— Говорят, везут на поселение в Астрахань, — доложил Фрол. — Из самой Москвы.
— Батька, освободи, помилуй! — взмолились колодники, падая на колени.
Я вскочил с кресла:
— Встать! Чай, я не боярин перед вами, а вольный донской казак Степан Разин!
Я оглянулся на казаков.
— Робяты, разве можно человеку, как скотине, быть закованным в железья?!
Казаки без слов бросились освобождать колодников от цепей и рогаток.
— Други мои, — обратился я к освобождённым, — согласны ль вы служить у меня по вольным казацким обычаям?
— Согласны, батюшка! — хором отозвались освобождённые.
Сердобольные казаки уже тащили им новые, от дувана, кафтаны и сапоги.
— Раз так, одевайся, браты! — смеялись казаки и хлопали всех по плечам. — С таким атаманом, как у нас, не пропадёшь! Везде ищут, а поймать не могут. Он, как сарынь белый, слишком высок, слишком далёк для боярских холуёв!
— А вы? — обратился я к караванным работникам. — Неволить никого не желаю, зову и вас с собой пошарпать бояр и купчишек на море Хвалынском, погулять за богатым ясырём. Братьями моими будете, людьми свободными. Айда со мной!
— Согласны, батюшко! — закричали работные люди. — Пойдём за тобой!
Я поманил Фрола:
— Накормить всех досыта, зачислить в сотни и выдать оружие. Отныне они — вольные казаки. Выделить часть дувана.
Боярские и купеческие людишки притихли и молча смотрели на меня.
— Что притихли, начальные? Может, кто хочет у меня послужить?
В ответ молчание. Люди испуганно жмутся друг к другу, смотрят на мою вынутую из ножен саблю.
— Али не люб?
— Им любо кровь народную пить! — донеслось со стороны колодников.
— Что с ними разговаривать?!
— Как скажете, люди добрые. Сами судите, а я так и сделаю — не хочу понапрасну кровь лить.
Я сурово посмотрел на освобождённых колодников.
— На виселицу их всех! Сколько можно измываться над людьми?! Креста на них нет! В воду — пусть попьют из Волги-матушки! — раздались дружные крики.
Вот тут и выскочил святой старец, дотоле скрывавшийся за спинами патриарших чернецов. Щупленький, невысокого роста, с седой, растрёпанной гривой, трясущейся редкой бородёнкой, с глазами навыкате от злости. Встал передо мной и начал кричать с пеной изо рта:
— Ирод окаянный, да как ты посмел воровство учинить?! Ты хоть ведаешь, чьи это насады? Вор, в геенне огненной будешь вечно гореть! Это патриаршие насады и нашего государя!
Он хотел схватить меня за грудь. Я оттолкнул сумасшедшего старика, который, падая, схватился за борт:
— Злодей, ты ответишь перед Господом Богом нашим за своё злодейство!
— Ах ты, собака! — крикнул я, и все вокруг оцепенели.
Повисла тишина. Я шагнул вперёд и взмахнул саблей. Глаза старика округлились — в них теперь не было ничего, кроме страха. Старец прижался к борту:
— Помилуй, — вырвался у него шёпот-хрип.
Я опустил руку:
— Вот тебе милость!
Его голова слетела с плеч и упала в воду, потянув за собой шлейф седых волос, словно небесная комета.
— Попробуй вкус Волги!
Обезглавленное тело медленно сползло вдоль борта, окрашивая его в неестественный, малиновый цвет. Я повернулся к притихшим людям.
— Что стоите?! Бей их! — пронзительно закричал я, указывая на приказчиков и купцов. — Пусть ответят за свою злобу к простому народу!
Тёмная волна казаков и колодников пришла в движение и с гиканьем накрыла боярских людей…
Я пнул обезглавленное тело старца:
— Тебе первому держать ответ перед Богом! Придёт мой черёд — я отвечу…
…После разграбления каравана с царскими и патриаршими насадами милости ждать от Москвы не приходилось. Ослушников она привыкла карать смертью… Стан опустел, и мы двинули в низовья Волги на Чёрный Яр.
В Чёрном Яре сидели, поджидая меня, воевода Жердинский и стрелецкие головы Северов и Лопатин. Я со своими работничками уже прославился по всей Волге. Стрелецкие отряды заполонили все низовья реки. Воевода Хилков поджидал в Астрахани — он был уверен, что не пропустит меня на море. Пока мы скрывались в волжских протоках. В одном из них, на Будане, я встретил купца Беклемешева, посланного Хилковым за моей поимкой. Там же мы одержали и первую победу над государёвыми людьми, пленили воеводу.
— На ловца и зверь бежит! — ухмыльнулся я.
Побитый воевода стоял передо мной, опустив голову. Обступившие нас казаки ухмылялись. Я выхватил у одного из них чекан и с силой ударил им воеводу по плечу. В его руке что-то хрустнуло, воевода жалобно закричал и схватился за ушибленное место. Глаза у него стали точно такими же, как у нижегородского старца перед смертью.
— Это тебе, сволочь, за то, чтобы не смел подымать руку на вольных людей.
Поскуливая, Беклемешев согласно закивал головой.
— Возвращайся в Астрахань и передай Хилкову весточку — скажи, мол, выберу время — и с ним встречусь.
— Пусть ждёт в гости! — рассмеялся Ваня Черноярец. — Может ему ещё одну руку сломать, чтобы помнил дольше?
Воевода побледнел, казаки рассмеялись.
— Отпустите его!
Мы уходили от стрельцов и воевод через тайные протоки, камышовые заросли. Всегда находились провожатые, которые указывали нам безопасный путь.
Я обманул Хилкова — мой путь лежал на Яик. Там у меня был особый уговор, ещё в Паншином городке.
— Он бредит?
— Ты пиши, пиши, что он лопочет.
Я открыл глаза — два дьяка стояли рядом. Один, гундосый, макая перо в чернильницу, закреплённую у пояса, что-то быстро писал.
Тело уже не чувствовало боли — должно быть, когда я был без сознания, меня сняли с бревна и бросили на холодный, земляной пол.
— Ага — пришёл в себя! — покосился на меня писец.
— Живуч, — кивнул головой зеленоглазый дьяк. — Мы с тебя всю живость вырвем! — пообещал он мне.
— Он воеводе руку сломал, а мы ему все чресла наизнанку вывернем! — дьяк сунул перо за ухо и закрыл чернильницу. — Может, прута ему раскалённого?! — он задумчиво посмотрел на первого дьяка.
— Хватит с него на сегодня. Оставим на завтра — вор должен перед царём-батюшкой предстать. Записки дашь боярину — он государю доложит.
Дьяк-писарь пнул меня в обожжённый бок.
— Говори, злодей, яицкого голову Ивана Яцына ты зарубил? — мутные белёсые глаза смотрели на меня с ненавистью.
— Зарубил, — я попробовал улыбнуться.
Дьяк ткнул мне в зубы носком красного, сафьянового сапожка:
— За родственничка моего!
Подмастерья, гремя железками, складывали инструмент. Палач стоял в углу тёмной, зловещей тучей и молча смотрел на меня. Я плюнул в его сторону. Палач перевёл взгляд на дьяков:
— А с братцем его что?
— Вот чёрт, о младшем забыли! — ругнулся зеленоглазый дьяк и, оглянувшись на второго, суетливо перекрестился.
— Стеньку отволоките в камеру да посадите на цепь — пусть вспомнит да подумает, что надо говорить о своём злодействе. А с меньшим, Фролкой, поговорим.
— Брат! Брат! — закричал, запричитал Фрол, когда меня подняли и поволокли из пыточной. — Брат, спаси меня! Брат, это всё из-за тебя! Из-за твоего злодейства! Почему я, брат?!!!
— Молчи, Фролка, ты вольный казак! Терпи за то, что гулял на воле, за то, что был свободным человеком, а не государёвым холуём! За то, что никогда в пояс не кланялся!
Ко мне протянулся огромный, заросший чёрным волосом кулак палача:
— Вот тебе воля!..
В темноте со дна мутного омута поднимаются чёрная злоба и ненависть две родные сестры ползут по земле и там, где они встречают живую плоть, слышится чавкающий звук, после которого остаётся красное пятно ненависть… Сколько ненастных дней и долгих зимних ночей согревала она меня, прибавляла сил, чтобы обязательно добраться, вернуться и во что бы то ни стало отомстить. Не довелось… Не суждено…
Нас было трое — старший Иван, я и младший Фролка. Связанные кровным родством, каждый шёл своей дорогой, но конец у всех будет один…
Иван, был бы жив, может, сидел бы сейчас со мной в царских хоромах и праздновали бы мы победу над царём-батюшкой и боярами. По улицам Москвы шли бы свободные люди… Не сумели мы донести до них казачью волю-свободу… Это Иван учил меня сабельному бою, с ним ловили чебаков со струга. Всегда рассудительный, прямой, за ним тянулись люди, и он мог повести их за собой, умел сказать и донести до них нужное слово…
…Поздняя осень 1665 года. Юрий Алексеевич Долгорукий связал казаков царским словом и заставил месить осеннюю грязь под Киевом в новой кампании против польско-литовского государства.
Весной и летом казак силён — он сполна может показать свою силу и лихость. Зимуем в своих куренях — не любит казак воевать в холодную пору. Воюет тогда, когда ему сподручно. Да только князю и его людям плевать на это.
Стрельцы — подневольные люди, на государёвой службе, им не впервой мёрзнуть на промозглом ветру, тянуть коченеющие руки к мечущему искры ночному пламени, дремать возле костра и закусывать червивыми сухарями гнилую московскую солонину. Многие в том затянувшемся походе покрылись струпьями, гниющими язвами и умирали в лихорадке. Стрелецкие головы и воеводы — они заботились лишь о себе. Что им стрельцы, государёвы люди — помрут, других пришлют! Только ведь мы, казаки, не привыкли к такому обращению — мы уважаем себя, вот и взбунтовались…
Шумной толпой ввалились в избу, где размещалась ставка князя Юрия Долгорукого. Курная изба была жарко натоплена — даже слюдяные окошки запотели. В избе витал запах кислых щей. Светлейший князь сидел на широкой лавке на двух бумажниках. Руки лежали на пустом столе. В углу, под ярким пятном лампадки висел лик Богородицы, глядевший на нас с укоризной. На князе был серый кафтан с вышитыми золотом полами, перепоясанный алым кушаком. На кушаке висел кривой нож в серебряных ножнах. Его рукоятка и сами ножны были украшены алыми лалами и голубыми сапфирами.
Завидев нас, князь грозно нахмурил брови. Алые сапожки напряжённо постукивали по выскобленному деревянному полу. Суров и грозен был князь, и мы нерешительно переминались в дверях. Заговорил Иван: