{48}. Люди всегда чувствовали себя вымотанными, но по-своему в каждой эпохе. Мне было интересно понять, как выгорание стало признаком нашего истощения в гиперактивном, сосредоточенном на работе обществе XXI в. Однако причины его внедрения в нашу культуру уходят глубоко в прошлое.
«Суета сует, все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?»{49} Эта жалоба на бесполезность труда отражена в Книге Екклесиаста, которая датируется примерно 300 г. до н. э. Рассказчик, известный как Проповедник, или Кохелет[14], жалуется, что мимолетная природа жизни делает всю нашу работу бесполезной. Это просто «томление духа»{50}. Кохелет – ценитель приятных вещей в жизни: еды, напитков, секса, искусства и познания, однако его приводит в отчаяние то, что все это бессильно перед лицом смерти. Хуже того, даже хорошая работа нередко остается незавершенной. «Мудрость лучше воинских орудий, – говорит он, – но один погрешивший погубит много доброго»{51}. В свете этих грустных мыслей Кохелет призывает обреченных на смерть читателей жить в моменте, даже когда они трудятся: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости»{52}.
Слова Кохелета звучат меланхолично, словно у него слишком много черной желчи – одного из четырех соков (гуморов), согласно теории Гиппократа. Он – уставший пессимист, который даже на собственную жизнь смотрит со стороны. По словам Шаффнер, с момента появления в греческой философии IV в. до н. э. меланхолия ассоциировалась с «исключительными творческими наклонностями» и «работой мозга»{53}. Как и выгорание, она считалась достойной уважения, хотя и не была обусловлена тяжелым трудом ее носителя. Аристотель считал, что физический труд менее почетен, чем ясность мысли{54}. Меланхолия была проклятием тех, кто благородно стремился к умственной деятельности.
Несколько веков спустя христианским мыслителям пришлось бороться с расстройством, вызванным иным типом истощения: они столкнулись не с быстротечностью дней, а с их бесконечностью. Первые монахи называли это явление «акедия»[15] и причисляли ее к одной из восьми «злых мыслей», с которыми им приходилось сражаться в пещерах пустынь северного Египта. Они также называли ее «полуденным бесом», потому что она появлялась примерно в полдень, когда солнце уже стояло высоко в небе, а до ужина оставалось еще много часов. Монах Евагрий Понтийский в конце IV в. писал: «Этот бес заставляет монаха думать, будто солнце движется очень медленно или совсем остается неподвижным, и день длится будто бы 50 часов». Он вселяет в монаха тревогу, побуждает оглядываться по сторонам в поисках того, с кем можно поговорить. Затем бес «внушает монаху ненависть к избранному им месту, образу жизни и физическому труду». Он заставляет монаха думать о других, более легких способах угодить Богу или достичь мирского успеха. Наконец, он заставляет его вспомнить прошлую жизнь до ухода в пустыню – семью, ремесло, наполняя дальнейший путь монаха чувством бесконечного уныния{55}.
Цель полуденного беса – заставить жертву отречься от монашеской жизни. Чтобы противостоять искушению, ученик Евагрия Иоанн Кассиан предписывает всем трудиться. Он приводит в пример преподобного старца Павла, который жил отшельником, целыми днями собирал пальмовые листья – материал для изготовления корзин – и складывал их в своей пещере. «Когда работою целого года пещера его наполнялась, – пишет Кассиан, – он, разложив огонь, сжигал плоды своего усердного труда… Так он показывал, что без физического труда невозможно монаху оставаться на одном месте, а тем более достигнуть когда-нибудь совершенства»{56}. В этой истории акедия предстает обратной стороной и неэффективности выгорания, и отчаяния Кохелета: вся суть усилий Павла – в их тщетности. Все ради того, чтобы оградить себя от беса.
Средневековые теологи превратили восемь злых мыслей в семь смертных грехов, акедию – в лень, осуждаемую с точки зрения морали. Жаль, что термин «акедия» исчез из западной культуры, поскольку он отлично отражает тревожную рассеянность современных работников. В пустыне офиса с открытой планировкой или импровизированного домашнего офиса (в виде ноутбука на кухонном столе) искушения подстерегают нас онлайн, в одном клике от работы. Мы не особенно продуктивны, но и ленивыми нас назвать нельзя. В конце концов, мы же на работе. Поэтому я не думаю, что мы смогли бы излечить акедию при помощи тщетного труда, подобно Павлу. Наш труд и так достаточно бесполезен. Подобно бактериям, развившим резистентность к антибиотикам, полуденный бес за 17 столетий нашел брешь в традиционной защите от него.
На заре Нового времени меланхолия превратилась в характерную болезнь интеллектуалов новой эры гуманизма. Тем не менее деятели науки и искусства считали явление меланхолии очень разнородным и порой даже спорным{57}. Герой комедии Шекспира «Как вам это понравится» Жак, разочарованный мыслитель, отмечает, что видов меланхолии так же много, как и профессий. Он утверждает: «Моя меланхолия – совершенно особая, собственно мне принадлежащая, составленная из многих веществ и извлеченная из многих предметов, и на самом деле есть результат размышлений о моих странствиях – размышлений, в которые я часто погружаюсь и которые пропитывают меня самою забавною грустью»{58}. Меланхолия была знакома и Гамлету, скованному своим умением осознавать все обстоятельства и возможности выбора, которые его окружали.
На гравюре Альбрехта Дюрера «Меланхолия» 1514 г. изображена женская фигура с крыльями: одной рукой она подпирает голову, а второй небрежно держит циркуль. Вокруг нее лежат без дела предметы для занятий наукой, геометрией, ремеслом. Ее собаку не кормили уже несколько дней. На героиню «давят безграничные возможности и ответственность, которые присущи ее новообретенному статусу человека, способного к саморефлексии», – пишет Шаффнер в «Истощении». «И в самом деле, рождение современного человека в XV в. влечет за собой ощущение, что истощение является неизменным спутником самосознания как такового»{59}. В трудолюбивом XIX в. меланхолию все чаще ассоциировали с праздностью, а самым верным средством против нее была работа – по крайней мере, для мужчин{60}.
Эти расстройства – меланхолия в древности, акедия и современная меланхолия – затрагивали элиту: ее представители обнаруживали, что больше не могут выполнять религиозный долг или мирские обязанности. Это были болезни авангарда эпохи, архетипов (мужчин, а иногда и женщин) того времени. Они были изнанкой представлений о благополучной жизни, будь она посвящена удовольствию, святости или познанию. В отличие от выгорания они не содержали в себе иронию саморазрушения, при котором яростное стремление к хорошему подрывает вашу способность его достичь. Если работать постоянно, то в результате не сможешь работать. Но монах, который весь день посвящал молитве, никогда не стал бы жертвой акедии. Выгорание появляется благодаря социальным условиям на работе, а меланхолия объяснялась естественными причинами. У меланхолика был дисбаланс жидкостей в организме. А может, он родился под Сатурном. Звезды виноваты.
В истории науки много внезапных открытий, совершенных независимо друг от друга несколькими исследователями, которые вдруг приходили к одной и той же идее. В числе известных примеров – изобретение исчисления, открытие кислорода и формулирование теории эволюции. Менее известный пример – диагноз «неврастения», то есть состояние истощения, вызванное чрезмерным давлением на нервную систему. В 1869 г. его впервые описали два американских врача, Джордж Бирд из Нью-Йорка и Эдвин Ван Дойсен из Каламазу, штат Мичиган{61}. В последующие десятилетия неврастения превратилась не только в широко распространенный медицинский диагноз, но и в навязчивую идею в обществе – предмет модных шуток и популярной рекламы. Психолог и философ Уильям Джеймс называл эту болезнь «американит»[16] из-за ее широкой распространенности в США{62}. На некоторое время она стала национальным недугом.
Неврастения, как и предшествующая ей меланхолия и последовавшее за ней выгорание, была противоречивым явлением. Речь шла о характере еще молодой страны, набирающей экономическую мощь. Пока Джеймс считал неврастению научно доказанной, потому что столкнулся с ней сам, автор из журнала The Century в 1896 г. утверждал, что американцы слишком энергичны, чтобы демонстрировать нарастающее истощение, характерное для неврастении. Типичный американец – человек «активный, пробивной, нетерпеливый, он никогда не сидит на месте. Возможно, он больше двигается, быстрее соображает, у него более острый ум, а еще он точно чаще спешит и испытывает больше напряжения, чем европеец»{63}. В 1925 г. психиатр Уильям Сэдлер сделал прямо противоположный вывод из деловитости американцев. Он утверждал, что иммунитета к неврастении у них нет совсем: напротив, «спешка, суета и постоянное движение, свойственные американскому темпераменту» были ее причиной. Сэдлер считал следствием «американита» резкое увеличение смертей американцев в возрасте 40 лет из-за «инфарктов, инсультов, болезни Брайта и повышенного давления». По его подсчетам, от