— Он наверху, в кабинете, — бросила мама. — Но зачем он тебе? Ужин почти готов, сегодня суббота. Мы идем на каток. — Она, кажется, нервничала.
Отец взглянул на нее и закрыл лицо руками.
— Ох, дорогая, я совсем забыл! — воскликнул он и подошел к ней. — Брюс звонил. Мне надо бежать в студию.
Мой отец был восходящей звездой музыкальной индустрии, часы работы у него были ненормированные и не как у всех.
Он взглянул на меня:
— Прости, детка. Мы можем сходить в другой раз? — И он повернулся к маме.
Та молча выглянула в окно. Я решила, что она отреагировала странно, но папа, кажется, ничего не заметил. Он направился к двери, бросив через плечо:
— На следующей неделе сходим, обещаю!
Некоторое время мама сидела неподвижно, потом встала и пошла на кухню. Наполовину готовый торт остался на столе. Я направилась за ней, не зная, что делать. На кухне она встала у раковины и уставилась в одну точку. Вечернее солнце проникало в комнату сквозь раздвижные стеклянные двери. Много лет спустя мать призналась, что ненавидит это время дня и эта ненависть началась в Сан-Франциско. Но я никогда не разделяла ее неприязнь. Наступление сумерек всегда казалось мне волшебным временем, прелюдией темноты. Я прекрасно помню, какой красивой в тот день была мама, как свет отражался от кухонных поверхностей и отбрасывал блики на ее лицо. Я подошла к ней и обняла. Я не знала, что сказать.
Так продолжалось некоторое время. Отец почти никогда не приходил домой раньше полуночи, и наше с ним общение сводилось к короткому поцелую перед школой и редким вылазкам в выходные. Впрочем, мне было все равно. Я даже радовалась: мне нравилось быть с мамой и сестрой.
Сестру я любила. Я знала, что некоторые родители волнуются, что сестры будут ревновать и соперничать, но это было не про нас с Харлоу. Мне никогда не нравилось быть в центре внимания. А после рождения сестры та стала перетягивать часть внимания на себя. Харлоу тоже любила похулиганить и стала моей сообщницей. Любое наше взаимодействие, как правило, начиналось (и до сих пор начинается) с одностороннего нарушения правил. Харлоу протягивала мне чашку; я швыряла ее в лестничный колодец. Харлоу забиралась в ванну и велела подать ей флакончик с пеной; я выливала все содержимое флакончика в воду и включала джакузи. И всякий раз мы хохотали до упаду. Мама была от нас в восторге. Но папе не всегда нравился сумасбродный смех Харлоу.
— Что делаете? — спросил он однажды, зайдя в мою комнату без предупреждения. Обычно он любил с нами играть, но в последнее время его, кажется, интересовало лишь одно — сон; все время, когда он был дома (а это бывало нечасто), он хотел только спать.
Папа проводил все больше времени на работе, и через некоторое время мама впала в депрессию. Бывало, она плакала из-за сущих мелочей. Или злилась и огрызалась на нас, а почему, я не понимала. Я испытывала тревогу и растерянность и впервые в жизни не могла полагаться на маму, заменитель моего внутреннего компаса. Она уже несколько недель не пекла торт, и подходящего момента для разговора о моих делах не находилось. Под «делами» я имела в виду, например, воровство.
Я воровала в школе рюкзаки. Они мне были не нужны, обычно я их возвращала. Это было не воровство даже, а компульсивная потребность, помогавшая избавиться от напряжения. Я видела рюкзак, валявшийся без присмотра, и брала его. Мне было все равно, чей он, почему его оставили, главное было взять. Так я избавлялась от напряжения и получала выброс адреналина, противодействующий апатии. Впрочем, через некоторое время метод перестал помогать. Сколько бы рюкзаков я ни украла, приятного чувства избавления больше не возникало. Я ничего не чувствовала и заметила, что эта пустота усиливала потребность совершать что-то плохое.
В точности как в тот день, когда мы с Сид виделись в последний раз. Мы стояли на тротуаре и ждали, когда нас отвезут в школу. Сид начала меня донимать. Она хотела прийти к нам на ночевку, а ее не пускали.
— Это все из-за тебя, — пожаловалась она. — Если бы ты тогда над нами не пошутила, мы могли бы приходить к вам играть! Вечно ты всё портишь.
— Прости, — сказала я, хотя совсем не чувствовала себя виноватой. Я была рада, что ей запретили к нам приходить. У меня разболелась голова. Напряжение разрасталось, но, что бы я ни делала, у меня не получалось от него избавиться. Я не понимала своих чувств, испытывала стресс и смятение. Казалось, будто я схожу с ума, и хотелось лишь одного: чтобы меня оставили в покое.
Вдруг Сид пнула мой рюкзак, стоявший у меня под ногами, — и все мои учебники высыпались.
— Знаешь что, — выпалила она, — мне все равно. Ненавижу твой дом и тебя.
Это была бессмысленная истерика: она уже много раз устраивала нечто подобное, чтобы привлечь мое внимание. Но она выбрала неподходящий день для конфликта. Глядя на нее, я вдруг поняла, что больше вообще не хочу ее видеть. Я думала, до нее дошло в первый раз, когда я заперла ее снаружи дома в кромешной темноте. Но ей, видимо, требовалось более доходчивое объяснение.
Не говоря ни слова, я наклонилась и начала собирать рассыпавшиеся вещи. Тогда мы носили в школу цветные карандаши в коробках. У меня была розовая коробочка с «Хеллоу Китти», в которой лежали яркие цветные карандаши. Я взяла один, встала и крепко сжала его в руке.
Карандаш треснул, и острый кусочек отлетел в сторону Сид. Она вскрикнула и отпрянула. Остальные дети сначала замерли, а потом закричали. Я же застыла, будто в тумане. Спустя несколько секунд я как будто вынырнула из-под воды. Напряжение исчезло.
Ко мне пришло необъяснимое чувство. Почти лёгкость. Я бросилась прочь с остановки, ощущая, будто что-то тяжелое отпустило меня.
Несколько недель я совершала всякие нехорошие поступки, чтобы избавиться от напряжения, но ничего не помогало. Но теперь выяснилось, что достаточно одного удара, чтобы напряжение бесследно испарилось! И не просто испарилось, а сменилось глубокой безмятежностью. Я будто нашла кратчайший путь к спокойствию, эффективный, хоть и безумный. В этом не было никакой логики, но мне было все равно. Я пошла домой и спокойно рассказала обо всем маме.
— О чем ты вообще думала? — допытывался отец.
Дело было вечером того же дня, я сидела в ногах своей кровати. Родители стояли напротив и требовали объяснений. Но у меня их не было.
— Ни о чем, — ответила я. — Не знаю. Я просто сделала это, и все.
— И ты не жалеешь? — Папа злился и был на взводе. Он только что вернулся из очередной командировки, они с мамой ссорились.
— Да! Я же извинилась! — воскликнула я. Я даже написала Сид письмо с извинениями. — Так чего вы злитесь до сих пор?
— Потому что на самом деле тебе не стыдно, — тихо проговорила мама. — Ты не жалеешь о том, что совершила. По-настоящему, в душе. — Потом она взглянула на меня как на чужую. Я замерла под этим взглядом. Точно такое выражение было на лице Эйвы, когда мы играли в дочки-матери. Смутная догадка, будто она хотела сказать: «С тобой что-то не так. Точно не знаю, что именно, но у меня нехорошее предчувствие».
У меня в животе ухнуло, будто мне дали под дых. Мне было очень неприятно чувствовать на себе мамин взгляд. Раньше она никогда так на меня не смотрела, и я хотела, чтобы она перестала. Это был взгляд человека, который совсем меня не знает. Я вдруг страшно разозлилась на себя за то, что сказала правду; правда никому не помогла ничего понять. Наоборот, она запутала всех, включая меня. Желая все исправить, я встала и попыталась обнять маму, но та вытянула руку и остановила меня.
— Нет, — сказала она, — нет. — Снова смерила меня долгим ледяным взглядом и вышла из комнаты.
Отец направился за ней; они стали спускаться по лестнице, их удаляющиеся фигурки уменьшались. Я залезла в кровать и пожалела, что мне некому причинить боль и снова пережить чувство, которое я испытала после того, как ударила Сид карандашом. Наконец за неимением лучшей альтернативы я прижала к груди подушку и вонзилась ногтями в руку.
— Давай же, жалей о том, что сделала! — прошипела я, продолжая впиваться в кожу, стиснув зубы и всеми силами пытаясь пробудить свою спящую совесть. Не представляю, долго ли я старалась, помню лишь свое отчаяние и злость, когда попытки пришлось прекратить. Я в изнеможении рухнула на кровать, взглянула на руку: она оказалась расцарапанной до крови.
После случая с Сид мама ушла в себя. Несколько недель почти не выходила из комнаты, а когда появлялась, постоянно казалась грустной. В доме тогда распоряжалась няня Ли. Я любила ее. Она была доброй, ласковой и читала нам книги после отбоя. Но мне нужна была не няня, а мама.
Чувство эйфории, возникшее у меня после инцидента с Сид, тревожило и искушало. Меня тянуло испытать его снова. Опять причинить боль. И в то же время я не хотела это делать. Меня обуревали смятение и страх, я нуждалась в маминой помощи. Я не знала, почему все пошло не так, но понимала, что виновата в этом я и сама должна все исправить.
Как-то раз я сидела у себя наверху, когда почуяла знакомый запах.
Шоколадный торт.
Наверно, мама достала коржи из духовки. Значит, сейчас отправит их в морозилку остужаться, а потом перенесет в столовую и там будет разрезать и прослаивать кремом… Тут я поняла, что должна сделать.
Коробка у меня в шкафу снова наполнилась доверху. Чужие книги, ворованные леденцы из супермаркета, пластинки из папиного кабинета, кофейные кружки из учительской, чьи-то ботинки — все, что я украла, чтобы избавиться от напряжения. Я достала коробку из тайника и поставила на комод. Вот так. Так я искуплю свою вину.
Если она опять печет торт, значит, ей лучше. Я все ей расскажу, и она поможет все исправить. Обнимет меня и назовет честной девочкой. Мой ум опустеет, как коробка, в голове освободится пространство. Напряжение, сомнения, стресс, желание кого-то обидеть — все уйдет в ту же секунду, как только я признаюсь. Я сяду на пол у стола и про себя потренируюсь извиняться, а когда она закончит приготовление торта, извинюсь и попытаюсь сделать это искренне. Мама будет мной гордиться.