— Ее внук общался с вашим сыном, — объяснила Шарлотта. — Они вместе работали в кафе неподалеку и подружились. У них были схожие взгляды на войну.
— Нет, черт тебя побери, ты будешь сражаться, или ты не сын мне! Трус не может быть моим сыном!
Мне вспомнился собственный крик, и пульсация в голове возобновилась. Я принялся тереть лоб.
— Рис?
— Продолжайте.
После паузы Шарлотта заговорила вновь:
— Он переехал к ней, когда ее внук погиб при бомбежке. Она говорит, что он стал для нее как родной.
Оуэн всегда заботился о сирых и убогих. У меня свело горло.
— Пожалуйста, дальше!
— Он познакомился с девушкой, молодой француженкой по имени Северин. Он ничего не рассказывал, чтобы никого не подвергать опасности, но она думает, что девушка — еврейка. И еще она считает, что ваш сын вступил в Сопротивление.
— Где он сейчас? Она знает?
Старушка опять заговорила. По мере их беседы голос Шарлотты становился все резче.
— Что она сказала? — Я был в нетерпении.
Шарлотта откинулась на спинку стула, в ее глазах читалась неуверенность:
— Что не видела вашего сына после «Вель д’Ив».
— «Вель д’Ив»?
— Rafle du Vélodrome d’Hiver,[14] — прошептала старушка, накрывая шишковатыми пальцами мою ладонь.
— Объясните мне, Шарлотта!
— Во время погрома «Ведь д’Ив» жандармы устроили облаву и массовые аресты евреев в Париже. После тех июльских дней сорок второго года она вашего сына не видела.
— О чем вы думаете?
Я потер затылок. После того как мы вышли от старушки, я брел, словно слепой, почти не разбирая дороги. Шарлотта взяла меня под руку и отвела обратно к Дионн.
— Оуэн не еврей. Он не должен был попасть в облаву.
— Может, и не попал. Возможно, все просто совпало по времени. Когда он прислал вам письмо?
Я протянул Шарлотте потрепанный конверт.
Она осторожно изучила его.
— Да, путь его был неблизким.
Я знал наизусть каждый штемпель. Их проставили в разных местах в разное время. Один — в Париже, другой — в Лиссабоне, два — в Африке, еще по одному — на Манхэттене и в Саттон-Колдфилде.
— Господи боже мой! — Шарлотта заправила прядь волос за ухо. — Почтовое сообщение прекратилось в сентябре сорок первого. Первый штемпель поставили в ноябре сорок второго. Я поражена, что оно вообще дошло до вас.
«Только с опозданием на два года». Я отогнал эту мысль прочь.
— Вам надо прикурить?
Я глянул и обнаружил, что верчу пальцами сигарету.
— Спасибо, нет. — Я сунул сигарету обратно в карман. — В конце разговора старушка упомянула мужчину. Где мы можем его найти?
Моя спутница вернула конверт, не поинтересовавшись его содержимым.
— Альфонс. Она много раз ссылалась на бакалейную лавку с красным навесом на рю Паве.
— Это далеко?
— На правом берегу, в Маре. Примерно в паре километров отсюда.
— Маре? Что это такое?
Шарлотта поставила передо мной тарелку с жарким, которое Дионн приготовила, прежде чем уйти на ночное дежурство в больницу, и села напротив меня за столик. Мои колени уперлись в ее, но она отмахнулась от извинений.
— Маре — это название района. Там… там живут евреи.
Я откинулся на спинку стула:
— В таком случае этот Альфонс может знать, связано ли исчезновение Оуэна с облавой.
— Только если он сам еще там, — тихо уточнила Шарлотта.
Перед тем как отправить в рот ложку с жарким, она подула на нее.
Есть мне не хотелось, но я себя заставил. Жаркое, пусть и не из баранины, напомнило мне каул,[15] который готовила моя мать. В любом случае эта пища была сытнее всего, что мне приходилось есть за последнее время. В животе поднывало, и я не знал точно, сотрясение мозга, голод или разочарование было тому причиной.
— В таком случае сегодня же я постараюсь его отыскать.
— Потерпите до завтра!
Я собирался возразить, но не успел.
— Такие расспросы небезопасны. Даже теперь. Поэтому старушка и не хотела признаваться, что знает вашего сына. Боялась, что мы из гестапо. Страх не проходит после нескольких парадов и речей. По ночам люди все еще боятся открывать двери незнакомцам. У нас больше шансов, если мы дождемся утра.
— Мы?
Она, не отрывая взгляда от тарелки, ела понемногу, как человек, привыкший к нехватке пищи.
— Вы не знаете города, не знаете языка. Я предлагаю вам свою помощь.
В этих рассудительных словах проскользнули нотки волнения. Я всмотрелся в лицо Шарлотты. Оно ничего не выражало, если не считать складки между бровей, выдававшей напряжение. Во мне зашевелилось смутное беспокойство, но она была права: в Париже мне не помешает проводник.
— Хорошо, предложение принято. — Я постарался сказать так, чтобы она ничего не заподозрила.
На улице за окном было тихо, но даже при полном безмолвии сон ко мне не шел.
Вставая, я с трудом смог сдержать стон. Голова и челюсть пульсировали от боли. Поясница ныла и затекла, несмотря на то что кровать, на которую уложила меня Шарлотта, была гораздо удобней койки в столярной мастерской старика, хотя и она не предназначалась для человека моего роста. Поначалу я отказался от кровати, но Шарлотта настояла, объяснив, что не раз коротала ночи на диванчике у Дионн, а мне тот едва ли подойдет.
Скривившись, я выпрямился и подошел к окну. Неуверенно вздохнув, похлопал себя по карману в поисках сигареты и, найдя, сунул ее в рот, не зажигая. От знакомого вкуса табака и бумаги мне стало лучше. После Соммы я поклялся себе, что больше никогда моя нога не ступит на землю Франции.
Мой рюкзак стоял возле стены, рубашка висела на крючке поверх женского платья. По сравнению с грубой тканью этой рубашки, которую мне дала внучка старика, платье выглядело таким мягким… После ужина Шарлотта счистила кровь с рукава.
Я достал из кармана письмо и прислонился к подоконнику. В пятом округе Парижа дома стояли группами, точь-в-точь как мои овцы, сгрудившиеся в загоне в ожидании, когда их поведут на стрижку. Лунный свет, обрамлявший силуэты крыш, был неярким, но читать позволял. Однако в чтении не было никакой нужды: я знал письмо наизусть.
Засунув конверт обратно в карман, я уставился в ночь, наблюдая, как постепенно светлеют тени от неработающих труб. Затем, кое-что припомнив, прокрался к входной двери и, отодвинув занавеску, принялся разглядывать квартиру. Я не забывал, что эта женщина владеет «Кольтом-М1911», даже теперь, когда она крепко спала, лежа на животе и свесив худую руку и ступню в носке с края диванчика. Платье у нее собралось под коленями, при этом туго обтянув бедра. Из-под рассыпавшихся волос были видны лишь часть подбородка и казавшаяся хрупкой шея.
Я вернулся и принес со своей кровати старенькое одеяло, чтобы укрыть ее. Августовские ночи были теплыми, однако Шарлотта, забормотав во сне, натянула одеяло до самого подбородка.
Она казалась такой уязвимой, но я помнил, как решительно эта женщина защищала меня на бульваре и как по-американски прямолинейно действовала потом.
А еще Шарлотта знала имя моего сына.
До того, как я его произнес.
II
4 июня 1940 года
Дорогой отец!
Париж наводнили беженцы из Дюнкерка.
Вчера город бомбили.
Это было похоже на обрушившийся с неба ад.
Магазинчик с красным навесом на рю Паве долго искать не пришлось. Однако окна его были заколочены, а на двери желтой краской намалевана звезда Давида. На мой стук никто не ответил.
— Что будем делать? — Шарлотта всполошилась, когда я приналег всем телом и, надавив, открыл дверь. Брови моей спутницы взлетели вверх, и она принялась озираться, но немногие прохожие предпочитали смотреть в противоположную от нас сторону.
Я воспротивился, когда она попыталась войти в дом раньше меня:
— Осторожнее, мы не знаем, что там.
Шарлотта отодвинулась, дав мне войти первым.
Внутри ощущался запах затхлости: видно, помещение довольно долго простояло заколоченным. Однако вони от испортившихся продуктов не ощущалось. Полки и стеллажи пустовали. В магазине было чисто, хотя и пыльно, все осколки от разбитых окон сметены в кучу около стены.
— Кто-то побывал здесь после того, как магазин закрыли, — вполголоса заметила Шарлотта.
Я кивнул и притворил входную дверь, почти перекрыв доступ свету. Мы оба замерли, пока глаза привыкали к темноте.
Я заглянул в кладовку: там тоже было пусто.
— Рис…
Тревожный шепот Шарлотты заставил меня вернуться в зал. Она указывала на потолок.
Я посмотрел наверх, напрягая слух, и через секунду услышал тихий скрип шагов. Но как туда попасть? В зале была только одна дверь — та, через которую мы вошли. Я вернулся в кладовку, Шарлотта не отставала от меня ни на шаг. Там, в тени дальнего угла, мы наконец обнаружили узкую дверь.
Держась в стороне, я повернул ручку. Дверь открылась без звука. Подождав секунду, я заглянул в проем и увидел лесенку, ведущую на верхний этаж, откуда падал тусклый свет. Отсюда мне были видны только фрагменты окна и соседних крыш. Никаких признаков чьего-то присутствия.
— Ждите здесь, — прошептал я Шарлотте и начал осторожно подниматься по лестнице.
Не считая смятой койки, в помещении наверху было пусто. Зато обнаружилась еще одна дверь, и я некоторое время понаблюдал за ней. Под дверью мелькали тени, и я продолжал ждать. В тишине мне показалось, что я слышу чье-то хриплое дыхание.
Юноша, который внезапно появился из-за двери, казалось, был не меньше меня удивлен присутствием чужого. Дрожащими руками он поднял ружье и взял меня на прицел:
— Haut les mains![16]
Я стоял молча и не двигался. Он осторожно приблизился ко мне:
— Haut les mains!
Ему никогда не приходилось вести ближний бой. Я понял это, потому что глаза его бегали, а встал он слишком близко ко мне, не учтя моего преимущества в росте. Паренек, не старше пятнадцати-шестнадцати лет, явно перепугался. Он ткнул в меня ружьем и повторил приказ.