Другой ход из холла вел в просторный зал, теперь у нас там гостиная. Мы с Роуз бросились к окну и залезли на широкий подоконник. Отец открыл тяжелые створки. Ров! В неподвижной воде отразились наши лица. Отметив внушительную толщину стены, отец объяснил, что дом возведен на развалинах замка при Стюартах.
— Когда-то он был прекрасен… Вернуть прежнюю красоту еще можно. — Взгляд отца устремился вдаль, к линии горизонта за скошенным полем. — Только представьте, какой замечательный вид тут открывается летом: от самого рва — золотое море пшеницы!
Обои в зале он разнес в пух и прах. Якобы на них не узор, а гигантские расплющенные жабы. Верно подметил. Еще здесь имелся уродливый камин, облицованный плиткой табачного цвета. Правда, пейзаж за ромбовидными окошками был чудесен: пышный зеленый сад, озаренный закатным светом! А в ров я просто влюбилась.
Пока мы с Роуз махали своим отражениям в воде, отец по короткому коридору перешел в кухню.
— Свиньи! Свиньи! — донеслись до нас его громкие возгласы.
Сперва я решила, что он нашел живых поросят, но, как выяснилось, речь по-прежнему шла о жильцах-вандалах. В кухне действительно творилось ужасное: сплошь перегородки, перегородки!.. В одном из закутков, видимо, держали кур. Обширный подвесной потолок провис, лестница и шкафы для посуды, как и холл, были выкрашены в рыжий. Больше всего меня расстроила груда тряпья и соломы — тут явно ночевали бродяги. Я отошла от нее подальше и очень обрадовалась, когда отец, завершив осмотр, отправился наверх.
Спальни не сильно отличались от комнат на первом этаже: те же подвесные потолки, жуткие камины, кошмарные обои. И все же одна из комнат мне понравилась — из нее открывался проход в круглую башню! (Здесь теперь наша с Роуз спальня.) Отец толкнул дверь: заколочена. Вернулись на лестничную площадку.
— Угловая башня, которую мы видели с улицы, должна быть где-то здесь, — проговорил он.
Мы юркнули за ним в спаленку Томаса и, осмотрев ее, перешли в ванную комнату. Огромную ванну обрамляла широкая кайма красного дерева; тут же друг подле друга стояли два унитаза с деревянными сиденьями (тоже красного дерева) и одной на оба отверстия крышкой. На фаянсе был изображен Виндзорский замок; при нажатии рычага слива дно с нижней частью замка падало вниз. Выше красовалась надпись, оставшаяся от прежних жильцов: «С твоею поддержкой да буду невредим». Опустившись на край ванны, отец громко расхохотался.
Здесь мы ничего менять не стали, надпись цела до сих пор.
Ход в угловую башню располагался между ванной и унитазами. Двери не было. Мы хотели подняться вверх, но каменные ступени винтовой лестницы так сильно раскрошились, что пришлось повернуть обратно. Добрались только до выхода на широкую, обрамленную парапетом стену. Далеко внизу, в автомобиле, мать укачивала Томаса.
— Не шумите, — предупредил отец. — Если она нас заметит, то решит, что мы непременно свернем себе шеи.
Стена привела нас к башне у ворот; спустившись по лестнице, мы очутились перед дверью в караульную комнату.
— Слава богу, хоть здесь ничего не испорчено! — обрадовался отец. — Лучшего места для работы не найти!
С одной стороны окна выходили во двор, с другой — на подъездную аллею. В башне ступени сохранились неплохо, и мы решили подняться на площадку. С трудом карабкаясь в темноте наверх, я сто раз прокляла долговечность лестницы. Отец время от времени зажигал спички, но на фоне огня темнота казалась еще гуще. Холодный шершавый камень неприятно впивался в ладони и голые колени. Зато на верхней площадке, опоясанной парапетом, стало ясно, что дело того стоило! В жизни так высоко не забиралась! Ах, как я радовалась своей храбрости. Хотя какой может быть выбор, когда тебя сзади подгоняет Роуз?
Мы рассматривали аллею, бескрайние поля, разделенные кустарником на лоскуты участков… С такой высоты замечаешь все! Там и сям темнели рощицы; слева, на расстоянии около мили, стояла крошечная деревенька. Мы перешли на противоположную сторону, чтобы оглядеть сад… и дружно воскликнули:
— Вот она!
За разрушенной стеной западной стороны двора, на маленьком холме высилась башня, та самая, ради которой мы проделали столь длинный путь. Ума не приложу, почему никто не заметил ее от ворот. Вероятно, из-за разросшегося сада. Или из-за дома — так он нас впечатлил, что мы уже ничего, кроме него, не видели.
Отец нырнул вниз, к лестнице.
— Подожди, подожди! — закричала я.
Он подхватил меня на руки, а Роуз пошла вперед, зажигая спички одну за другой. По расчетам отца ступени выходили в арку ворот, но дойти мы успели лишь до проема, ведущего на стену, — спички закончились. Пришлось вернуться в ванную комнату и по чудесной парадной лестнице спуститься в холл. У двери мы столкнулись с мамой, тащившей за собой недовольного, сонного Томаса (оставаться в машине один брат не любил). Она нас потеряла. Отец показал ей башню — теперь-то мы сразу ее заметили! — и, предложив всем туда прогуляться, ринулся в дебри сада. Идти так далеко с Томасом мать побоялась. У меня мелькнула мысль, что нужно бы остаться с ней, но я припустила за Роуз и отцом.
Мы перелезли через разрушенную стену за садом и, пробежав по шаткому мосту через ров, очутились у подножия холма; отец объяснил, что это не естественный холм, а старинное земляное укрепление (с тех пор мы зовем холм насыпью). Здесь не было ни камней, ни руин, сплошь короткий ровный дерн. Путь к вершине преграждали несколько валов — внешних укреплений, за которыми расстилалось просторное травяное плато. На дальнем краю плато виднелась насыпь поменьше, круглая, идеально гладкая. Над ней и вздымалась шестидесятифутовая башня — черная громадина на фоне угасающего заката.
Ко входу в башню, на пятнадцать футов вверх, вели каменные ступени. Отец изо всех сил пытался открыть дверь, но безуспешно; внутрь в тот вечер заглянуть не удалось.
Мы прогулялись вокруг маленькой насыпи. Отец сказал, что она называется «мотт», а обширное травяное плато — «бейли», и вся эта часть гораздо старше замка со рвом.
Солнце село, поднялся ветер; в густеющих сумерках древние развалины казались мне уже не сказочными, а страшными. Отец, радостный и взволнованный, все говорил, говорил… А Роуз вдруг обронила:
— Наверное, в такой же башне жила старуха Демдайк из «Ланкаширских ведьм».
Сестра как-то зачитывала мне самые жуткие отрывки из этой книги — так напугала, что даже родители вмешались.
И тут снизу донесся странный, почти отчаянный зов матери. Схватив Роуз за руку, я воскликнула:
— Бежим! Маме страшно!
Да, я себя убеждала, что мчусь на помощь матери, хотя мне просто-напросто хотелось удрать подальше от зловещей насыпи с башней.
Отец сказал, что пойдем вместе. Перебравшись через валы, мы с сестрой взялись за руки и припустили вниз по склону, быстрее и быстрее — я даже подумала, не упадем ли?.. До самого замка страх не оставлял меня ни на секунду. Но мне нравилось. Да весь тот вечер был одновременно ужасным и прекрасным!
Мама сидела на пороге парадной двери, покачивая спящего Томаса.
— Правда, великолепно?! — вскричал отец. — Я куплю его! Пусть даже придется продать последнюю рубашку!
— Если таков мой крест, — отозвалась мама, — Господь даст мне сил его нести.
Отец, как ни странно, только расхохотался. До сих пор не пойму, шутила она или нет… Ее образ почти стерся из моего сознания. Вспоминаются слова, а звук голоса — нет. Помню согнутую фигурку на ступенях дома, помню затылок над спинкой автомобильного кресла, коричневый твидовый костюм, мягкую фетровую шляпу… Лицо не помню. Совсем. Лишь фотография встает перед глазами.
Мы с мамой ушли в машину, а отец бродил по развалинам, пока окончательно не стемнело. Заметив его силуэт на крепостной стене у ворот, я чуть не ахнула: неужели и я там стояла? Даже в сумерках мне удалось рассмотреть золотистый цвет его волос и величественный профиль. Отец был худощав, но широкоплеч — словом, всегда выглядел внушительно.
От избытка эмоций обратно в Кингз-Крипт он мчал на бешеной скорости; меня, Роуз и Томаса непрерывно подбрасывало. Мама заметила, что на узкой дороге так гнать опасно. Отец сбросил газ до минимума, и автомобиль пополз, словно черепаха. Мы с сестрой захохотали.
— Джеймс, всему есть мера, Томасу пора в постель.
Брат внезапно открыл глаза и, приподнявшись, пробормотал:
— Боже мой, ну конечно, пора!
Теперь смеялись все, даже мать.
На следующий день, наведя справки, отец отправился в Скоутни-Холл. Продать замок мистер Коттон не пожелал, но согласился на аренду в сорок лет.
— В доме можно делать все, что угодно! — с улыбкой объявил отец. — По мнению почтенного джентльмена, портить там нечего — куда уж хуже.
И отец постарался! Дом заметно похорошел: его побелили; в гостиной из-под восьми слоев обоев извлекли на свет божий первоначальную деревянную отделку; убрали самые страшные камины, подвесные потолки и перегородки в кухне. В планах значилось многое — подведение отопления, электричество, — но отец еще до начала ремонта истратил столько денег на антикварную мебель, что на остальном, по настоянию матери, решили экономить. Недостающее надеялись приобрести позже. Например, когда отец напишет новую книгу.
Переехали мы весной. Особенно меня впечатлила отремонтированная гостиная. Все в ней дышало свежестью: шторы с цветочным узором, сияющая старинная мебель, белая обшивка (испорченное дерево пришлось покрасить). Большой кувшин с молодыми зелеными листьями бука меня буквально заворожил. Я сидела на полу, не сводя с него глаз, а Роуз играла на старом мамином рояле пьесу «Водяной лилии». Тут вошел радостный отец и, весело объявив, что нас ждет сюрприз, широко распахнул створки окна. В наполненном водой рву тихо плавали два лебедя. Перегнувшись через подоконник, мы начали бросать птицам хлеб; в комнату хлынул весенний прохладный воздух, легкий ветерок осторожно покачивал буковые листья.
Я вышла в сад. Кругом зеленела подстриженная трава и аккуратные клумбы. Первые лакфиоли пахли просто необыкновенно!