должны были изучать теологию, но едва ли кто-то из них этого хотел. Поэтому я придумал несколько разных методик (своего рода трюков), чтобы заставить их узнать и усвоить чуть больше, чем требовала программа. В каком-то смысле это сработало. Некоторых я даже умудрился склонить к выбору теологии в качестве основной специализации. На занятиях мы смотрели фильмы – «Апостол», «Небо и земля», «Преступления и проступки», а потом обсуждали их. Моя мечта воплотилась в жизнь.
Через шесть лет я получил штатную должность преподавателя. К этому времени моя девушка стала моей женой и переехала на восток страны. Она защитила диссертацию и получила работу в сельской местности на западе штата Массачусетс. У меня был академический отпуск, так что на год я переехал к ней. Каждый день по утрам я занимался спортом или писал, а днем либо читал в кафе, либо катался на велосипеде мимо пастбищ и заброшенных водяных мельниц. Трудно было представить себе более приятную жизнь.
Но настало время вернуться к работе, и мы снова оказались в отношениях на расстоянии. Чтобы увидеться, приходилось проводить четыре с половиной часа в пути два-три раза в месяц на выходных. Я снова погрузился в работу, но на этот раз было намного труднее. С одной стороны, я больше не был новичком. Мне не надо было производить впечатление, чтобы получить штатную должность. С другой стороны – и это было гораздо важнее, – университет столкнулся с двумя кризисами, связанными с финансированием и получением аккредитации. Сотрудников увольняли. Зарплаты и финансовые планы были заморожены. Появились опасения по поводу набора студентов. Хватит ли оплаты за обучение, чтобы уберечь университет от убытков? Да и надо было потрудиться, чтобы удовлетворить аккредитационное агентство. Все в кампусе пребывали в постоянном стрессе.
Я тоже нервничал, несмотря на гарантию занятости. Работал еще усерднее, чем когда-либо: не просто преподавал и занимался исследовательской работой, но еще и возглавлял комитеты и университетский центр по совершенствованию преподавательских навыков. Правда, как мне казалось, я не пользовался большим авторитетом у руководства университета. Вдобавок моя работа не получала поддержки от студентов. Было ощущение, что они ничему у меня не учатся. При этом коллеги, включая декана моего факультета, продолжали восхищаться моими преподавательскими навыками. Я им не верил: я ежедневно видел собственные неудачи, глядя на безразличные лица студентов, которые предпочитали находиться где угодно, только не на моих занятиях.
Больше всего мне хотелось получить подтверждение, что моя работа что-то для кого-то значит. Это звучит как проявление позорной слабости, надуманная проблема привилегированного человека. Неужели люди не сталкиваются с чем-то похуже, чем нехватка признания? Я зарабатывал хорошие деньги. Занимался интересным делом. За моей спиной не стояло строгое начальство. Почему я не мог просто заткнуться и работать так же, как остальные? Что со мной было не так?
Я становился раздражительнее. Я все позже и позже возвращал проверенные работы студентов. Готовиться к занятиям стало невыносимо сложно. Каждый вечер я впадал в ступор, пытаясь вспомнить мои методические приемы. Я забыл все, что знал о хорошем преподавании, и продолжал пересматривать клип на песню Don't Give Up.
Мне больше не казалось, что я живу жизнью своей мечты. Двадцать лет назад я представлял все совсем не так. Спустя два года, за которые я стал лишь несчастнее, я взял семестр за свой счет и уехал обратно к жене, в пасторальное местечко, где провел свой академический отпуск. Я надеялся, что отдых мне поможет. Весной я вернулся в Пенсильванию, но ничего не изменилось. Работа не изменилась. Я тоже не изменился. Более того, было похоже, что станет еще хуже.
В аудитории тихо; проектор светит прямо мне в глаза. Декан факультета сидит за столом в углу и что-то записывает. Сегодня день ежегодной аттестации преподавателей, и никто из двадцати студентов моего курса социальной этики никак не реагирует на душераздирающий клип Кендрика Ламара Alright[3]. В нем есть сцена, где белые полицейские с усами и в солнечных очках шагают по улице и несут на плечах машину, будто гроб: Кендрик на месте водителя поет, раскачиваясь взад-вперед, кто-то из его друзей выливает содержимое бутылки через заднее окно автомобиля. Есть сцены, где полиция стреляет в темнокожих мужчин на улице, в том числе и в самого Кендрика. Может, студенты молчат, потому что для них видео слишком необычное, жуткое, агрессивное. Каждая секунда тишины – эмоциональная пытка.
Наконец смелая искренняя девушка на первом ряду поднимает руку. Она говорит, что ее взволновали слова песни и видеоряд клипа. Мы беседуем, ее голос дрожит. Но скоро разговор сходит на нет. Я задаю аудитории больше вопросов: «Связано ли то, что вы увидели в клипе, с тем, что мы обсуждаем на занятиях? Что вы думаете о сцене, где Кендрик стоит на телефонном столбе, раскинув руки, будто Иисус на парапете храма? Если Иисус – это он, то кто Люцифер, соблазняющий его деньгами и машинами?»
Тишина. Никто не говорит ни слова. Я чувствую, как по спине ползет холодок. Ладно. Следующий пункт в плане урока – послание папы Льва XIII 1891 года о труде в индустриальной экономике. Кто скажет мне, что Лев XIII думает о частной собственности? Кто уловил здесь отсылку к Библии? Студенты сидят неподвижно. У кого есть вопросы? Вопросы?
Вопрос есть у меня, но я не произношу его вслух: «У кого из вас в голове есть хоть одна мысль? Что, ни у одного, черт подери, человека?» Холодок добирается до затылка, я чувствую, что пора либо бить, либо бежать.
Отругать студентов за то, что они ничего не прочитали? За то, что ленятся, что даже не пытаются прилагать усилия? Пристыдить их? Может, в качестве педагогической уловки напомнить им, что на кону их обучение, а не мое? Попросить всех, кто ничего не прочитал, покинуть аудиторию? А затем подождать, повторить то же самое, демонстрируя серьезность, и прожигать их взглядом, пока они собирают вещи и надевают куртки?
Или это мне собраться и уйти? Такую выходку не сможет проигнорировать в отчете декан факультета, несмотря на все сочувствие ко мне. Зато я смогу сбежать. Смогу жить.
Я сжимаю зубы. Лицо краснеет. Я не бью. И не бегу. Я глубоко вдыхаю и возвращаю себе профессиональное самообладание. Взойдя на кафедру, я снисходительно напоминаю студентам о домашнем задании по чтению. Участия от них я уже не жду.
Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько глупо, никогда за 11 лет преподавательской деятельности не ощущал такого унижения. Я не способен даже заставить двадцатилеток выразить мнение о музыкальном клипе.
К счастью, занятие подходит к концу. Студенты собирают вещи и уходят. Декан идет вместе со мной к выходу и говорит, что все не так плохо, как мне кажется. Но я-то знаю: это конец.
Моя жизнь стала полной противоположностью того идеала, который я видел перед собой, будучи студентом. Преподаватель, являвшийся предметом моей зависти, никогда не был педантом. На занятиях он садился вместе с нами в круг, мы разговаривали, и он, кивая, поощрял нас продолжать, когда мы неуверенно нащупывали новые идеи. Он был приветливым эрудитом. А я сердитый догматик. Моя мечта быть профессором университета, которая заставила меня пройти долгий путь через аспирантуру и рынок труда к штатной должности, разбилась на осколки.
Неделю спустя я решил уволиться.
В США и других богатых странах выгорание много обсуждают, но плохо понимают. Мы используем расплывчатые формулировки, что только способствует его распространению. Мне кажется, что я десятки раз читал одну и ту же бесполезную статью о выгорании в бизнес-журналах и на популярных сайтах. Авторы статей часто обращают внимание на то, что выгорание ведет к бессоннице, мешает вовлечению в рабочий процесс, а также повышает шансы на развитие болезней сердца, депрессии и тревожности{1}. Многие указывают, что стресс на рабочем месте обходится американцам в сумму до $190 млрд, которые тратятся на здравоохранение, и составляют неучтенные затраты, связанные с потерей продуктивности{2}. Кроме того, авторы раздают сомнительные советы. Чтобы избежать выгорания, в одной из типичных статей рекомендуется делать три вещи:
Во-первых, найдите способ приносить пользу каждый день. Во-вторых, выбирайте для работы организации с подходящей вам миссией и культурой. В-третьих, станьте собственным боссом – возьмите ответственность за ситуацию на себя и найдите креативные пути, чтобы ваши ценности, сильные стороны и увлечения соответствовали сути вашей работы. Так вы не только достигнете успеха, но и обретете чувство собственной значимости{3}.
Эти предложения до смешного оторваны от реальности и выдают незнание как литературы о психологии выгорания, так и рабочих реалий. Подобные авторы не просто перекладывают всю ответственность за выгорание на плечи сотрудников, но еще и утверждают, что человек сам определяет, куда он может устроиться на работу и за какие ее аспекты может «взять ответственность на себя». Эта статья вышла в разгар мирового экономического кризиса 2008 г. – в тот месяц в США сократили больше полумиллиона человек{4}. Хотелось бы сказать, что это исключение из правил, но оно отражает общепринятый взгляд социума на выгорание и освобождает компании и их руководство от ответственности за стресс сотрудников{5}.
Унылое однообразие статей о выгорании демонстрирует, что наши коллективные размышления на эту тему зашли в тупик. Мы читаем и пишем одно и то же, какой бы вред это нам ни приносило. Многие авторы говорят уже измотанным и неспособным работать продуктивно людям, что они могут изменить ситуацию, если приложат достаточно усилий. Более того, предлагая им самостоятельно бороться с проблемой, авторы статей игнорируют бесчеловечную этическую и экономическую систему, которая главным образом и провоцирует выгорание.