ли набрали бы высокие проценты по шкале Маслах, показывающей уровень истощения, циничности и личной неэффективности. Говоря о собственном выгорании в обществе, которое воспевает работу, вы получаете статус, который свидетельствует о вашей беззаветной преданности труду. Вам это ничего не стоит. И если многие из тех, кто заявляет о том, что выгорели, «по-настоящему» не страдают от выгорания, возможно, никакой эпидемии нет и в помине.
Скептицизм по отношению к выгоранию существует с того времени, как книга Маслах вышла в свет в 1970-х гг. В 1981 г. в эссе «Выгорание есть почти у всех» в журнале Time колумнист Лэнс Морроу положил начало жаркой дискуссии, когда использовал выгорание для критики сосредоточенности на себе, появившейся в «Десятилетие Я»[12]. Он писал, что выгорание стало «очень модным и неизбирательным понятием, "психологией для бедных", психическим эквивалентом бегу трусцой в силу его широкого распространения». Обсуждение выгорания он рассматривал как знак того, что психика становится более чувствительной в масштабах всей нации. «Эпоха "благородства в трудной ситуации"[13] закончилась в начале 1960-х гг.», – считал он. В 1980-х гг. «слишком многие начали чересчур легко сдаваться»{45}.
Аналогичное заявление для газеты The New York Times сделал психиатр Ричард Фридман в 2019 г. после того, как ВОЗ признала выгорание «феноменом профессиональной сферы», но не медицинским заболеванием. Фридман критикует распространенные диагностические тесты, которые используются, чтобы выявить сотрудников, «склонных к выгоранию». Он пишет: «Если от выгорания страдают практически все, значит, от него не страдает никто, а сама идея теряет всякую убедительность». По его мнению, основанному на опыте воспитания целого поколения студентов-медиков, многие работники ошибочно воспринимают обычный стресс на работе как состояние полного истощения. Поэтому он приходит к выводу, что было бы неправильно «превращать повседневный стресс и дискомфорт в диагноз "выгорание"»{46}.
Безусловно, справедливо, что людей, приписывающих себе выгорание, было бы меньше, будь у нас признанные всеми и надежные критерии. Но, вопреки ожиданиям Фридмана, его скептическое отношение к выгоранию не обосновало его позицию, а подтвердило абсолютно противоположную точку зрения. Если проблема заключается в слишком частом диагностировании выгорания, а его причина – в отсутствии критериев для диагностики, то все решается их установкой – другими словами, в превращении выгорания в диагноз. Четкий список симптомов исключит выгорание у большого количества людей, но при этом откроет глаза тем, кто не осознает, как сильно их выматывает работа. И даже если мы обнаружим, что меньше людей страдает от клинического выгорания, то для помощи им можно будет задействовать всю медицинскую систему, включая рецептурные препараты, страховку и пособие по нетрудоспособности. Более узкое определение выгорания также станет хорошим ответом Ульриху Хегерлю, который обеспокоен тем, что концентрация внимания на выгорании отодвигает депрессию на задний план. Если специалисты смогут различать эти два расстройства, им будет легче идентифицировать тех, чье состояние вышло за рамки заболевания, вызванного только работой, и уже переросло в депрессию, затрагивающую все сферы жизни.
Широкая трактовка термина выгорания также позволяет диагностировать этот синдром у целой нации, а затем предлагать практически любую социальную или политическую программу в качестве лекарства. Когда это происходит, выгорание становится аналогично утверждению: «В обществе есть проблема». Может быть, это ядовитый плод расизма, патриархата или капитализма? Если приписать его группе – например, матерям, женщинам, темнокожим или миллениалам, – значит ли это, что вся группа находится в уязвимом положении? Тиана Кларк писала о «наследственном выгорании» темнокожих в США, со времен рабства до законов Джима Кроу о расовой сегрегации, однако для системного угнетения и жестокости это слишком мягкое определение. Можем ли мы использовать термин «выгорание», говоря об исторической несправедливости? Или, наоборот, в меньшем масштабе – применима ли концепция выгорания для обозначения влияния социальной маргинализации на отдельного человека? Если да, то как объяснить тот факт, что врачи или преподаватели университетов, которых, как правило, никто не угнетает, особенно предрасположены к выгоранию?
Попытки установить границы этого неопределенного понятия вызывают еще больше вопросов. Мы можем быть уверены лишь в одном: мы – общество выгоревших, что бы это ни значило.
Мое отношение к термину «выгорание» так же двойственно, как позиция общества в целом. Я уверен, что оно существует. Я сам с ним столкнулся. И то, с чем я столкнулся, – не обычная усталость в конце напряженной недели или утомление после непрерывной череды экзаменов на сессии. Отдых не спасал от глубокого чувства отчаяния, которое я испытывал, видя, что студенты не могут ничему у меня научиться. Два долгих перерыва – год академического отпуска и семестр за свой счет – лишь поставили выгорание на паузу. Оба раза я возвращался к работе и через несколько недель вновь чувствовал себя вымотанным, злым и несчастным. Выгорание поджидало меня на том месте, где я его оставил.
Также я глубоко убежден, что столкнулся не с депрессией. Психотерапевт, с которой я работал в течение нескольких месяцев, сказала мне, что никто из ее коллег не диагностировал бы мне клиническую депрессию. Мой лечащий врач, в свою очередь, поставил мне диагноз «расстройство адаптации» наряду с депрессивным состоянием и прописал ингибиторы обратного захвата серотонина. Лекарства сокращали количество приступов гнева, но в целом лучше мне не становилось. Я бросил принимать медикаменты прежде, чем взял отпуск за свой счет. Мне постепенно стало лучше только после того, как я уволился из университета. Каким бы ни был мой диагноз, он был тесно связан с работой.
Не сомневаясь в существовании выгорания, я разделяю беспокойство скептиков по поводу того, что мы слишком легко употребляем сам термин и чересчур часто находим эту болезнь у себя. Читая о новых проблемах вроде выгорания подружки невесты, выгорания из-за фестиваля Burning Man или, прости господи, выгорания после запойного просмотра телевизионных шоу, я думаю, что мы слишком размазали границы этого понятия{47}. Если все является выгоранием, то им не является ничего. Как ни парадоксально, пока мы пытаемся подчеркнуть важность выгорания, демонстрируя, что оно повсюду, мы делаем его невидимым – оно исчезает в тумане наших повседневных огорчений.
Тот факт, что обсуждение выгорания представляет собой отдельный вопрос, свидетельствует о его не только психологической, но и культурной природе. Чтобы понять роль выгорания в нашей культуре, нужно узнать его историю, включая то, как пристальное внимание к выгоранию отражает изменения в экономике и нашем восприятии благополучной жизни. Это наш следующий шаг.
2. Выгорание: первые 2000 лет истории
Анализируя развитие своей академической карьеры, я понимаю, что по мере нарастания профессиональных трудностей мое тело посылало мне сигналы: что-то идет не так. За неделю до начала январских занятий у меня появились приступы резкой боли в теле. Это напоминало внезапные уколы в области ребер. По ночам я лежал, одновременно ожидая следующую вспышку и надеясь, что ее не будет. Чаще всего боль чувствовалась слева, поэтому я беспокоился за сердце. Говорят, если вы испытываете боль в груди (была ли это именно она?), нужно обратиться к врачу. Так я и сделал. На ЭКГ и рентгене грудной клетки все было чисто. Доктор предположил, что боль возникает из-за стресса или «вирусного синдрома» – другими словами, у нее была неопределенная и с трудом поддающаяся устранению причина, характерная для современного образа жизни. Диагноз меня не порадовал. Я пожаловался моей подруге, которая изучает историю викторианской Британии. Та пошутила, что доктор мог с тем же успехом увидеть причину моего состояния в миазмах, как врачи делали в XIX в., и предположила, что я, должно быть, близок к смерти.
Медицина быстро развивается, поэтому граница между здоровьем и болезнью часто изменчива. Это еще более актуально для психических заболеваний, которые существуют в темных лабиринтах сознания. Сломанная кость была и остается сломанной костью, а вот наше восприятие тревожности за последние 100 лет сильно изменилось. Длинный список душевных расстройств вроде лунатизма или истерии, представления о которых со временем были признаны несостоятельными, продолжает расти.
Нам хочется доверять объективным и неподвластным времени знаниям врачей-профессионалов, но их диагнозы определяются в равной степени научными и культурными факторами. Болезнь существует не только в теле или разуме – она также живет в обществе и отражает наши ожидания от нее и от самих себя. Невозможность им соответствовать приводит к расстройству. Иными словами, если что-либо не в порядке, вышло из строя, то это выражается болью в колене, изжогой или непрошеными мыслями. Само понятие «порядка» меняется со временем – как меняется и представление о расстройстве. Поэтому то, что в одной культуре является болезнью, в другой будет приниматься как абсолютная норма. Медицинские проблемы превращаются в этические, и со временем ответственность за их решение переходит от врачей к психологам. Гомосексуальность, к примеру, успела побыть грехом, преступлением, душевной болезнью, а теперь считается сексуальной ориентацией. Аналогичным образом алкогольная зависимость за несколько десятков лет превратилась из следствия морального падения в физиологическую болезнь.
Современные дискуссии вокруг выгорания показывают, что его определение спорно. Исторически это характерно для всех расстройств, вызванных утомлением. Кажется, что выгорание идеально подходит именно для нашей эпохи, но мы далеко не первые в истории человечества люди, которые чувствуют постоянную усталость и не способны к выполнению своих задач. «Истощение неразрывно связано не только с нашим индивидуальным внутренним состоянием и физическим здоровьем, – пишет Анна Катарина Шаффнер в книге «Истощение: История» (Exhaustion: A History), – но и с развитием общества, особенно с принятым в нем отношением к работе и отдыху»