Лев Николаевич долго находился под впечатлением этой встречи. Спустя три недели он пишет Николаю Николаевичу Страхову, известному публицисту, с которым был в дружеских отношениях: «Скоро после вас я на железной дороге встретил Тютчева, и мы 4 часа проговорили. Я больше слушал. Знаете ли вы его? Это гениальный, величавый и дитя старик. Из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил…»
А еще через год с небольшим, в начале 1873 года, узнав, что Тютчев разбит параличом, и предчувствуя, что больше никогда не увидит своего любимого поэта, Лев Николаевич пишет тетке А. А. Толстой, вспоминая, сколько же встреч у них произошло за долгие годы знакомства, и приходит к выводу, что около десяти.
Все чаще в трудные минуты жизни Толстой читает произведения Тютчева, находя в этом отдохновение своей мятущейся душе. Анна Константиновна Черткова, жена друга и издателя произведений Толстого, вспоминает, например, о том, как однажды, в конце восьмидесятых годов XIX века, у Толстых обсуждали программу одного из сборников стихотворений, который был бы доступен массовому читателю. И вдруг: «„Что же это вы забыли моего любимого поэта?.. Ну конечно, Тютчев! – говорит Лев Николаевич, покачивая головой. – Как же это вы забыли его? Впрочем, не только вы, его все, вся интеллигенция наша забыла или старается забыть: он, видите, устарел… Он слишком серьезен, он не шутит с музой, как мой приятель Фет… И все у него строго: и содержание, и форма. Вы знаете какое-нибудь стихотворение его?“
Я называю: „Слезы людские…“ – „Да, и это, но есть и лучше этого, например „Silentium!“. Никто не помнит? Так вот я вам скажу, если не забыл еще…
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…“ —
начинает он тихо и проникновенно, просто и глубоко трогательно… Голос его слегка дрожит от внутреннего волнения… В памяти быстро запечатлелась вся его фигура во время чтения: вот он сидит, откинувшись на спинку сиденья, руки положил на ручки кресла, голову немного склонил на грудь и ни на кого не глядит, а устремил взгляд куда-то вперед, – но не вверх, а скорее вниз, в землю… Голос его звучит глухо и грустно… Чувствуется, что он сам пережил то, о чем говорит поэт. Чувствуется глубокое страдание одинокой души, и становится до слез жалко его…»
Катятся к закату и годы Толстого. Он часто болеет. В это время его навещает А. Б. Гольденвейзер. «Заговорили о Тютчеве, – вспоминал Александр Борисович об одном таком посещении писателя в 1899 году. – На днях Льву Николаевичу попалось в „Новом времени“ его стихотворение „Сумерки“. Он достал по этому поводу их все и читал больной.
Лев Николаевич сказал мне: „Я всегда говорю, что произведение искусства или так хорошо, что меры для определения его достоинств нет, – это истинное искусство. Или же оно совсем скверно. Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать без слез. Я его запомнил. Постойте, я вам сейчас скажу его“».
Лев Николаевич начал прерывающимся голосом:
Тени сизые смесились…
Я умирать буду, не забуду того впечатления, которое произвел на меня в этот раз Лев Николаевич. Он лежал на спине, судорожно сжимая пальцами край одеяла и тщетно стараясь удержать душившие его слезы. Несколько раз он прерывал и начинал сызнова. Но наконец, когда он произнес конец первой строфы: „Все во мне, и я во всем!..“ – голос его оборвался…»
«У мысли стоя на часах…»
Вскоре после возвращения Тютчева из-за границы началась его новая служба: с 1848 года старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел, а с апреля 1858 года и до самой смерти – Председателя Комитета цензуры иностранной. В конце сороковых годов XIX века началась и его публицистическая деятельность. 12 апреля 1848 года Тютчев продиктовал жене свою статью на французском языке «La Russie et la revolution» («Россия и Революция»). В следующем году, осенью, он решает обобщить свои раздумья по вопросам истории и политики, связанные с Европой, в большом трактате, «La Russie et l Occident» («Россия и Запад»), в который в качестве восьмой главы вошла бы и предыдущая статья.
Уже названия работ раскрывали темы, тогда волновавшие не только автора статей, но и общественные круги России и Европы. Поэтому имя поэта стало часто упоминаться и в частных разговорах, и в прессе. В начале 1850 года появляется оказавшаяся последней в этой серии статья Тютчева «La Papaute et la questio Romaine» («Папство и Римский вопрос»).
Публицистическая деятельность и служба в цензуре не могли не свести поэта с редактором и публицистом Иваном Сергеевичем Аксаковым, а потом и прочно сдружить этих двух выдающихся умов России середины XIX века. Знакомство их началось еще осенью 1846 года.
Иван Сергеевич был третьим сыном Сергея Тимофеевича Аксакова, автора знаменитых произведений «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука». С 1826 года Аксаковы постоянно жили в Москве, и у них в доме собирались на огонек многие известные литераторы и ученые. В тридцатых – сороковых годах XIX века субботние вечера у Аксаковых стали местом, где велись игравшие важную роль в жизни России споры виднейших русских деятелей культуры и литературы, будущих славянофилов.
К моменту знакомства с Тютчевым Иван Аксаков уже окончил закрытое привилегированное учебное заведение – Училище правоведения в Петербурге, где преподавали тогда многие профессора Царскосельского лицея. Потом он находился на службе в Сенате, был на редкость работоспособным и исполнительным чиновником, но службой тяготился. Смелые суждения Ивана Сергеевича о существующих порядках в России явились поводом обвинить его в политической неблагонадежности. Широта суждений, незаурядность молодого человека понравились Тютчеву, и между ними, несмотря на разницу в возрасте, установились теплые отношения.
Около пяти лет потом они почти не встречались, но с начала пятидесятых годов XIX века Тютчев и Аксаков все более сближаются. И тот и другой трезво оценивают обстановку в России накануне надвигающейся войны с Англией и Францией, как честные люди и патриоты своей Родины не могут молчать об этом. Надо сказать, что инициатива здесь принадлежала Ивану Сергеевичу. Сначала в письмах к родным и друзьям он выступает с критикой крепостного права, высказывается по поводу несовершенства административного аппарата, о своей оппозиции к режиму Николая I. А впоследствии, будучи редактором целого ряда московских периодических изданий, Аксаков многие свои мысли излагает уже на их страницах. За что страдает, получив даже прозвище «страстотерпца цензуры всех эпох и направлений».
Тютчев же, имея большой опыт дипломатической работы и хорошо зная соотношение сил в Европе, предугадывает назревающую Крымскую войну, осуждая при этом политику царизма перед позорной бойней. Предчувствуя надвигающиеся события, он сравнивает свои ощущения с ощущениями человека, запертого в карете, которая «катится по все более и более наклонной плоскости», и вдруг замечающего, что «на козлах нет кучера». Сразу вспоминаются написанные поэтом строки:
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги…
А вот как писал о Николае I Аксаков писательнице Надежде Степановне Кохановской: «Я считаю его… тупоумнейшим человеком, служившим верою и правдою своим убеждениям фельдфебельским… я считаю Николая Павловича просто душегубцем: никто не сделал России такого зла, как он».
Тютчев же откликнулся на кончину царя так:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей…
Помня о трех больших статьях поэта конца сороковых годов XIX века, в основном касающихся политической обстановки в Европе, министр иностранных дел князь Александр Михайлович Горчаков посоветовал Тютчеву помещать свои статьи в «Journal du Nord». На что Федор Иванович не без иронии ответил, «что он мог бы сказать только то, что не следует говорить» (намек на свое недовольство ведением Россией войны), поэтому и решает воздержаться от публикаций. Будучи почти в приятельских отношениях с будущим российским канцлером, Тютчев мог себе позволить подобные высказывания.
Но Горчаков не останавливается и предлагает поэту быть редактором «нового журнала или чего-то в этом роде». Но Тютчев по-прежнему и здесь видит немало затруднений для себя и отказывается. Зато он составляет для Горчакова записку «О цензуре в России», которая произвела известное впечатление в придворных кругах. Видимо, эта записка и стала основным доводом к назначению Тютчева в апреле 1858 года Председателем Комитета цензуры иностранной с оставлением в ведомстве Министерства иностранных дел.
Интересно, что и Аксаков и Тютчев, несмотря на запрет правительства, будучи за границей, встречались с Александром Ивановичем Герценом. А потом и некоторые произведения обоих были опубликованы в запрещенных в России герценовских изданиях. Первым посетил Герцена в августе 1857 года в Лондоне Аксаков, после чего у них установились деловые и дружеские отношения. А через год, в четвертой книжке герценовской «Полярной звезды», были напечатаны судебные сценки Ивана Сергеевича «Присутственный день уголовной палаты». Затем Аксаков в течение нескольких лет был одним из тайных корреспондентов Герцена.
Видимо, об этой переписке знал Тютчев. Он в марте 1865 года дважды встречался с Герценом в Париже. Встреча эта произвела на Герцена большое впечатление, ибо через день после второй встречи, 11 марта, в письме к Николаю Платоновичу Огареву он отозвался о поэте с большой похвалой. Это подтверждает, кстати, давнее знакомство Герцена с поэзией Тютчева, которую он высоко ставил. Ценил он поэта как превосходного собеседника, считал умнейшим человеком. Герцен же первой публикацией поместил в январской книжке «Колокола» за 1864 год стихотворение Тютчева «Гуманный внук воинственного деда…» (Его светлости князю А. А. Суворову).