— Они в фургоне, — сказал он, — я тут живу.
И тут картинка сложилась. Я знала, что в доме никто не живет. Это был мой пустой дом. Дядька врал, а я зря за ним пошла; это была ужасная ошибка, и мне грозила опасность.
Дверь фургона была открыта, внутри стояла картонная коробка, а рядом сидела женщина.
— Иди сюда, посмотри! — окликнула она меня. — Такие лапочки!
Но я уже смекнула, что никаких котят в коробке нет. Теперь надо было притвориться, что я не разгадала плана этой парочки.
Убегать было поздно. Мужчина подошел сзади и перекрыл мне путь к отступлению. И тут я инстинктивно воспользовалась своей способностью не испытывать эмоций. Изобразив дружелюбие, повернулась к нему и широко улыбнулась.
— А это ваша жена? — спросила я. — Как мило! Она осталась с котятами, чтобы те не заскучали!
Он наклонил голову, не зная, что и думать. Я помахала женщине и шепотом спросила:
— А как ее зовут?
И тут он почувствовал, что мне нельзя доверять. Я прочла это на его лице. Он смотрел на меня так, как обычно это делали другие. Но он не послушался инстинктов, улыбнулся и отвернулся.
— Анна, — сказал он, — иди сюда, а наша новая подружка посмотрит на котят.
Но меня и след простыл. Я бросилась бежать, как только он повернул голову, и когда он злобно закричал мне вслед, то его истинные намерения стали ясны.
В тот день я поняла, что страх может быть полезен.
Наверху тюремной вышки я подошла к окну и взглянула на столпившихся внизу заключенных. Они тоже смотрели наверх.
— Дядя Гилберт, — спросила я, — а социопатам бывает страшно?
Он задумался и ответил:
— Наверняка. Но, думаю, они чувствуют страх иначе, чем мы.
Я растерялась:
— А их кто-нибудь об этом спрашивал?
Дядя указал на арестантов во дворе:
— Спрашивал? Их? — Он усмехнулся. — Не в мою смену, — ответил он. — А зачем? Хочешь спуститься и поговорить с ними о чувствах?
— Да! — Я вскочила со стула. — А можно?
— Еще чего, — вмешалась мама.
— Но почему?
— Потому что это опасно, — сказала она. — К тому же уже поздно и надо идти домой. — Она улыбнулась, сменив тему: — Ты забыла? Завтра у Пола день рождения, и мы обещали сводить его на пляж. Можем встать пораньше и собрать корзинку для пикника. Что скажешь?
«Скажу, что это скука», — чуть не ответила я. Пол мне нравился: он работал пилотом и, кажется, влюбился в маму. А вот пляж я терпеть не могла. И надеялась, что мы там долго не пробудем. В прошлый раз, пока все купались, ко мне подошел какой-то дядька и показал пенис. Я вспомнила «Ледяные замки», притворилась слепой и сделала вид, что ничего не понимаю. Он, кажется, реально испугался и ушел.
Вяло пожав плечами, я снова взглянула вниз, на тюремный двор. «В чем разница между мной и ими?» — подумала я.
Мне вдруг отчаянно захотелось в этом разобраться.
Глава 4. Настороже
— Бэйби умерла.
Когда мама мне это сообщила, я смотрела телевизор в гостиной. До поездки в тюрьму оставалось несколько месяцев. Хорька нашла Харлоу; наша любимица лежала на полу, окоченевшая и безжизненная. Сестренка бросилась наверх, и сейчас она сидела в ванной и горько плакала.
— Патрик, ты меня слышишь? — мама начала заводиться.
Я слышала, но не знала, как реагировать. Известие о смерти Бэйби меня потрясло и не укладывалось в голове. Слова дребезжали в ушах, мешая думать. Я несколько раз моргнула, кивнула маме и продолжила смотреть телевизор.
Мама тяжело вздохнула, тем самым показывая, что моя реакция неприемлема, и пошла наверх — утешать Харлоу. И тут впервые за всю жизнь я ощутила ревность. Мне тоже захотелось быть наверху и плакать. Захотелось оказаться в той ванной, лечь на пол и рыдать рядом с сестрой, качаясь на волнах неподдельного горя. Я понимала, что мое горе должно быть заметным, как у сестры. Так почему же оно никак не проявляется?
Я взглянула на свое отражение в раздвижных стеклянных дверях. Закрыла глаза, сосредоточилась и наконец почувствовала, как под закрытыми веками глаза увлажнились. Я снова посмотрела на свое отражение. «Так-то лучше», — подумала я.
Девочка с заплаканным лицом в стекле двери казалась похожей на ту, которая только что потеряла питомца и нуждалась в утешении. Но я знала, что девочка по эту сторону стекла не способна так выглядеть, во всяком случае, если не приложит к тому сознательных усилий. Я моргнула и потеряла концентрацию. Слезы прекратили литься. Я снова повернулась к телевизору.
Нельзя сказать, что я ничего не почувствовала, — это было бы неправдой. Я любила Бэйби больше всего на свете. И не могла представить, что ее больше нет. Но мы были здесь, а ее не было. Иногда, пытаясь объяснить отсутствие эмоций, я провожу аналогию с американскими горками. Я стою рядом с аттракционом и слышу людей на нем. Вижу сами горки, резко уходящие вверх и ныряющие вниз. Чувствую закипающий адреналин, когда вагончики начинают крутой подъем. Как только первый вагончик достигает вершины, я набираю в легкие побольше воздуха и делаю резкий выдох, задрав руки над головой и глядя, как вагончик ныряет вниз. Я все понимаю. Но я рядом с горками, а в вагончике — кто-то другой.
Я видела, что мама не знает, как дальше быть с этим ребенком, то есть со мной. Как всякий родитель, она хотела, чтобы я была нормальной и обладала привычными реакциями. Но я не могла дать ей желаемое и потому рядом с ней испытывала состояние, которое позже назвала «стрессом беспомощности». Оно тоже напоминало американские горки, но не сами ощущения от катания. Скорее, я испытывала то же, что перед запуском, когда опускалась защитная перекладина. Другие воспринимали эту перекладину как элемент безопасности, защиту. Только не я. Я чувствовала себя в ловушке, и это было невыносимо. Прижатая перекладиной, я не смогла бы спрятаться, если бы захотела. Мне было трудно дышать. Эта клаустрофобия возникала всякий раз, когда я понимала, что не чувствую то, что должна, по мнению окружающих.
Вот как все было в день, когда умерла Бэйби. Я слышала плач Харлоу. Представляла волны горя. Но волны были в океане, а я — на берегу. И дело не в том, что чувства отсутствовали; я просто существовала отдельно, а они — отдельно, как я и мое отражение в стеклянных дверях гостиной. Я видела свои эмоции, но не чувствовала с ними связи.
Я выключила телевизор. Пусть я не могла проявить (или испытать) чувства так, как это получалось у других, однако я все же понимала, что сидеть и как ни в чем не бывало смотреть повторы «Далласа», пока мое первое в жизни животное лежит мертвое в соседней комнате, чревато для меня дальнейшими неприятностями. Я пошла в прачечную, так как решила, что Бэйби отнесли туда. Может, когда я увижу ее своими глазами, почувствую… Что? Я не знала. Мама накрыла ее кухонным полотенцем с рождественским орнаментом. Под нарядным узором из елок просматривались контуры ее маленького тельца.
«Наверно, она замерзла», — подумала я и подошла ближе к сушилке, чтобы согреться. Я наклонилась и приподняла край полотенца. Бэйби лежала там, ее глаза были чуть приоткрыты. Я повесила голову, выдохнула и подумала: «Вот, блин».
Я снова посмотрела на нее и убедилась, что она выглядит одновременно привычно и очень непривычно. «Это не ты», — произнесла я вслух, ни к кому конкретно не обращаясь. Это была уже не Бэйби. Я села на колени и понюхала ее шейку: хотела в последний раз ощутить ее запах. Но от нее и пахло уже по-другому. Все, что делало Бэйби такой уникальной, исчезло. Ее тельце, некогда такое чудесное и юркое, теперь казалось лишенным всякого смысла. Она напоминала старую выброшенную тряпку, одну из миллионов пустых раковин, разбросанных по берегу. Мне отчего-то стало спокойно.
Я оставила Бэйби и медленно пошла по лестнице на второй этаж, где была моя комната. Со смертью Бэйби я оказалась в невыносимой ситуации. Мне совсем не хотелось расстраивать маму, но я не знала, как ей объяснить. Я не нарочно так себя вела. Я просто реагировала так, как умела; это была моя естественная реакция. Конечно, я могла бы притвориться. Я легко могла бы сделать вид, что расстроилась, заплакать, как Харлоу. Но я не хотела притворяться. Ведь тогда я бы солгала. А я пообещала маме, что никогда не буду обманывать.
Уже несколько недель наши с мамой отношения были на грани. Все случилось, когда я пошла на ночевку к своей подруге Грейс. Сначала все было нормально. Приятно было вырваться из дома. Я чувствовала себя такой независимой, это было волнительно и непривычно. Но когда мы легли спать и я поняла, что все уснули, что-то вдруг изменилось.
Тишина становилась для меня непреодолимым искушением. Обычно перед отходом ко сну меня что-то отвлекало: звуки разговоров, шаги мамы Грейс на первом этаже, бормочущий телевизор в соседней комнате. Но в тот вечер все было тихо. Я ощутила привычное нарастающее напряжение. «Ты можешь делать все что угодно», — промолвил знакомый голос в голове.
И он был прав. В темноте, пока все спали, меня ничто не сдерживало. Можно было взять в гараже велик Грейс и поехать кататься по улицам. Подсматривать за соседями. Рядом не было ни взрослых, ни сестры; я могла совершить любое безумство, и никто бы меня не остановил. «Но я не хочу совершать безумства», — сердито возразила я сама себе и потерла стопы друг о друга под одеялом. Обычно это помогало расслабиться, но не в ту ночь.
— Хрень какая-то, — произнесла я вслух и улыбнулась оттого, что выругалась и ничего мне за это не было. Ругательства в моих устах звучали непривычно.
«А тебе нравится», — промолвил голос в голове.
И он снова оказался прав. Мне понравилось. Этот голос не принадлежал какой-то альтернативной личности. Он был моим, точнее голосом моей темной стороны. Внутри теплом разлилось ощущение безграничности возможностей — и фрустрация уступила место радостному волнению. Такой шанс выпадал не каждый день. Может, я и не планировала бродить ночами неизвестно где, но я знала, что не смогу удержаться. Я чувствовала то же самое, когда видела, что в комнате бардак: мне не хотелось убираться, но я понимала, что