Мне очень нравился этот дом. Стоило зайти внутрь, как я ощущала полное спокойствие. Пустота в доме перекликалась с моим внутренним состоянием, и мне становилось хорошо от этого равновесия. Хотя в доме ничего не было, у меня не возникало ощущения, что мне чего-то не хватает. Отсутствие чувств, обычно причинявшее стресс, в этом доме оказывало противоположный эффект. Там я как будто находилась в центрифуге. На каждой ярмарке есть установка без ремней безопасности и сидений, где ты крутишься, вжимаясь в стенку под действием центробежной силы. Я обожала этот аттракцион. Крутилась по несколько раз подряд, глядя на оператора, сидевшего в рубке управления в центре колеса.
Однажды я спросила маму:
— Как у него голова не кружится?
— Он в самом центре, вот и не кружится, — объяснила она.
В пустом доме я чувствовала себя точь-в-точь как тот оператор. Умом понимала, что нарушаю взрослый кодекс поведения, и это осознание помещало меня в ось центрифуги. Дом вокруг пульсировал, ужасаясь незаконному проникновению, а я оставалась спокойной, ощущала безмятежность и контроль. Выпускала Бэйби из рюкзака, чтобы та могла побегать, садилась в зимнем саду и читала книжки. Чистое блаженство.
Разумеется, я понимала, что нельзя заходить в чужие дома и надо бы обо всем рассказать маме. Я же решила быть честной и не подвергать себя опасности. Но всякий раз, когда я собиралась признаться, мама казалась такой расстроенной. Во Флориде нам никак не удавалось поговорить. Мне казалось, что в последнее время она меня избегала. Она отказывалась говорить на любые неудобные темы, а также обсуждать даже очевидные вещи, вроде нашего окончательного переезда во Флориду, ведь, судя по всему, мы не собирались возвращаться в Сан-Франциско и снова жить с папой. Даже после того, как она нашла нам дом — маленький таунхаус на берегу моря, — она не говорила ничего конкретного о своих долгосрочных планах.
— Мам, зачем нам эта новая школа? — спросила я.
Мама пыталась встроиться в поток незнакомых машин у школы. С нашего переезда во Флориду прошло несколько месяцев.
— Не знаю, — ответила она, — просто решила, что это лучше, чем сидеть дома целыми днями и ждать, пока мы с вашим папой выясним отношения.
— А кто будет присматривать за Бэйби? — я уже скучала по своей любимице. — Ей без меня будет грустно.
— Я прослежу, чтобы она не грустила, — пообещала мама. — А ты пока могла бы завести новых подруг.
— Новых? — удивилась я. — У меня и старых-то нет.
— Что ж, — с надеждой проговорила мама, — может, в этот раз тебе больше повезет.
Но в этот раз тоже не повезло. Школа была новая, но я-то не изменилась. Дети там были нормальные, но они тоже сразу смекнули, что я «другая». Впрочем, я даже не пыталась это скрыть.
— Целовалась когда-нибудь с языком? — спросил мальчик по имени Райан. Мы обедали в столовой, прошел примерно месяц с тех пор, как мы с Харлоу начали ходить в эту школу.
— Нет, — ответила я.
— Почему? — спросил Райан.
— Потому что моя мама умерла.
Я выпалила это и рассмеялась. Сама не знаю, зачем так ответила. Наверно, чтобы прекратить этот разговор. И мне это удалось, но не удалось остаться незаметной. Райан резко изменился в лице, и остальные дети — тоже. Это выражение лица было мне хорошо знакомо.
Слухи о смерти моей матери вскоре дошли до директрисы, и та вызвала меня в свой кабинет.
— Патрик, — сказала она, усадив меня рядом с собой на диван, — я слышала, твоя мама умерла. Это правда, милая? — Ее лицо выражало беспокойство.
— Нет, — ответила я, желая ее успокоить. — С ней все в порядке.
— Хм, — директриса нахмурилась, — тогда зачем ты сказала, что она умерла?
Я и сама не понимала. Это было так глупо и очень для меня нехарактерно. Я осознавала, что зря это сказала, что это привлечет ко мне лишнее внимание, а мне этого совсем не хотелось. Но все равно же ляпнула. Я бы не сказала, что мне было совсем плевать на последствия своих действий; я просто знала, что они меня не расстроят. Даже тогда я понимала разницу между первым и вторым.
— Мы просто обсуждали, что может быть хуже всего на свете, — соврала я, — поэтому я так сказала. Что нет ничего хуже, чем когда твоя мама умерла.
Директриса серьезно покивала и натянуто улыбнулась.
— Тогда понятно, — ответила она. — Вы с сестрой — очень милые девочки.
Она была права. Отчасти. Харлоу действительно была милой девочкой. Хотя мы учились в этой школе всего несколько недель, она уже освоилась. Ее несколько раз приглашали в гости, в своем классе она стала самой популярной девочкой. Люди к ней тянулись. Харлоу была как Дороти из «Волшебника страны Оз»: идет себе по дорожке, а друзья как-то сами заводятся. Я же скорее напоминала Уэнсдей из «Семейки Аддамс», только белокурую и с хорьком. Иду себе по дорожке, а люди с криками разбегаются.
Иногда я пыталась «вписаться» и вести себя «нормально», как другие дети, но меня хватало ненадолго. Во-первых, мой круг общения ограничивался семьей, а в семье я и не пыталась притворяться «нормальной». Но главное — меня некому было научить «нормальному» поведению и реакциям. Мои попытки быть как все напоминали потуги моего одноклассника, который плохо читал. Математика и музыка давались ему легко, но у него было расстройство, из-за которого он путал буквы. К нему приставили специального педагога, и тот работал с ним, пока у него не стало лучше получаться.
«Может, у меня тоже такое расстройство? — подумала я однажды. — Только мне не читать тяжело, а чувствовать».
Я вспомнила арестантов в тюрьме и задумалась, сталкивались ли они с такими же трудностями. Другие люди будто с рождения обладали способностью испытывать полный спектр эмоций. Я тоже умела чувствовать спонтанно: например, гнев или радость возникали у меня сами собой. Но другие эмоции — нет. Я не знала, что такое эмпатия, вина, смущение, зависть. Эти чувства были для меня словно непонятный иностранный язык.
Может ли мне помочь специальный педагог? Я знала, что дети, испытывающие трудности в обучении, должны подойти к учителю и сказать об этом. Но я не могла. Наша учительница миссис Рейвенел была самой конченой стервой в школе. Провинившихся в наказание отправляли к ней, а не к директору. А детей «с особенностями развития» она терпеть не могла.
— Ну, давай выбирай себе наказание, — однажды сказала она чернокожему мальчику из второго класса, которого отправили в наш класс за то, что он на уроке разговаривал. — Могу подвесить тебя на дереве за большие пальцы. Хочешь?
Мальчик затрясся и заплакал. Другие ребята в классе смеялись, но я негодовала.
Подвесить на дереве? За то, что разговаривал на уроке? Миссис Рейвенел заявила, что «таких» детей надо ставить на место, но это наказание казалось бессмысленным. Возможно, я не улавливала эмоциональной подоплеки понятий добра и зла, но я догадывалась, что это такое. И понимала, что моя учительница поступает плохо. Она обижала мальчика, играя на его эмоциях. Мало того, она этим наслаждалась.
«Уж лучше быть как я», — решила я.
Тогда я впервые осознала, что меня нельзя запугать. Не то чтобы я вообще ничего не боялась, нет, но чувство страха у меня было сильно притуплено. Я понимала, что другие дети устроены иначе. Мои одноклассники жили в постоянном страхе перед миссис Рейвенел, но на меня ее запугивания не действовали. Мои двоюродные сестры боялись выходить из дома с наступлением темноты, а я могла спокойно бродить ночами по району в полном одиночестве. После школы моя сестра тихо играла в нашей комнате, а я забиралась в чужие дома. Могли ли меня поймать? Естественно. Беспокоилась ли я из-за последствий? Нет. Я решила, что страх — бесполезная эмоция. Мне было жаль людей, которые всего боялись. Какая тупая трата времени! Меня вполне устраивала жизнь по своим правилам и полная безнаказанность. Я не видела смысла бояться.
Но все изменилось, когда я встретила незнакомого мужчину с котятами.
— Нашел вот, — сказал он. — Хочешь?
Дело было вечером, после школы, мы с сестрой играли на улице. Мама решила получить лицензию агента по недвижимости и целыми днями пропадала на обучении, что никак не вязалось с ее версией, что «мы здесь временно». Несколько дней в неделю после школы мы должны были идти к бабушке, а она ходила на курсы. Обычно мы играли за домом, но в тот день решили нарвать цветов во дворе. Поскольку никто не обращал на нас внимания, цветы можно было рвать сколько хочешь, в том числе с бабушкиных розовых кустов, которые вообще-то нам трогать запретили.
— Какого они цвета? — спросила я.
— А тебе какой нужен? — Мужчина казался дружелюбным.
— Черный, — уверенно ответила я.
Я всегда хотела черную кошку. И Бэйби так обрадуется! Я представила, как мы втроем веселимся в пустом доме: хорек с кошкой беззаботно играют во дворике, а я сижу в зимнем саду и спокойно за ними наблюдаю.
Человек обратился к Харлоу:
— А тебе какой цвет нужен?
Та вцепилась мне в руку, не глядя на него, и тихонько тянула меня в дом.
— Да не бойся ты меня, девочка, — сказал он. — К тому же, — он снова повернулся ко мне, — у меня как раз два черных котенка. Для вас обеих. Они там, за углом. Хотите посмотреть?
— Конечно! — выпалила я не колеблясь.
Но Харлоу ни за что не желала соглашаться. Она крепче вцепилась в меня и попятилась к дому.
— Нет, — тихо промолвила она.
Как это — «нет»? Она что, ненормальная? Нам бесплатно предлагают двух черных котят, а она отказывается? Но я знала, почему она вела себя так. Она боялась. А я — нет. Я вырвала руку из ее тисков и чмокнула ее в лоб.
— Я сейчас, — сказала я.
— Нет! — воскликнула Харлоу. Но я ее не слушала. Я пошла за мужчиной к перекрестку.
— Налево, они там, — сказал он.
Прежде чем свернуть за угол, я взглянула на сестру. Та стояла посреди улицы и казалась очень испуганной. «Почему она боится?» — подумала я, но не смогла себе ответить.
Я снова обернулась, чтобы посмотреть на Харлоу, но она уже исчезла из виду. Мы свернули за угол и очутились на другой улице, той самой, где стоял пустой дом — мое тайное укрытие. На дорожке перед домом я увидела фургон. Дядя подошел к нему и помахал мне.