А потом — потом я найду того долбо…а Горбачёва…
И задушу его на хрен!
А Ельцину насую в носопырку и закодирую навечно!
Всех раком поставлю, чесслово!
Или меня сразу же поставят…
Наденут смирительную рубашку, засунут к дурикам и будут пичкать такой хренью, от которой мозги закипят. И стану я спасать СССР и уничтожать Америку в отдельно взятой палате, между обоссанным Наполеоном и пускающим слюни Чингизханом…
Нет, хрень какая-то! Вписался сам не знаю во что, а теперь гоняю. Ладно, будь что будет, всё одно для меня лучше уже не станет. Надо заварить чифир, похлебать немного для прояснения мозгов, подумать, да и спать лечь.
Я встал и направился в сторону столика с чайными принадлежностями. Вздохнул, глядя на стену.
В камере ещё висела олимпийка Ключа, заключённого Грушко. Похоже, забыли забрать. Ладно хоть пол вымыли после уборки трупа. Говно-человек был. Даже гордился своими убийствами. Думал, что я его испугаюсь, а я… Мне сразу стало понятно, зачем кум отправил этого придурка ко мне в камеру.
И ведь даже чая не попили!
Слишком уж Ключ торопился на тот свет…
Да уж, от моего проклятия уже не один утырок отправился оправдываться на тот свет перед Богом. А я чего? Я даже специально в тюрьму ушёл, чтобы лишних кого не забрать, а вот поди же ты… Вытаскивают на волюшку…
Кипятильничек из двух лезвий от одноразовых бритвенных станков согрел воду как для родного. Лезвия стырил из станков, заменив их фольгой от пакета чипсов. Проложил спичками и закрепил изолентой. Провод от радиоприёмничка нормально подходил для временного использования. Главное — не совать пальцы в воду, пока не закончен процесс. Шибануть может.
То, что у меня пока ещё не отобрали этот кипятильник, говорило о многом. Вон, камера в углу поблёскивает, фиксируя все мои действия. Почему-то захотелось согнуть руку в локте и пропеть: «Уплыву, волки, и вот вам… Чтобы навсегда меня запомнили!»
Да только не запомнят. Если будущее изменится, то никто из вертухаев меня даже не узнает при встрече. А может и не будут они вертухаями? Станут профессорами, кандидатами наук, космонавтами… А может, так и останутся отбывать свой срок сутки через трое?
Вода закипела. Пришла пора засыпать чай. Двадцать пять граммов привычно легли в ладонь, а потом отправились в кружку, откуда заботливо вынут кипятильничек. Теперь накрыть крышкой и дать настояться.
Кружку из авиационного металла мог придумать только утонченный садист. Алюминий имеет замечательную теплопроводность. Пока внутри кипяток, точно такая же температура будет и у самой кружки. Когда пьёшь из неё, металл обжигает губы больше, чем само содержимое.
Чай заваривался крепкий, почти как судьба — горький, но бодрящий. Если подождать ещё несколько минут, то можно будет ощутить, как он пробирается в жилы, разгоняя тюремную апатию. А если подождать дольше — станет только горче.
Из угла камеры по-прежнему поблёскивал холодный глазок. Может, там сидел какой-нибудь новичок-охранник, ещё не привыкший к тому, что люди здесь варят кипяток из бритв и спичек. Или, может, там никого не было, и камера записывала мою суету просто так — для отчётности.
Я прикрыл кружку ладонью, чувствуя, как жар проникает в кожу. Где-то за стеной кто-то кричал, кто-то смеялся, а кто-то просто молча считал дни. Мир за решёткой — он ведь тоже кипит, только без пузырей.
И вот первый глоток. Губы обожгло, но это отчасти даже приятно. Хоть какое-то разнообразие. Потом — второй. Чай, как всегда, напомнил мне дом. Точнее, то, что я когда-то считал домом. Когда был отцом и мужем…
Засов на двери щёлкнул, вырвав меня из размышлений. Я уставился на показавшуюся рожу надзирателя. Он как будто специально её мазал свёклой, чтобы быть всегда краснощёким. Надзиратель обвёл камеру взглядом, остановил взгляд на кружке с чаем и произнёс:
— Заключённый Матвеев, на выход. Лицом к стене!
— Откуда такая срочность? У меня до завтрева расслабуха намечалась, — вздохнул я.
— На выход! Повторять больше не буду!
Похоже, что кипятильничек всё-таки отберут. Зря я не прикрыл телом от камеры. Слишком поверил в себя.
— Руки за спиной! Вперёд.
Я двинулся по привычному коридору с выщербленной плиткой и следами чьих-то древних ботинок, въевшимися в бетон. Стены здесь помнили всё — и крики, и шёпот, и тот особый звук, когда человек бьётся головой о дверь, потому что больше не может молчать.
Надзиратель шёл сзади, дыша мне в затылок. Его дыхание пахло дешёвым кофе, сигаретами и усталостью. Видимо, у него тоже был не лучший день. Или, может, лучший — как знать.
Единственное, что повёл он меня не в сторону администрации, а в больничку. И чего мне там делать?
— Зачем мы туда? — спросил я, когда в очередной раз получил команду встать лицом к стене.
— Для разговора, — коротко ответил надзиратель.
Для разговора… Если для разговора, то понятно с кем. Наш смотрящий, вор в законе Сухой, как раз готовился отдать Богу душу. Ключ мне успел рассказать, что уже вызвали нового вора для пригляда. Так что Сухой наверняка сегодня-завтра кинется догонять того самого Ключа.
Так и есть. Меня провели в отдельную паллиативную палату. Новшество для тюремной больнички — чтобы «верняк» помирал спокойно и не давил своим видом на других лечащихся. Потому что пока суд да дело, пока сделают документы для освобождения и прочую мутотень, клиент уже созреет до жмура. А так… доживет до воли — крякнет там. Не доживет — в более или менее нормальных человеческих условиях зажмурится.
В палате лежал Сухой. Сухов Семён Валерьевич. Вор в законе и смотрящий за «Белым лебедем» последние семь лет. Худой и тощий, съеденный раком до состояния скелета. Полностью подходящий под своё погоняло. Подсоединённый к аппарату, на экране которого точка увлечённо рисовала пики и ущелья. Почти умерший, но ещё в состоянии поднять зону на бунт. Опасный. Так опасна бывает старая змея, у которой в зубах осталось достаточно яда для последнего укуса.
Сухой уставился на меня слезящимися глазами:
— Привет, Петрович. Я тебя от чаепития оторвал?
— Есть такое дело. Да ничего — покрепче заварится, — ответил я, вставая в дверях.
— Могу компенсировать. Вон, только что вскипел, — Сухой кивнул на столик, где помимо аккуратного чайничка был целый набор различных чаёв и пара банок с растворимым кофе. — Угощайся.
— Благодарствую, Семён Валерьевич, от кофе не откажусь, — кивнул я и сварганил себе кружку.
— Слышал я, что сегодня тебя к куму тягали. Да не просто ради профилактики, а ещё гость был там важный. Так ли я всё слышал? — поднял бровь Сухой. — Или кто-то неправильно всё понял.
— Было такое дело, — не стал я отнекиваться.
А чего зря в залупу лезть? Как ни крути, а зона — такое место, где почти всё на виду. И если кто-то что-то увидел, то обязательно верхушка об этом узнает. Обязательно. Так что запираться только себе дороже выйдет. Могу и не дожить до перемещения…
Осталось только узнать — насколько много известно вору о посещении президента. А уже от этого порога устраивать пляски.
Сухой медленно приподнялся на локте, и я увидел, как его рёбра выпирают под желтоватой майкой. Движение далось ему тяжело — мне послышалось, что кости скрипнули. Но глаза… Глаза оставались острыми, как заточка:
— И базар у вас был очень важным. Скажешь, о чём тёрли с самым главным кумом?
Ага, про президента знает. Поставим крестик на память.
— Семён Валерьевич, я обещал никому не говорить, — пожал я плечами. — Как-то неловко выйдет, если я нарушу своё слово.
Мы посмотрели друг на друга, а потом дружно усмехнулись. Смешно. Не, в активисты я точно не подавался, а уж если Сухой знает про посещение президента, то может знать и про предмет разговора. С современными технологиями даже покакать наедине со своими мыслями не получится — сразу же всё увидят со спутников. Ладно, если не сфотографируют.
— Говори. Я если кому и скажу, то только твоему недавнему сокамернику, — вздохнул Сухой.
— Так тяжко, да?
— Не тяни кота за яйца, Петрович, — покачал головой Сухой. — Мне прямо любопытно стало — из-за чего такие шишки припереться могут? Уважь смотрящего, позабавь байкой. Да не меньжуйся ты так — у меня всё наглухо. Ни одно слово не выскочит наружу.
Ну что же, мне всё одно терять нечего. Даже если этот разговор подслушают — хуже уже не будет. Я наклонился поближе, понизив голос до шёпота, хотя прекрасно знал, что если уж за нами следят, то и шёпот возьмут без проблем.
Когда закончил говорить, то Сухой взглянул на меня с подозрением — не вру ли я? В ответ пришлось пожать плечами, мол, хочешь — верь, хочешь — не верь.
— Интересно… Очень интересно, — вздохнул он. — Как раз в июне семидесятого меня первый раз приняли, когда на танцах нечаянно одного бугая порезал. И с тех пор покатилась моя жизнь по наклонной. И, походу, прикатилась. Сдохну на зоне, где большую часть жизни и прожил…
— Да уж, у каждого из нас своя дорога, — кивнул я в ответ. — Кому-то везёт по жизни, а кто-то вон из кожи лезет, лишь бы кусок хлеба с маслом был.
— Философски рассуждаешь, Петрович, — покривил губы Сухой. — А вот я подумал — как бы я своей жизнью распорядился, если бы заново начал?
— Опять вором бы заделался? — спросил я.
— Ну, уж не инженером так наверняка, — отозвался Сухой. — А так… наладил бы связи, пошёл бы в правительство. Да зная всё то, что случится, можно таких дел наворотить… прямо ух! И жить припеваючи можно даже при смене власти. Суетнуться там, сям… отжать заводики, принять пароходики. Да можно вообще первым президентом стать, если бы так сильно в паху зачесалось!
Вон как его раздухарило. Аж подпрыгивает на кровати. Как будто и не умирал только что от своей болячки. Или может это ему недавно лекарство вкололи, а оно только сейчас подействовало?
— С такими знаниями можно много дел наворотить, — осторожно ответил я, понимая — к чему тот клонит.
— Да уж, знал бы прикуп — жил бы в Сочи… Слушай, Петрович, раз такой расклад пошёл… Ты же можешь найти меня молодого в прошлом?