- Сначала ответь мне: каково твое проклятие, насланное на Погоса?
- Скорая смерть.
- Кто может снять его?
- Другой ифрит. Тот, что сильнее меня.
- И ты поможешь мне его пленить?
- О господин, - оскал джинна стал еще шире, меж треугольных зубов замелькал змеиный язык, - на всей земле больше не осталось свободных ифритов. Я был последним.
И он показал бесчисленное множество сосудов-тюрем, лежащих в океанских безднах, спрятанных за семью замками в хранилищах банков и частных коллекциях, засыпанных песком в руинах городов с забытыми именами и сокрытых магическими печатями магрибских мудрецов. Кувшины, лампы, шкатулки и склянки восставали из дыма, окружавшего ифрита, дразня недоступностью и упущенными шансами.
- Значит, для Погоса надежды нет?
- Никакой, господин мой. Но ты все еще можешь загадать что-то для себя.
- Да, - решился Артавазд. - Я хочу любви.
Учетчице Берте было двадцать пять, а мужчины моложе никогда ей не нравились. Насколько же велико было ее удивление, когда в ответ на предложение молодого Артавазда Карапетяна она ответила согласием. У них не было ни периода тайных встреч, ни ухаживания, все случилось единомоментно. Вопрос - ответ. Потом еще один вопрос - от священника - и еще одно «да», и неловкий кивок, и неуверенность, ужившаяся с иррациональной, глупой влюбленностью.
- Клянешься ли ты любить ее в горе и в радости, пока смерть не разлучит вас?
Пожалуйста, пусть он скажет «да», попросила про себя Берта. И Артавазд так и ответил. Одно простое слово - а сколько счастья!
Впоследствии она много раз будет задавать себе вопрос, почему все случилось именно так и откуда взялась ее любовь к юноше, которого она даже не знала.
А в тот вечер она кружилась с мужем в танце и собирала завистливые взгляды подруг и понимающие - мужчин. Лишь один из гостей смотрел на первый вальс так, как обычно смотрят на нечто отталкивающее, скверное. Это был один из армянских друзей Артавазда. Необычные имена Берта забывала очень быстро, но помнила, что именно этот «брат» помог Артавазду одолеть страшного джинна. Так почему же он не радуется? В чем его беда?
Раз-два-три, раз-два-три.
Пальцы тапера бьют по клавишам.
Кричит заздравную речь бородатый смешной карлик.
И этот взгляд.
На первое утро в статусе мужа и главы семьи Артавазд встал бодрым и как будто заново родившимся. Проклятия гулей были побеждены, миссия выполнена, впереди были только надежды, счастье и любовь. Хафез-паша не только разжег любовь в сердце Берты, но и укрепил чувства самого Артавазда. Идиллия. Союз и слияние. В голове Артавазда роились слова на немецком, не способные передать того чувства, которое он испытывал в те часы.
Артавазд подошел к окну. Кабак Румпельштильцхена через дорогу даже в такую рань был открыт. У дверей переступал с ноги на ногу лесной тролль в рабочем халате. На тротуаре рядом с ним лежали пустые носилки. Артавазд наблюдал за этой сценой, пока из кабака не вышел Румпельштильцхен в сопровождении какого-то мужчины в очках на крючковатом благородном носу. Карлик посторонился, пропуская тролля с носилками. Вскоре тот вновь показался на улице, а на носилках, которые тролль удерживал в одиночку, лежало что-то большое замотанное в белую ткань. Внутри Артавазда что-то оборвалось. Он накинул на плечи куртку и сбежал по лестнице вниз. Тролль уже топал со своей ношей прочь, в сторону полицейского участка.
- Здравствуй, сын Карапета, - сказал Румпельштильцхен. Мужчина в очках еле заметно кивнул.
- Что случилось?
- Погос случился, - буркнул карлик и шмыгнул покрасневшим носом. - Вот, доктора вызвал.
- Он жив? - Артавазд схватил Румпельхтильцхена за плечи. - С ним все в порядке?!
- Он повесился.
- Как повесился?
- А вот так, сын Карапета. Всерьез и навсегда. В той самой комнате, где вы были... Где вы еще были братьями.
Артавазд выпустил карлика и бросился вдогонку за троллем. Настиг, сорвал покрывало с носилок. Погос лежал на спине, глаза его были закрыты, словно он безмятежно спал, но приоткрытый рот с видневшимся между белыми зубами кончиком языка, разрушал образ. А ниже, под заросшим подбородком, сине-черным ужиком свился след от веревки. Фрак и белую рубаху Погос не снял. Как был на свадьбе, так и остался - в лучшем, чтобы удобнее было хоронить.
- Эй, ты чего? - рявкнул тролль.
- Это мой друг, башка каменная! Оставь его, положи его!
- Не положу. Работа, - солидно ответил тролль, но остановился, отвернул уродливую голову, позволяя Артавазду проститься. Лесные тролли вообще-то довольно сентиментальны.
- Он же должен был оставить записку, - шептал Артавазд, обнимая остывшее тело. - Он не мог просто так. Это же не проклятие, не проклятие.
- Ну полно, полно, - очкастый доктор оттащил Артавазда от носилок, и тролль зашагал дальше.
- Нет, я должен понять, почему!
- По собственной воле, разумеется. Нет ничего, что указывало бы на убийство. Но полиция разберется лучше.
- Он носил проклятие ифрита, доктор. Вы же должны знать. Проклятия работают не так.
- Не так. Значит, решение было осознанным, - сказал доктор. - Видимо, он просто решил не ждать конца.
Не ждать. Не видеть. Не завидовать. Артавазд вырвался и, шатаясь, словно пьяный, пошел вдоль по улице, не слыша автомобильных гудков и окликов прохожих. Так и шел в пижамных штанах и куртке на голое тело. В глубине души Артавазд знал, почему Погос решился именно в эту ночь, именно так. Выбыли братьями, сказал Румпельштильцхен. Будь прокляты эти карлики с их долгозрением! Будь все проклято!
Решиться всегда сложно. Каждый ответственный шаг - это маленькая смерть. Не твоя собственная, но того, что было до. Нарушение микрокосма. Вмешательство в естественный порядок вещей. Извлечение Хафез-паши из мира было ответственным решением, его возвращение же может стать величайшей ошибкой. Тем не менее...
Когда-то Артавазд говорил на многих языках. Теперь он забыл все, кроме родного, и надеется, что Хафез-паша снизойдет до беседы на языке рабов, истребляемых, слабых и презренных.
Руки Артавазда трясутся, когда он срезает с сосуда сургуч.
Сколько еще вы будете осквернять нашу землю своим присутствием?
Годы бежали слишком быстро, чтобы прочувствовать их в полной мере. Артавазд мужал и учился принимать решения, не связанные с битвами против гулей, Берта была рядом, как и маленький Погос. В жизни Карапетянов менялись только листки на отрывном календаре. Но в стране все было по-другому.
Звучали новые имена. Имена тех, кто вызвался вернуть Рейху величие безо всяких ифритов-полководцев. Чернели изломы свастик, а наколки на плечах карликов-рабочих пестрели изображениями Гунгнира и Мьелльнира. Восток превращался в идеологического врага. На Берту глядели с осуждением. Но Артавазд продолжал работать, и работал хорошо.
Двадцать.
Двадцать три.
Двадцать пять.
Двадцать восемь.
Десять лет вместе с любимой женщиной, надо же!
Но был и другой счет. Шесть, семь, восемь. Пятнадцать. Свободных ифритов на земле не оставалось, но еще не перевелись все гули. Гулей всегда тянет туда, где сгущаются тучи зла, а новые проклятия Артавазда не пугали. Только не после того, что случилось с Погосом.
Названный в честь самоубийцы сын смотрел на мир затуманенными всеобщей злобой глазами. Парады и погромы мелькали кинолентой, черно-белые образы впитывались в кровь. Но Артавазд терпел.
- Будет война, - говорил Давид. Из всех братьев, помимо Артавазда, в Рейхе остался только он.
- Все может быть, - полусоглашался Артавазд.
- Точно будет. Уеду отсюда. К черту.
- У черта лучше? - Артавазд невесело улыбался.
- Где угодно лучше. Хочу в Америку. Подальше.
- Так езжай, кто тебя держит?
- И уеду.
Говорил так и не уезжал. Целовал пухлую ручку маленького Погоса, вежливо кивал Берте и выходил в черно-белый Берлин, чтобы вернуться с визитом спустя неделю. После того, как Румпельштильцхен запретил Артавазду появляться у себя в кабаке, Давид остался единственным верным другом. Коллеги и знакомые Берты все, как один, поглядывали на армяно-германскую семью с недоверием и опаской. Артавазд не осуждал их и не стремился восстановить некогда прочные, сердечные связи. Гули приходят на запах страха, а со страхом воевать бессмысленно.
Шестнадцатого Артавазд уничтожил в тридцать пятом, ровно за год до олимпиады. Гуль щеголял в черной форме охранных отрядов, что вкупе с потемневшей от времени кожей и глазами-угольками в провалах глазниц делало его похожим на вырвавшуюся из подземного царства тень. Принадлежность к СС не спасла низшего джинна. Как и прочие, он даже не сумел осознать, что происходит, когда нож с вязью на клинке пронзил черное сердце. Труп, моментально начавший разлагаться, Артавазд оставил в переулке.
Шестнадцатого ему не простили.
Началось все так же обыденно, как в тысячах других случаев. «Тут ли работает герр Карапетян? Пригласите его на беседу». Уютный кабинет главного инженера. Мягкий диван, совсем как на приеме Хафез-паши. Человек с грустными глазами и перхотью в черных волосах. Простые вопросы, требующие простых ответов. И книжечка в багровом переплете, куда простые ответы заносятся.
- Ваш volk - народ - похож на еврейский, не так ли?
- Только в исторической ретроспективе.
- Что вы имеете в виду?
- Нас раскидало по миру, и не везде мы смогли укорениться. Но мы не похожи всем остальным.
- А что вы думаете о джиннах?
- У меня есть причина не желать им добра.
- Говорят, десять лет назад вы пленили одного из них, и до сих пор его судьба остается нераскрытой.
- Я утопил его в Балтике.
Человек с грустными глазами нахмурился и постучал пальцем по столу. Как выяснилось, это означало конец допроса. Впоследствии Артавазд научился хорошо трактовать подобные знаки. Приглашения и визиты следовали один за другим. Скучные люди в пиджаках сменялись арийскими великанами, чьи плечи до треска распирали форменные рубахи, и каждый задавал одни и те же вопросы.