Не гулял со мной к персиянам Фрол — остался дома.
— Погляжу я за Олёной Микитишной, за детьми твоими — Гришаткой и меньшим. В обиду не дам! — пообещал мне Фрол.
— Жди, Фролка — вернусь я, и грянет имя Разиных по Руси! — толкнул я брата в бок.
Мы обнялись на прощание и поцеловались.
Встретились после персидского похода — он пришёл вместе с Василием Лавреевым.
— Брат, радуюсь, что вижу тебя живым и лихим атаманом! — кинулся обнимать меня Фрол.
Расцеловались.
— Жёнку твою доглядел и детей — все живы, здоровы, ждут.
— Дождутся, — добродушно хмыкнул я и крикнул есаулу: — Лазарка, подай вина брату моему единокровному и лихому атаману Ваське Усу!
Фролка с улыбкой поднял кубок и окинул шатёр взглядом:
— Богатый ясырь, атаман! За удачу твою военную, за волю казацкую!
Стукнулись и выпили залпом. Я обнял брата за плечи:
— Вот теперь люб ты мне, Фрол — говоришь, как настоящий казак! Лазарка, тащи мой малиновый становой кафтан персидский!
— Брат мой, атаман — бери меня к себе на службу — буду верой и правдой служить, помогать казацкому делу!
— Лей, Лазарка — почему пустуют кубки?!
Стукнулись кубками втроём, выпили.
— Теперь я с тобой, брат! — выкрикнул Фрол.
Было всё это, было… Или не было? Было, совсем недавно было — вместе с ним поднимали Русь против бояр и воевод.
В разгар лета, уже после взятия Царицына, я послал его на Дон, выделил десять лёгких пушек, телеги с царицынским дуваном и напутствовал:
— Дуван раздашь по казацким городкам. Поднимай людей, присылай ко мне, зови за собой!
— Всё сделаю, брат.
— Возьмёшь казну в сорок тысяч рублей — храни её, пригодиться.
— Сохраню казну, атаман, — Фрол невинно смотрел на меня.
— Сплачивай вокруг себя голутвенных — их много на Дону ещё осталось. Присматривай за домовитыми и крёстным — это ещё та змея, волю казачью легко продаст. Смотри за ним — наверняка свяжется с Москвой, записки государю будет слать.
— Не волнуйся, Степан — всё выполню.
Я отвернулся в сторону:
— За детьми присматривай да жёнкой Олёной — говорят, крутит с пасынком Корнилы, — на моих губах мелькнула усмешка. — Была бы моя воля — свиделись бы. Не молчи, шли вести с Дона — отписывай мне, что творится по городкам, особенно в Черкасске. Крепи Кагалиник.
— Укреплю.
— Пройдёт лето, сделаешь дела и, согласно нашего уговора, выйдешь со всеми набранными людьми к Коротояку. Ударишь по русским уездам — к этому времени крестьяне управятся со своими делами и освободятся от земли.
— Не волнуйся, атаман — подниму землепашцев и ударим вместе с моими казаками по боярам. Ведь мы — Разины! — засмеялся Фрол и обнял меня.
Мы трижды расцеловались.
— Скоро вся Русь поднимется, брат-атаман! — он легко вскочил в седло подаренного мною аргамака (из тех, что везли персы в бусе в подарок московскому царю).
Не дошёл подарок.
— Славная у тебя судьба, брат! — весело улыбался Фролка. — До встречи в Москве!
Солнце играло на даренном мной колонтаре, украшенном золотыми насечками.
Он отправился на Дон, а я — на Астрахань…
Записки свои брат посылал исправно. Осенью он оставил Паншин городок и с тысячей человек (часть шла конницей вдоль берега, остальные в стругах) пошёл на Москву. Перед златоглавой стояли Коротояк и Воронеж — бояре не дремали. Я в это время стоял под Симбирском и даже не догадывался, что он принесёт мне несчастье.
Бестолково протоптавшись под Коротояком и, так и не взяв городка, Фрол под натиском бояр отступил назад. На судах вернулся на Дон в Кагальник. Здесь мы и встретились — растерянные, непокорённые, злые и охочие до боя. Встретились, обнялись и расцеловались:
— Здравствуй, брат!
— Здравствуй, брат… Столько времени прошло — целая жизнь.
— Фролка, а чуб-то у тебя седой!
— А твоя голова, атаман?! В ней седины больше, чем смоли и в бороде то ж…
— Ничего, брат — мы ещё крепки, а главное — живы… Отсидимся на Дону, по весне вскроется река и снова двинем на Русь.
— Я верю, Степан — нас ещё бояться. Люди, вкусившие волю, просто так теперь в ярмо не полезут. Бояре их только кровью загонят.
— За нами Царицын, брат! — хлопнул я его по плечу. — Рано нам отдыхать. Возьмёшь полсотни казаков — это всё, что у меня пока есть…
— Устал я, брат — может мне остаться?! — Фрол виновато посмотрел на меня.
— В городе будешь сидеть, в тепле. Надо сохранить его, Фрол! — я потряс брата за плечи. — Нам надо его сохранить! Город и людей! Смотри, чтобы не разбежались. Я бы сам поехал, но здесь дел больше — домовитые начинают головы поднимать. Открутить им их, как тому кречету, что ли?! А больше всех мутит воду Корнила Яковлев. Справишься? Всех лучших казаков отдаю.
Мы внимательно смотрели друг на друга, словно испытывали на прочность. Наконец на лице Фрола проступила весёлая, озорная улыбка — она всегда молодила его лет на десять, делала похожим на девушку:
— Справлюсь, брат.
— Пиши мне обо всём.
— Напишу, брат.
Обнялись, расцеловались…
Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока…
Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня — Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался — истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.
Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь — нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись — мы свободные люди, мы казаки…
Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.
— Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу — пусть покается.
— Кнута ему! Кнут язык шевелит!
Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.
Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет — вышел.
— Ишь, глазами как зыркает — сразу видать, что вор!
— Хулитель веры православной — гореть тебе в аду!
— Кнута ему, кнутовича — чтоб шкура полезла! — засмеялся самый толстобрюхий боярин.
— Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Разбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.
Палач освободил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам:
— Обдайте его водой — совсем слабый, ещё помрёт раньше времени.
Я остался без присмотра. Палач снял со стены кнут и принялся его разглядывать. Толстобрюхий боярин приблизился ко мне вплотную.
— Ну, Стенька Разин, скажи, как казаковал в Персии? Говорят, привёз несметные шаховы богатства — золото, каменья?! В Астрахани богатые подарки раздаривал воеводам?! Не молчи! Персидская княжна была у тебя в наложницах? Была?!
Его заплывшие салом глазки заблестели и хитро мне подмигнули.
Зря они забыли обо мне. С размаху я ударил боярина в лицо. Он взвыл, закрывая руками разбитый нос, а я с рычанием схватил его за шею и стал душить:
— Хочешь знать, что было в Персии, пёс?!
Кулак палача с проклятиями опускается мне на темя.
— Сатана! Не углядел! — ревёт палач и оттаскивает меня в сторону.
Я смеюсь, потому что боярин бежит к лавке, плюхается на неё и быстро крестится — в его маленьких, красных глазёнках застыл страх. Сколько я навидался таких глаз, ждущих смерти. Русые усы и борода трясутся — боярин бормочет молитву.
— Что, толстобрюхий, не прошла охота слушать сказ про Персию и шахову дочку?
— Изыди, чёрт! — креститься боярин.
— Жаль, что ты мне раньше не попался — я бы тебя уважил, повесил бы на первой встречной осине!
Боярин вскакивает и бежит из пыточной.
Рядом стоит дьяк, ухмыляется и качает головой.
— Я бы и тебя, пучеглазый, в воду бросил!
Дьяк хмурится. Бояре после замешательства кричат:
— Кнута зверю! Кнута ему!
Кнут просвистел и впился в спину.
— Нет там ничего нового, приятель! — хриплю я палачу.
— Сказывай, вор, о разбое в Персии! — кричит дьяк и тычет в меня пальцем.
— Славно было в Персии! — кричу я, чувствуя треск рвущейся шкуры.
Я закрываю плотно глаза и стискиваю зубы…
— Персия, — шепчу я…
Кнут свистит и жжёт спину. Слышна тихая ругань палача:
— Эка, чёрт, кровяной — словно свинья!
— Это ты свинья! — моё сознание мутиться…
Я не слышу оживлённого говора бояр — я чую плеск тёплого Хвалынского моря. Ветер принёс сладкие и ароматные запахи садов. Перед глазами не тень палача, а загорелые спины казаков, скрип уключин, плеск вёсел и дружный вскрик:
— Нечай!
— Нечай!
Свист Ивана Черноярца, ближайшего друга и есаула.
— Батька — шаховы бусы!
Васька Кривой — не знающий страха казак, вскидывает вверх руку с саблей:
— Батька, веди вперёд, покажем им «Бисмиллахи рахмани рахим»!
— Рвусь к вам — вскоре свидимся, атаманы мои преданные: Ваня Черноярец, Серёжка Тарануха, Макеев Пётр, Серебряков… Слышите ли вы меня?
— Слышим, батько!
Персия…
В середине лета 1668 года мы внезапно объявились с моря в Кизылбашских владениях где-то между Дербентом и Шемахой. И началось… Славное времечко, славное! Меня окружали самые верные и преданные товарищи — друг сердечный Серёжка Кривой, красавец и балагур Иван Черноярец, рассудительный Фрол Минаев, умница Якушка Гаврилов, бражник-поп Василий… Не сгинули вы навечно запомнит вас Русь, и долго будут вас клясть толстобрюхие бояре, прислушивающиеся в ночи к разбойному свисту. Не отвернётся от вас и отец небесный — сколько невольников освободили мы из полона. Всё зачтётся. Думу думаю, что с тем шеститысячным отрядом не в Персию надо было идти, а сразу же на Астрахань, Царицын. Мы уже тогда могли встряхнуть всю Русь.
Жаркое выдалось лето, сухое. Вдоль дорог стояла ярко-рыжая пыль, скрипевшая на зубах, чернившая лица, покрывавшая тело сухой коростой. Казачьи сотни с гиком и свистом мчались по дорогам, врывались и опустошали селение за селением вдоль побережья. Поднимались по каменистым горным дорогам, выглядывали в море, где казачьи струги неслись белыми птицами, полнились добром. Хороший ясырь, а сколько его было впереди. Казаки славили батьку — вот она, слава, вот оно — богатство! Не пустыми вернёмся в станицы, а там, глядишь, придёт прощение от государя за службу ратную — ведь нагнали шаху страху. Начало было удачным — персидские воеводы не успевали защитить или предупредить городки от надвигающейся казачьей лавины. Нашими козырями были быстрота и особая казачья удаль.