Я тихо спускалась, волоча за собой коробку. Я это проделывала долго, но наконец дошла до первого этажа. Из коридора можно было незаметно заглянуть в столовую. Оттуда доносился запах шоколадного торта, нежный и сильный, как мама.
Я покрепче ухватила коробку и зашла в комнату. В голове нарисовался образ: сейчас я войду и увижу маму в персиковом платье и туфлях на плоской подошве, прослаивающую кремом первый корж. Я не сомневалась, что увижу именно это, поэтому, когда мой взгляд упал на нее, я ахнула. Она сидела за столом и бесшумно рыдала. Свет не горел. Ее руки дрожали, нитка провисла; она без особого энтузиазма пыталась разрезать корж надвое. Стол усеивали остатки предыдущих коржей: они раскрошились, и она отбросила их в сторону. Как долго она тут сидела, я не знала.
Ее лицо опухло и покрылось красными пятнами, фартук промок от слез. Ее душили рыдания, голова тихонько дергалась с каждым резким вдохом. Я поспешно спряталась за угол и замерла, не зная, как поступить. Я никогда ее такой не видела. Казалось, грусть захватила ее полностью. Я услышала сдавленный вскрик — и еще один корж отправился в утиль. Потом открылась дверь, и она вышла из столовой. Я взглянула на свою коробку и поняла, что та должна исчезнуть.
На кухне заработал миксер: мама начала готовить другой торт. Я наклонилась и осторожно подняла коробку, затем прокралась вверх по лестнице, остановившись на этаже, где находилась родительская спальня. Открыв двойные двери, подошла к деревянному сундуку, стоявшему в ногах родительской кровати. Я знала, что это мамин тайник. Пластинку «Параллельные линии» долго искать не пришлось: она лежала сверху, завернутая в одеяло. Сунув ее под мышку, я поднялась в свою комнату и тихонько толкнула дверь ногой. Включила проигрыватель и даже не стала надевать наушники. Все равно мама не заметит: она была полностью занята своими мыслями.
«Я словно стала невидимкой», — подумала я.
Голос Дебби Харри разлился по комнате. Я убрала коробку в шкаф. Через два дня я от нее избавилась: выбросила содержимое в мусорный контейнер у дома Сид и, ничуть не раскаиваясь, пошла домой.
Глава 3. Флорида
— Господа, не таращиться! — крикнул охранник. — Один неосторожный взгляд — и вы в карцере!
Я крепко сжала руку сестры. Мы шли по коридору тюрьмы штата; вдоль него тянулись камеры. Был обычный будний день, половина одиннадцатого вечера. Впереди мама болтала с дядей Гилбертом, начальником охраны. Мы направлялись к вышке в сопровождении нескольких офицеров, окружавших и замыкавших нашу группу.
— Это у нас «почетный блок», — пояснил дядя Гилберт. — Заключенные здесь хорошо себя вели, и им разрешили свободное перемещение. В этой части тюрьмы двери камер не всегда заперты, как у других.
Я знала, что это за «другие». За час, проведенный в мужской тюрьме, нам с мамой и Харлоу устроили полноценную экскурсию по зданию и представили всех его обитателей, в том числе тех, кто отбывал заключение в секторе «опасных преступников», где заключенные находились внутри окруженного коридорами центрального отсека с толстыми стеклянными стенами. Дядя велел, чтобы мы не подходили близко к стеклу: тут сидели арестованные за самые страшные преступления. Он не объяснил, почему нельзя приближаться к стеклу, но его тон напомнил мне папин, когда тот велел нам прикрывать глаза во время эротических сцен в фильмах.
— Но, если интересно, — добавил дядя, — можете взглянуть на них через стекло или на экране в соседней комнате.
В одностороннее зеркало заключенных можно было рассмотреть вблизи, как будто те стояли напротив, но я предпочитала вид с камер наблюдения, расположенных под потолком. Один из офицеров, Бобби, сел перед рядами мониторов и показал мне, как пользоваться системой. Я окинула взглядом комнату, навела резкость, приблизила камеру и хорошенько рассмотрела каждого. Что же они сделали, прежде чем попали сюда? Наверняка что-то очень плохое. Но что? Я спросила у Бобби.
— Изнасилования, убийства, поджоги и прочее, — ответил тот.
Дядя Гилберт откашлялся, подавая Бобби сигнал, чтобы тот был осторожнее. Бобби коротко ему кивнул, наклонился и посмотрел мне в глаза.
— Вот в чем дело, — сказал он и указал на мониторы: — Все эти люди совершили ужасные вещи. Но проблема даже не в этом. Проблема в том, что они не раскаиваются. Они не боялись, когда на это шли. Поэтому они здесь.
— Ясно, — ответила я, хотя ничего не поняла.
— Эти заключенные, — продолжил Бобби, — я бы сказал, процентов восемьдесят из них — социопаты.
Тогда я впервые услышала это слово.
— Ясно, — повторила я. — А что такое социопат?
— Человек, который не раскаивается в плохих поступках, — сказал Бобби. — Ему не стыдно. Он не знает страха. Никогда не чувствует себя виноватым. Не боится, что его поймают, и раз за разом совершает одни и те же глупости.
— О, — я снова посмотрела на заключенных на экранах. — Правда?
Бобби задумался.
— Смотри. — Он достал бумажник и положил его на стол. — Допустим, я сейчас выйду на пару минут и оставлю на столе бумажник.
Я кивнула, будучи вся внимание.
— Ты его возьмешь? Достанешь деньги из бумажника, пока меня не будет?
— Нет, — соврала я.
Бобби рассмеялся:
— Ну конечно не возьмешь! А если бы взяла, тебе потом было бы стыдно, так?
— Очень стыдно, — снова соврала я.
— Вот именно, — ответил Бобби. — Потому что ты не социопат. Социопат возьмет бумажник, и ему совсем не будет стыдно. Он может вернуться на следующей неделе и сделать то же самое! И его ничто не сдержит, так как социопаты не боятся последствий.
Я судорожно сглотнула. Значит, для таких людей, как я, есть особое слово? Впрочем, что-то мне подсказывало, что тюремному охраннику, работающему в ночную смену, такие вопросы лучше не задавать.
Бобби потянулся, нажал на кнопку и рявкнул в переговорное устройство:
— Роджер! Руки со стекла убери!
Заключенный отошел от одностороннего зеркала, покачал головой и улыбнулся в камеру.
— Этот любит нервы потрепать, — сказал Бобби.
Я навела камеру на Роджера.
— Офицер Бобби, — спросила я, — а все социопаты попадают в тюрьму?
— Наверно, — ответил Бобби, — кроме самых умных.
Я окинула взглядом заключенных за стеклом: они жили все вместе в одной большой клетке.
— А что, если они подерутся и убьют друг друга? — спросила я.
— Значит, их долг перед обществом будет исполнен, — с удовлетворенным вздохом ответил он. Я не очень поняла, что он имел в виду, но кивнула и снова перевела взгляд на экран.
— Патрик, — окликнула меня мама, — заканчивай, дорогая. Харлоу хочет в туалет.
Идея сводить нас в тюрьму возникла у мамы еще пару месяцев назад. Дядя Гилберт работал в ночную смену и вечно рассказывал всякие истории о работе в Управлении исправительных учреждений Флориды. Нам стало интересно.
После комнаты видеонаблюдения нас по очереди заперли в одиночке, чтобы мы могли почувствовать себя арестантами, а потом провели экскурсию по «почетному блоку». Поднимаясь по лестнице в центральную башню, я посмотрела вниз, на заключенных. Их было несколько сотен. Меня просто потрясло, что эту ораву предполагалось сдерживать лишь пятерым немолодым охранникам.
Мне было одиннадцать лет, и мы жили во Флориде уже два года.
— Собери сумку, — велела мама вскоре после случая с карандашом. — На выходные поедем к бабушке.
На самом деле это означало, что мать уходит от отца и мы переезжаем во Флориду. Но тогда я об этом не подозревала, поэтому собрала все необходимое на два дня.
Во Флориде все не задалось с самого начала. Во-первых, мать упорно не признавалась, что ушла от отца и мы переехали в Солнечный штат навсегда. Она продолжала отрицать это даже после того, как отец прислал ей машину и все вещи, чтобы она начала подыскивать себе жилье. Так я поняла, что мама не всегда говорит правду. И меня это разозлило. «Значит, мне тоже можно врать, — решила я, — ведь в любом случае у меня будут неприятности».
Через некоторое время мама, кажется, поняла, что ее решение продлить наши семейные «каникулы» не находит отклика у нас с Харлоу. Из-за чувства вины перед нами она ослабила почти все свои строгие правила. Даже разрешила мне завести первое домашнее животное — хорька по имени Бэйби. Это была девочка, и я ее обожала. Не считая сестры, Бэйби была моей единственной подругой, и какой! Несносная хулиганка с неотразимым обаянием и страстью к блестящим предметам. По ночам она рыскала по бабушкиному дому в поисках драгоценностей: сережек, цепочек — всего, что могла унести в зубах, — и тащила все это в нашу с сестрой общую маленькую комнату, пополняя мою коллекцию краденого, которую я теперь хранила под кроватью.
Каждое утро напоминало Рождество. Я просыпалась, залезала под кровать и смотрела, что принесла моя маленькая четырехлапая помощница Санты. То, что нравилось, — оставляла себе. Что не нравилось — не трогала.
— Молодец, Бэйби! — похвалила я ее однажды, когда она принесла длинную золотую серьгу.
Я поцеловала ее, зарылась носом ей в шею и глубоко вдохнула. Я слышала, что хорьков не любят заводить из-за их специфического запаха, но мне казалось, что Бэйби пахла чудесно, сладковато-прело, как библиотечные книги. Она пожевала мои волосы, показывая, что хочет играть.
Я надела сережку, встала и посмотрела на свое отражение в зеркале. Взяла свою любимицу и посадила в рюкзак. Она растянулась на дне.
— Готова? — спросила я. — Пойдем!
Одна из причин, почему мне нравилось жить во Флориде, — там за нами никто не смотрел. Дома распоряжалась бабушка, а она придерживалась довольно либеральных взглядов на воспитание. От нас с сестрой требовалось периодически показываться ей на глаза и не отходить дальше, чем на пару кварталов от дома; в остальном мы были предоставлены сами себе.
Выходные у бабушки затянулись, превратились в месяцы, и я взялась за старое: надо же было как-то справляться с внутренним напряжением. Я воровала деньги с подносов для сбора пожертвований в церкви, кидала дохлятину во двор противной тетки с нашей улицы, залезала в пустой дом в нескольких кварталах от нашего, сидела там часами и наслаждалась тишиной.