должна. Вот и сейчас я должна была воспользоваться шансом испытать хоть что-нибудь.
«Интересно, заключенные в тюрьме чувствовали то же самое, прежде чем туда попали? Испытывали ли они внутреннюю потребность сделать то, что нельзя, даже если им этого не хотелось?» Я представила, как они крепко спят в своих крошечных камерах. Мне вдруг показалось, что это не так уж плохо по сравнению с моей нынешней ситуацией. «Им сейчас легко, — подумала я. — Они сидят в тюрьме, их темная сторона больше не вынуждает их делать то, чего не хочется. В отличие от меня в текущий момент. Как ни странно, попав в тюрьму, они освободились». Я почти им завидовала.
Вдруг меня осенило, я даже слегка вздрогнула: «Вовсе не обязательно сегодня делать что-то плохое: сегодня, завтра, да никогда. Мне просто надо домой. Там, под бдительным маминым присмотром, я ни во что не впутаюсь, даже если захочу». А я и не хотела. Мне просто нужны были ограничения. Мне хотелось быть честной.
Вздохнув с облегчением, я встала с кровати и прокралась туда, где оставила сумку. Нашла ручку и бумагу, нацарапала записку и оставила ее на прикроватной тумбочке Грейс. Она прочтет ее и поверит, что мне стало плохо среди ночи и я ушла домой. «Выборочная честность», — решила я.
Я удовлетворенно вздохнула, взяла сумку и направилась к двери. Дом Грейс стоял совсем недалеко от нашего, и я не думала, что мама расстроится, если я приду. «Я могла бы сделать что-то плохое, — подумала я, выйдя в ночную прохладу. — Но я решила поступить правильно. Быть хорошей девочкой». Мне не терпелось сказать это маме.
Когда я вошла, она стояла, опершись на кухонную столешницу, и разговаривала с Полом. Они смеялись, и на миг мне показалось, что они обрадовались, что я вернулась домой. Но стоило нам с мамой встретиться глазами, как я поняла, что ошиблась.
— Почему? — почти крича, спросила мама. — ПОЧЕМУ ТЫ ЗДЕСЬ?!
Я попыталась объяснить, но вскоре у мамы началась истерика, и я опешила, не зная, как быть. Пол пытался нас успокоить, но мама уронила бокал с вином и, всхлипывая, убежала наверх. Пол бросился за ней, что-то крича ей в спину. Я же так и стояла, замерев на пороге, и не знала, что дальше делать.
— Надо было просто соврать, — прошептала я. Судя по маминой реакции, так было бы умнее. «Безопаснее», — добавила моя темная сторона.
Я собрала осколки и обдумала, какие у меня варианты. Вернуться к Грейс? Попробовать снова поговорить с мамой? Все убрав, я решила, что возвращаться, пожалуй, не стоит. Я тихо направилась к себе, рассчитывая незаметно лечь в кровать. Но, поднявшись на второй этаж, услышала мамин плач из-за двери ее комнаты.
— Я-не-знаю-что-с-ней-делать, — причитала она между всхлипами. — Я-не-знаю-что-делать.
Дверь была приоткрыта. В щелочку я увидела маму: она лежала на кровати и в отчаянии раскачивалась. Пол, видимо, тоже не знал, что делать, и тихонько гладил ее по голове, а она судорожно всхлипывала.
Я отпрянула, как от ожога, не желая больше это наблюдать. Точно так она плакала в Сан-Франциско. Я пошла к себе, закрыла дверь и встала неподвижно посреди комнаты. В тишине я чувствовала каждую клеточку тела. Все пять чувств обострились, и я заметила, что затаила дыхание. Неужели так чувствуют себя нормальные люди, когда испытывают страх? Видимо, да. Но умом я не боялась. Я не была напугана. Так что же я чувствовала? Я стояла в темноте, подыскивая нужное слово, и вдруг слово появилось.
Настороженность.
Это был не страх, а бдительность. Волосы на затылке зловеще зашевелились. Я видела перед собой серьезную проблему, которая требовала немедленного решения. Я не могла полностью отказаться от материнской защиты и наставлений, так как мама помогала мне управлять своим поведением. Но я также знала, что эта защита имела цену, и ценой было доверие. Если мама решала, что я нечестна — хотя я была честна, — я теряла защиту и лишалась внутреннего компаса.
Я закрыла глаза и вспомнила, как в Сан-Франциско лежала под столом и поверяла ей свои секреты. Когда она называла меня честной девочкой, я чувствовала себя в безопасности.
Я вспомнила мантру, которую она повторяла в Сан-Франциско: «Если сомневаешься, говори правду. Правда поможет людям тебя понять».
На следующий день, когда Пол ушел, я направилась к ней в комнату. Хотя уже перевалило за полдень, шторы были задернуты, а свет не горел. В углу работал телевизор, но звук был выключен. Безмолвные картины освещали темную комнату яркими вспышками. Я подошла к кровати, где мама лежала, открыв глаза и уставившись в одну точку. Кажется, она всю ночь не спала и плакала. Лицо опухло и покраснело, под глазами залегли темные круги.
— Мамочка… — заговорила я, но она не дала мне закончить:
— Послушай меня, Патрик. — Ее голос охрип. — Послушай очень внимательно. — Она казалась напуганной. — Ты больше никогда не должна уходить из дома ночью, неважно, где ты, в гостях или здесь, — проговорила она. — И никогда — слышишь, никогда — не лги мне.
Я кивнула. Мне отчаянно хотелось, чтобы она меня поняла.
— Но я не лгала! — воскликнула я. Голос сорвался на визг.
Мама взглянула на свои ладони. Я чувствовала, что она подбирает слова.
— Послушай, — проговорила она, не в силах взглянуть в мое умоляющее лицо, — я знаю, что ты… не такая, как все.
— Да, — прошептала я, — я знаю, что есть вещи, которые делать нельзя, и все равно делаю. Знаю, что мне не должно быть все равно, но мне плевать. Я хочу, чтобы мне было не все равно, но… ничего не получается. Я не знаю, что со мной не так.
Несколько секунд мы просидели в тишине. Цветные вспышки от экрана окрашивали белые наволочки пастельными тонами. Я уставилась на цветные перемигивания, и на мгновение они меня словно загипнотизировали. «Жаль, что я не наволочка», — подумала я.
— Я не смогу тебя уберечь, если ты не будешь говорить мне правду. — Мама взяла меня за руку и посмотрела мне в глаза. — Так что пообещай, что никогда больше не соврешь и не нарушишь обещание. Пообещай, что будешь честной, и не только на словах, — горячо добавила она, — но и в делах.
Я посмотрела на нее, прекрасно понимая, что она имеет в виду.
— Хорошо, — ответила я. — Обещаю.
И я сдержала обещание. С того самого дня я была абсолютно честна во всем и доходила в этом до крайности. Я даже начала считать, сколько кусочков съела за ужином, в случае если мама спросит. Я старалась быть безупречной. Из кожи вон лезла, чтобы быть честной, как и обещала. И моя реакция на смерть Бэйби была правдивой. Так почему же я опять стояла в своей комнате одна и, кажется, снова вызвала мамино недовольство?
Наутро я в кои-то веки порадовалась, что надо в школу. В школе, как и за дверью моей комнаты, никто не требовал, чтобы я грустила. Одноклассники и учителя не знали, что мой хорек умер, и мне не пришлось притворяться расстроенной. Я вела себя так, будто ничего не случилось, потому что, как мне казалось, ничего и не случилось.
После занятий я с облегчением увидела в очереди из машин бабушкин автомобиль. Наверно, мама все еще на меня злилась, поэтому в наказание отправила за мной бабушку. Мы весело болтали по пути домой. Я решила, что бабушка еще не слышала про Бэйби, поэтому и ведет себя так. А когда мы свернули на нашу улицу, я заметила странную вещь: на дорожке перед домом стояла мамина машина. Так почему меня забрала бабушка, если мама дома?
Я вышла из машины и побежала по дорожке к дому. Но не успела открыть входную дверь, как та сама распахнулась передо мной. На пороге стояла Харлоу, в руке у нее было фруктовое эскимо на палочке. Она протянула его мне:
— Привет, Каат! — Прошлым летом она придумала мне это необъяснимое прозвище. — Пойдем играть в Барби?
Я улыбнулась и взяла эскимо. Заглянула ей через плечо и увидела маму; та стояла на кухне и что-то готовила. Она меня пока не видела.
— Мам, — сказала я, когда зашла в дом, — почему меня не ты забрала?
Она не повернулась ко мне и продолжила резать помидор.
— Мы с твоей сестрой были заняты, — ответила она.
— Чем же? — я перевела взгляд на Харлоу. — Ели эскимо?
Мама покачала головой и переложила нарезанные помидоры в миску.
— Хоронили Бэйби.
Я приросла к месту. Меня пронзила ледяная ярость. Я положила эскимо на стол, красная глазурь растеклась по белому пластику кровавым пятном.
— Ч… что? — запинаясь, спросила я.
Мама опустила нож и обернулась.
— Ну, вчера мне показалось, что тебе все равно, — ее голос был почти самодовольным. — Вот я и решила, что ты не будешь возражать.
Меня словно под дых ударили. Ярость вскипела и подкатила к горлу.
— Ты лжешь, — тихо проговорила я, с трудом контролируя себя.
Мама сделала шаг мне навстречу.
— Что ты сказала? — спросила она, видимо готовясь устроить мне нагоняй.
Я посмотрела ей в глаза; ее абсурдная реакция разозлила меня еще сильнее. Не в силах сдержать гнев, я схватила первое, что попалось под руку, — это оказался стеклянный кувшин — и со всей силы швырнула его в стену над ее головой.
— ТЫ ЛЖЕШЬ! — завопила я.
Кувшин разлетелся дождем острых осколков, осыпавших маму с головы до ног. Харлоу заплакала. Я выбежала из кухни и поднялась в комнату, с каждым шагом преисполняясь решимости. «Хватит с меня, — подумала я. — Больше не могу». Веди себя хоть хорошо, хоть плохо, говори правду или неправду — какая разница? Что бы я ни сделала, все было не так. Мне надоело пытаться играть по правилам, которые менялись без всякой причины. Я решила, что отныне буду поступать так, как захочу. Чего мне бояться? Да нечего.
Я зашла к себе и хлопнула дверью. Но мне удалось пробыть в тишине всего несколько секунд: в комнату ворвалась мама. Я еще не успела успокоиться.
— Патрик! — вскрикнула она. — Да что с тобой не так?
— Что со мной не так? — закричала я в ответ, сотрясаясь от ярости. — Ты забрала с уроков мою младшую сестру, чтобы похоронить мое животное! И ты спрашиваешь, что со мной не так?