адрес Леонида Андреева: «Он пугает, а мне не страшно…» Значительно сильнее лирическая струна в творчестве Хедвы Харехави, ее не могут заглушить никакие модернистские наслоения. Некоторые критики считают, что чрезмерное увлечение поэтессы мотивами смерти является своеобразным преломлением израильской действительности с ее кровопролитными войнами и постоянными актами диверсий. Возможно, в этом есть доля истины, однако нам кажется, что молодая поэтесса еще не до конца нашла себя и не всегда говорит собственным голосом.
Для творчества Ионы Волах характерны увлечение миром сновидений и грез, предельно откровенное выражение интимных чувств и гиперболизированная эротичность. Временами она обращается к разработке философских тем. В поисках наиболее точных средств выражения Иона Волах нередко использует то слитное написание двух-трех слов, то, напротив, расчленение одного слова, пытаясь создать иллюзию «потока сознания», игнорирует знаки препинания и т. п.
Модернистским поискам большинства молодых поэтов — и поэтесс — словно противостоит благородный лиризм их современницы, иерусалимской поэтессы старшего поколения, Зелды. И в ее стихах немало трагических нот, и она говорит о несовершенстве жизни и несбыточности мечты о счастье на земле, но глубокая чистая вера и цельное религиозное мировоззрение поэтессы освещают все ее творчество.
Особняком стоит творчество Ривки Мирьям, родители которой были в числе немногих евреев, избежавших гибели в оккупированной немцами Польше. Катастрофа и гибель европейского еврейства — лейтмотив ее творчества, вызывающего живой отклик в сердцах тысяч и тысяч читателей.
В этот сборник включены стихи наиболее известных израильских поэтесс, за его пределами осталась большая группа поэтесс-киббуцниц, группирующихся вокруг издательства «Хакиббуц хамеухад» и журнала «Мибифним», поэтесс религиозного направления, главной трибуной которых является журнал «Мабуа», поэтесс, пишущих для детей, и поэтесс, пишущих для эстрады.
Можно не сомневаться, что к тем немногим переводным книгам ивритской поэзии, которые изданы за последние годы (Натан Альтерман «Серебряное блюдо», Иегуда Галеви «Сердце мое на Востоке», Зелда «Стихи», Давид Авидан «Криптограммы с борта разведспутника», Авраам Шлионский «Горы Гильбоа», Натан Ионатан «Соль и свет», сборник «Еврейская средневековая поэзия в Испании»), в недалеком будущем прибавятся новые. Поэзия на иврите уже перестала быть для русскоязычного читателя «терра инкогнита». Мы надеемся, что интерес к ней будет расти.
Рахел Морпурго
СонетПер. В. Глозман
Заныла вдруг душа: беда! беда!
Вознесся дух мой — я собой горда.
Я голос услыхала: «Навсегда
Останутся, Рахел, твои стихи».
Но аромат исчезнет — и тогда
Дряхла строфа твоя и не тверда.
В скитанъях вкус притупится; гряда
Засохнет… Петь голосом глухим?..
На запад, север, к югу и к востоку,
Пока душа легка — возносишь строки,
Но много лет спустя не будет проку
В тебе, как в дохлой псине. И тогда же
И лежебока, и скиталец скажет,
Что «женский ум годится лишь для пряжи».
Сара Шапира
СионПер. Я. Хромченко
Не дождь и не роса — слеза моя туманит
Твои, Сион, и горы и леса.
Не солнце, не огонь, а наша кровь багрянит
Твои, Сион, святые небеса.
И пар от наших слез, сгустившись в тучи,
С небес дождем прольется проливным,
И успокоят воды дух могучий
С тобой скорбящих, Иерусалим.
Слеза из глаз в минуту тяжкой муки
Прольется, исцеление верша.
Пусть в сердце плач, но укрепятся руки,
Восславится бурлящая душа.
Анда Амир-Пинкерфельд
Пусть всегда будет накрыт твой столПер. Р. Левинзон
Да будет твой стол всегда накрыт,
Каждый день золотится вино в кубке хрустальном твоем
В ожидании моего прихода.
Распахни объятия на север, на юг,
На восток и на запад —
Может, оттуда приду,
И твой привет встретит меня.
Да будет твой стол всегда накрыт
И чистая вода в сосуде,
Чтобы омыть пыль дальних дорог моих,
По которым однажды приду я к тебе.
К кому же еще?Пер. Р. Левинзон
Когда ты причиняешь мне боль,
Расшатывая меня до основания,
и я измучена,
Когда ты своими стрелами разрушаешь
стены моего последнего убежища,
которое в тебе я строила, в тебе, —
к кому пойду жаловаться,
кому же еще, к кому приду
плакать о потерях моих,
к кому, если не к тебе одному?
Кто исцелит боли мои,
если не ты —
прикосновениями,
полными милосердия?
Последние цветыПер. Р. Левинзон
Не говори: «Я не тот,
Кто разбросал эти цветы
Вокруг жилья твоего»,
Не говори.
Я-то знаю:
Ты ушел от меня такой печальный,
И каждый твой неуверенный шаг
Белый цветок за собой оставлял.
Круг за кругом поднимались цветы
Вокруг умолкшего дома.
Такой грустный ты ушел от меня,
И кругами своей печали мой дом окружил,
Цветами последними, белыми.
«Ты срывал розы…»Пер. Р. Левинзон
Ты срывал розы для меня по всему городу,
И в городе больше нет роз,
И комната моя — охапка роз,
И вся я,
И глаза,
И уста.
Прекрасна, прекрасна в мире любовь.
Мы — грустные людиПер. Р. Левинзон
Мы — грустные люди,
усталые люди,
Уже ничего не болит,
И все вызывает боль:
небо,
море,
земля,
ночь,
Бог, скрытый сотнями туманных завес.
Мы очень грустные люди.
Этой ночьюПер. Р. Левинзон
Этой ночью твои глаза не любили меня,
Блестели чуждо,
Словно в них поселилась холодная луна.
Я ушла от тебя и стала большой рекой,
Которая к морю стремилась.
И теперь я море глубокое —
И я не вернусь.
Ведь этой ночью сошла луна,
Чтобы похитить твои горячие глаза.
Но я еще стану лилией на твоем столе
Днем —
Когда луна уснет.
Колыбельная маме после смертиПер. Р. Левинзон
Когда-то я засыпала у тебя на руках,
мама,
теперь усни ты у меня на руках,
мама.
Какая ты маленькая,
словно мягкое тельце птицы,
белая голубка моя.
Дочь твоя — большая и сильная,
укачает тебя.
Спи, мама, спи.
Спокойствие мира —
из синевы моря,
в сказках наших золотистых,
в утренних ветерках лучистых.
Сошью тебе саван,
найду тихое место, серое,
постелю слезы любви,
чтобы спать было мягче,
в земле доброй,
спи, мама.
Сумерки в кафеПер. Р. Левинзон
Они сидят молча,
Едва касаясь бокалов,
Смотрят на дверь:
Может быть придет,
Придет и вызволит —
Кто?
Лица стали бледными в немой тишине,
В гнетущей тьме стерлись черты.
Велико ожидание в кафе