— Попался, воеводская рожа! Ты бы меня тоже не помиловал!
Рядом, возле крепостной стены вырыли яму и отвели к ней воеводу. Один из перебежавших сегодня стрельцов, в тёмном осиновом кафтане, бросился ко мне:
— Батька, дозволь, я порешу Ваньку Яцына?!
— А что так?
— Батогами он меня намедни посёк! — крикнул стрелец, обнажая саблю.
— Секи! — махнул я рукой.
Стрелец подтолкнул Яцына к яме и вскинул саблю вверх. Яцын раскрыл рот для крика, но не успел — сабля стремительно упала вниз. Обезглавленное тело стояло несколько мгновений на месте, поливая стрельца кровью, затем покачнулось и тяжело упало в яму вслед за мёртвой головой. Окровавленный стрелец оглянулся на меня с кривой усмешкой:
— Батька-атаман, я всегда с тобой буду — радостно мне рубить боярские и воеводские головы!
— А их? — кивнул я на стрельцов, оборонявших воротную башню. Стрельцы молча ожидали свою судьбу, понуро опустив головы.
— И их! — крикнул стрелец, размахивая окровавленной саблей.
Стрельцов повели к яме.
— А с вами что делать? — я строго посмотрел на сдавшихся в плен стрельцов. — Коли люб я вам, идите ко мне. Нет — неволить не буду. Отныне вы свободны от царской службы — теперь вольные люди! — крикнул я.
Стрельцы зашумели, часть из них вышла вперёд:
— Батька, прими в казаки?!
— Принимаю. А вы? — обратился я к оставшимся.
Вперёд вышел высокий, широкоплечий стрелец, бросил шапку под ноги, упал на колени. Ветер взъерошил кружок густых седых волос.
— Встань, негоже свободному человеку в пыли на коленях валяться!
— Атаман, коли мы свободны, коли ты не держишь на нас зла, то отпусти с миром в Астрахань.
Я посмотрел на стрелецкую шапку — цветной лоскут указывал на то, что передо мной пятидесятник.
— Вольной жизни брезгуешь, стрелец? — зло спросил я.
Он поднял голову — серые, бесстрашные глаза смотрели прямо и твёрдо:
— На верность присягали мы государю нашему — негоже нам клятву свою рушить.
— Твоя клятва дороже воли?! — я опустил руку на рукоять сабли.
Стрелец смотрел на мою руку.
— Выходит — дороже, — тихо вздохнул пятидесятник, развёл руками и опустил голову, готовясь к худшему.
— Пошёл прочь, стрелец — иди, носи боярское ярмо на шее, да закусывай батогами и гнилой солониной на обед! — процедил я и отвернулся.
Стрельцы быстро покинули площадь и растворились в степи.
— Зря отпустил, Степан Тимофеевич! — хмуро проговорил Иван Черноярец, глядя себе под ноги.
Я оглянулся на лица своих есаулов:
— Али я не прав? Я слово дал!
— Слово! — проворчал Фрол Минаев. — Вся Волга кишит боярами — нас ищут!
— Они первые нас выдадут и не пощадят так, как ты, потому что слушают слово воеводское! — нервно заговорил Якушка Гаврилов. — Разнесут весть о захвате городка — жди гостей, тут же слетятся! А в Персию нам не успеть срок прошёл, море не то.
— Нагнать их надо, атаман! — Черноярец, поигрывая саблей, смотрел на меня и ждал моего слова.
— Я их отпустил!
— Верни! — упорствовал Иван.
— Вот ты и верни, — горько сказал я, меняя обещание, данное стрельцам. — Подобру верни!
— Исполню, атаман! — крикнул Черноярец и принялся гикать, созывая казаков.
Стрельцов нагнали на Ваковой косе, но никто из них не захотел вернуться — все там и остались, порубленные казаками…
Яицкая крепость — первый городок, взятый мной и получивший свободу от бояр и воевод. Городок стал жить по казачьему обычаю. Управление вершил казачий круг — холопьи кабалы были торжественно сожжены на площади, опустели долговые ямы. После победного дня казаки устроили на площади дуван, где каждый житель городка получил свою долю от захваченной добычи.
Пошли доносы на стрельцов и обидчиков-приказчиков — голь упивалась новой, неведомой ей ранее властью, училась жить, никого не боясь и мстить. Многих стрельцов по доносам казнили у крепостных стен. Это продолжалось целый год, пока Яик не вскрылся ото льдов и я не стал готовиться к морскому походу.
В день отъезда весь город высыпал на реку. Казацкие и стрелецкие жёнки слёзно спрашивали:
— Батюшка, Степан Тимофеевич, как же мы будем без вас жить?! Не простят нам бояре ни казней, ни вашего разбоя над едисанскими мурзами, ни разгрома людей Безобразова!
Все, кто мог, уходили со мной. Чем я мог утешить тех, кто оставался?! Обещал вернуться… О войне с боярами ещё не думал, хотелось прогуляться, как гулял Васька Ус, пошарпать кызылбашцев и тихо вернуться на Дон, залечь, затаиться на время. Казаки шумят, мечтают о богатой Персии… Река, городок, струги. Люди шумят, плачут, смеются…
Я хмуро смотрел на горожан, надвинув шапку на глаза — не брать же в дорогу жёнок и детей?!
— Говорите, что я вас насильством пугал, заставлял служить! Стращал казнями! Авось и помилуют! — я взмахнул рукой, казачий струг дружно ударил вёслами по воде и отвалил от берега.
Над рекой повис женский плач. Шёл апрель 1668 года. О большой войне думать было рано. Верх Волги занял Иван Прозоровский с московскими стрельцами — нас спешили обложить со всех сторон, чтобы не дать подняться вверх по реке и повторить подвиги Васьки Уса… Царь простил ему разбой, испугался — авось и нас простят, ведь уже боятся…
— На Персию! — крикнул я.
Там мог быть выход — при случае можно попроситься на службу к шаху, если московский государь откажется прощать Степана Тимофеевича.
— Утопил ты себя в кровище, антихрист! — кричал тонким гнусавым голосом дьяк.
— Это вы залили ею Русь, брюхатые! — крикнул я вздрогнувшим боярам. — Трясите животами — не заглушить волю народную! Ещё долго разбойный свист вам по ночам спать не даст! Мои атаманы, чай, ещё гуляют, вспарывают саблями толстобрюхих воевод! — я зловеще рассмеялся. — Год-два и вновь выйдет погулять вольный Дон!
Я встретился взглядом с Долгоруким — его пальцы вцепились в посох и побелели. Князь смолчал, но кто-то из бояр крикнул:
— Вор! Калёными прутьями его!
— Попарь, постарайся — я бы для тебя ужо расстарался! — огрызнулся я.
Помощники палача повалили меня на землю.
— Ишь, раскричался! — злобно прошептал один из них.
Меня быстро связали и вновь подняли на ноги.
— Ты глаза не таращь! — вскрикнул гнусавый дьяк и замахнулся на меня свитком.
Я плюнул ему на бороду, и дьяк отпрянул.
— Воля, говоришь? Была у тебя воля! — подал голос Долгорукий. — Жил бы себе на Дону и принимал от царя и войскового атамана одни только почёт и уважение.
— На Дону много воли — хотел всех угостить!
Глаза князя укололи лютой ненавистью.
— Зря цацкался с вами великий государь: платил жалованье, присылал в станицы огненный запас. Так вы заплатили государю за его доброту?!
— Видывали мы его доброту — он первым нас продал! Когда казаки своей кровью взяли ему Азов, он побоялся, приказал сдать его турчанину!
— Не тебе, вор, судить о государёвых делах!
— Да и кровь казачья слишком густая для того, чтобы менять её на мир с султаном, князь!
— Палач!
Палач уже держал в руках щипцы, в которых был зажат раскалённый металлический прут.
— Погрей его! — в глазах Долгорукого вспыхнула и тут же погасла усмешка.
— Сейчас погрею. Ужо… — заплечный ткнул меня прутом в грудь и медленно провёл им вниз к животу.
— Сказывай о своём воровстве в Гиляне — шаховых землях! — послышался голос гнусавого дьяка.
Запахло резким и горьким дымом, зашипела плоть. Моё тело корчилось и билось в судорогах. Долгорукий злорадно пожирал меня глазами. Я стиснул зубы и прикусил язык, едва сдержав рвущийся из гортани крик. Где-то жалобно заплакал брат:
— Ой, покайся, Степан, ведь из-за тебя и меня пытают!
— Заткнись, сука! — прохрипел я.
Холодные глаза Долгорукого стали как будто ближе — в них уже явственно читалось победное торжество.
— Горячо? — выкрикнул кто-то из бояр.
— Хочешь попробовать? — откликнулся я, сплюнув кровью в стоящего рядом палача.
Тот отшатнулся в сторону.
Великий князь Юрий Алексеевич Долгорукий встал. Из-под его распахнутой боярской шубы виднелся чёрный кафтан. В свете факелов блеснули крупные жемчужины.
— Пусть передохнёт — с него ещё взыщется! Пусть ответит Фролка-вор.
Меня оттаскивают в сторону и бросают на пол возле влажной стены Земского подвала. Помощник палача льёт из бадьи на грудь и лицо. Захлёбываясь и задыхаясь, я ловлю ртом воду и смываю кровь. Помощник смеётся и уходит. Стены подвала оглашаются криками Фрола — его подвесили на дыбу.
— Ты не шибко его кнутом, — кричит дьяк, — он не в Стеньку-вора пошёл хлипок! Ещё издохнет!
Я откидываю голову, касаюсь холодной стены. Крики брата не умолкают.
— Эх, Фрол, Фрол… Не из одного теста мы вылеплены, — горько шепчу я, сбрасывая опалёнными ресницами непрошеные слёзы.
Наш младшенький… Он не был таким высоким и крепким, как я или Иван. Не был и умным — всегда шёл за старшими, тянулся за ними. Они и в обиду не дадут, и дуван по-братски разделят. Я любил его и люблю сейчас. Всегда пытался сделать его отважным казаком, думал, что получилось… Не получилось. Слабая у него воля — нет той жилки, что была у старого Рази и брата моего Ивана.
Фрол всегда колебался, выбирал сильнейшего, долго не мог понять — за мной идти или слушать советы старого Корнилы. Корнила звал Фрола на советы думал через него со мной сладить, старый чёрт…
— Степан, что у тебя с крёстным случилось?! Обижается, что не заходишь к нему, когда зовёт.
— Разные дороги у нас с Корнилой, — отвечаю. — Крёстный снюхался с боярами, московские гости часто гостят, боярский чин ему обещают, вот он и привечает их.
— Так то ж разговор о пищальном и пушкарном зелье и хлебе, о службе государёвой.
— Знаешь, что московские требуют?
Фрол виновато моргает и качает головой:
— Не-а.
— Чтобы вольный Дон пришлых выдавал! Голь в верховья каждый год прибывает, а бояре записки пишут о выдаче — жалобятся толстобрюхие царю. А он скоро заставит Корнилу казацкую вольность забыть! Домовитые ничего не потеряют — станут новыми боярами да воеводами. Не по пути нам с крёстным, брат — другая у нас дорога! Дай срок — поднимем голь, пошарпаем, как Васька Ус, бояр по Волге, навестим турчанина и кизылбашца.