9.
Это было осенью 1990-го, они мне ничего не говорили. Но у меня
были свои догадки, конечно. Дома был бардак. Не в первый раз, надо сказать.
Одна из сводных сестёр употребляла наркотики, что-то тяжёлое, и держала
их дома, в тайниках. Вокруг неё всегда был какой-то хаос, звонили какие-то
мерзкие люди, было страшно, что с ней что-то случится. В другой раз маму
арестовали за сокрытие ворованных украшений. Какие-то друзья сказали ей:
«Возьми эти ожерелья!», а она так и сделала. Она не понимала. Но эти вещи
были краденные, и вскоре прибыла полиция, и взяла маму. Я до сих пор помню это странное чувство неопределенности:
«Где мама? Почему она ушла?»
После случившегося Санела снова плакала, и я просто убежал. Я
слонялся где-то на улице или играл в футбол. Не сказать, что я был лучше
других сложен, или более перспективен. Я был всего лишь одним из ребят,
которые пинали мяч, быть может, даже чуть хуже. Но периодически у меня
возникали вспышки немотивированной агрессии. Я мог головой кого-нибудь
боднуть, или даже на партнёров по команде накинуться. Но у меня был
футбол. Это было то, что мне нужно. Я играл всё время, во дворе, на поле, во
время школьных каникул. В то время мы как раз пошли в школу имени Варнара Райдена. Санела в пятый класс, я в третий, и никто не сомневался, кто из нас был прилежным учеником! Санела повзрослела раньше, стала для Кеки второй мамой и заботилась о семье, когда сёстры уехали. Она взяла на себя огромную ответственность. Она была примером. Она не была из тех, кого вызывает на ковёр к директору, поэтому, когда нам позвонили, я сразу забеспокоился. Вызвали нас обоих. Если бы вызвали только меня, то это было бы обычным делом. Но тут я и Санела. Кто-то умер? Что вообще происходит?
У меня болел живот, и мы шли по коридору. Это было то ли поздней осенью, то ли зимой. Я был словно парализован. Но когда мы зашли в кабинет, я обрадовался, ведь рядом с директором сидел мой отец. Где папа, там обычно веселье. Но весело не было. Обстановка была очень жёсткой,
очень официальной, посему я чувствовал себя неловко, и, честно говоря, я
даже не понял большую часть того, что было сказано. Понятно, что это было
о маме и папе, и приятным уж точно никак не являлось. Только сейчас, спустя многие годы, когда я работаю над этой книгой, части паззла находят своё место.
В ноябре 1990-го социальная служба провела своё расследование, и
папа получил право опеки надо мной и Санелой. Было решено, что место, где мы жили с мамой, для нас непригодно, и нельзя сказать, что это была целиком её вина. Были и другие причины, но это было главным, это неодобрение.
Мама была просто опустошена. Она потеряет нас? Это была катастрофа. Она
плакала не прекращая. Да, она била нас ложками, лупила иногда, не слушала,
ей никогда не везло с мужчинами, да и денег у неё никогда не было. Но своих
детей она любила. Она просто воспитывалась в жёстких условиях, и, я думаю, папа это понимал. Он подошел к ней в тот же день:
— Я не хочу, чтобы ты потеряла их, Юрка.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Он пьёт, чтобы залить горе»
Но он потребовал некоторых улучшений, а папа не из тех, кто в таких
ситуациях играет в игрушки. Без сомнения, это были резкие слова. «Если положение дел не улучшится, вы больше никогда не увидите своих детей» и всё в таком духе, но я так и не понял, что именно произошло. Санела жила с папой в течение нескольких недель, а я остался с мамой, несмотря ни на что.
Это было не лучшим решением. Санеле не нравилось у папы. Мы с ней как-то нашли его спящим на полу, а на столе обнаружили гору пивных бутылок.
«Папа, проснись, проснись!». Но он продолжал спать. Мне это показалось
странным. Почему он так поступает? Мы не знали, что делать. Но мы хотели
помочь. Возможно, он замерзал? Мы накрыли его полотенцами и одеялами,
чтобы он согрелся.
Но я ничего не понимал. Санела, наверное, побольше въезжала. Она
замечала у него резкие перепады настроения, он мог кричать как медведь,
пугая её. И она скучала по младшему брату. Она хотела вернуться к маме, а
я наоборот. Я скучал по папе, и как-то ночью я ему позвонил, это был, пожалуй, звонок отчаяния. Без Санелы мне было одиноко.
«Я не хочу жить здесь. Я хочу к вам».
«Приезжай», — сказал он. «Я вызвал такси».
Социальные службы проводили новые расследования. В марте 1991-го года мама получила право опеки над Санелой, а папа — надо мной. Нас
разделили, меня и сестрёнку, но мы всегда были рядом. Мы очень близки.
Сейчас Санела работает парикмахером, и иногда люди, приходящие к ней в
салон, говорят: «О Боже, ты так похожа на Златана!», но она отвечает:
«Ерунда, это он похож на меня». Она сильная. Но лёгкого пути не было ни у
кого из нас. Мой папа, Шефик, переехал из Хордс-Роуд, что в Русенборге на
площадь Вэрнхем в Мальмё в 1991. Как вы уже поняли, у него большое сердце, он умереть был готов за нас.
Но всё оказалось не так, как я ожидал. Я знал его лишь как «папу на
выходные», который кормил нас гамбургерами и мороженым.
А теперь мы должны были быть вместе каждый день, и я сразу
заметил, что у него было как-то пусто. Чего-то как будто не хватало. Быть
может, женщины. Был телевизор, диван, книжные полки и две кровати. Не
было ничего лишнего, но и комфорта, домашнего уюта тоже не было. На столах валялись пивные бутылки, на полу — мусор, и было видно, что, когда он начинал клеить обои, он закончил только одну стену. «Остальное я доделаю завтра!». Но этого не происходило. Мы часто переезжали и нигде не задерживались. Но в любом другом месте было так же пусто.
Папа был строителем с ужасным рабочим графиком. Когда он
приходил домой, он прямо в рабочих штанах, из карманов которых торчали
отвертки и ещё какие-то штуки, садился к телеку, клал рядом с собой
телефон, и не хотел, чтобы его беспокоили. Он жил в каком-то своём мире,
частенько слушал югославскую народную музыку в наушниках. Он был без
ума от музыки Юго. Он записал для себя несколько кассет. Когда у него хорошее настроение, он шоумен. Но намного чаще он уходил в себя, а если мне вдруг звонили друзья, он злобно шипел:
«Не звоните сюда!»
Я не мог привести туда своих друзей, а если они спрашивали обо мне,
я об этом даже не узнавал. Телефон не был для меня чем-то важным, да и
дома мне не с кем было поговорить. Ну, хорошо, да, когда было
действительно что-то важное, я мог обратиться к папе. Он мог сделать для
меня что угодно, хоть в центр города метнуться, чтобы в своей слегка
нахальной манере всё разрулить.
Его походка словно говорила: «Ты кто нахрен такой?». Но ему было
плевать на это. А так же ему было плевать на то, что произошло у меня школе, на футболе или с друзьями, поэтому мне приходилось держать всё в себе или
идти куда-нибудь. Первое время с нами жил ещё мой сводный брат, Сапко, я
бы мог с ним, в принципе, иногда поболтать, ему тогда 17, кажется, было. Но
я плохо помню, что тогда было, а вскоре отец и вовсе выпнул его на улицу.
У них иногда случались серьёзные разногласия. Печальная, конечно,
история: мы с папой остались вдвоём. Мы были одиноки, потому что, как это
ни странно, у него тоже не было никаких друзей, которые приходили бы в
гости. Он просто сидел и пил. Без компании. И не закусывая. Хотя еды всё
равно не было.
Я всё время был на улице: в футбол играл, гонял на ворованных
великах. Частенько я приходил домой голодный как волк, открывал
холодильник и думал: «Пожалуйста, пожалуйста, путь будет хоть что-то!».
Но нет, всё тщетно, было разве что молоко, масло, хлеб, и, если повезёт, немного сока. Мультивитамин, 4-хлитровый пакет, самый дешёвый сок, купленный в арабском магазине. Ну и пиво, конечно, Приппс Бла или Карлсберг, 6 упаковок. А иногда было только пиво, и мой желудок начинал требовать еды. Никогда не забуду эту боль. Спросите Хелену! Я всегда говорю, что холодильник должен быть заполнен. И буду говорить. На днях мой сын Винсент плакал, потому что ему ещё не подали макароны, которые уже готовые стояли на плите. Мальчуган кричал, потому что не получал свою еду достаточно быстро, на что мне хотелось воскликнуть: «Да если б вы только знали, насколько хорошо вы живёте!». Я мог все углы в доме обыскать, чтобы найти хотя бы макарошку или фрикадельку. Я мог тостом наестся. Мог съесть целую буханку хлеба. Ну, или на крайняк к маме поехать.
И думаете меня там ждали с распростёртыми объятьями? Ничего подобного.
«Чёрт, Златан приехал? Разве Шефик его не кормит?». Иногда она вопила:
«Мы, что, похожи на миллионеров? Ты у нас собираешься есть или на
улице?» Но на самом деле мы помогали друг другу. Я начал войну с пивом в
папиной квартире. Я взял и вылил в унитаз содержимое некоторых бутылок.
Не всё, конечно, но с самым очевидным я расправился.
Он вообще редко что-то замечал. Пиво было повсюду: на столах, на
полках, и зачастую я просто собирал пустые банки в большой чёрный
мусорный мешок и сдавал их. Я мог получить 50 эре
за банку. Иногда я мог набрать на 50, или даже на 100 крон (100, 200 банок). Банок была целая куча, но я был рад наличным. Но, безусловно, это всё было грустно. Как и все дети в подобной ситуации, я научился угадывать его настроение. Я точно знал, когда с ним можно поговорить. На следующий день после того, как он выпил, это было бесполезно.