Голоса приближаются. Через мгновение дверь откроется и они войдут. Затем загорится свет. Наносекундой позже этот свет обнаружит меня, и я застыну на месте. Застигнутый врасплох без какой-либо возможности сбежать.
В один прыжок оказываюсь у дивана, но тут же вспоминаю о завернутых в пальто ботинках посреди комнаты. Каким-то чудом в темноте успеваю вернуться и подхватить их ровно в тот момент, когда открывается дверь. Еще один прыжок – и я за диваном. Голоса звучат все громче и так же радостно. Мои глаза привыкают к темноте: им помогает свет из открытой двери. Однако там, где я – за кожаным диваном, – и видеть-то особо нечего.
– Да ну! – восклицает женщина. – Так я тебе и поверила!
Щелкает выключатель. И все вокруг обретает яркость.
Глава четвертаяВторник
Я оставил свою жизнь, чтобы быть одному. Когда думаю об этом – именно в такой формулировке, – чувствую себя идиотом. Быть одному. Пришло же в голову, будто бы на улице я обрету уединение! Когда на тебя не ссут пьянчуги, не гоняет полиция и люди не смотрят мимо тебя, остается небо. Для тебя небо – символ свободы. Это твое бесконечное, ничем не ограниченное я. Но для меня небо – это покрывало. Оно окутывает меня. Затыкает мои глаза и рот так, что я не могу дышать.
Не могу дышать. Распахнув глаза, усилием воли пытаюсь связать свое тело с окружающей обстановкой. Лежа за диваном, вижу лишь отдельные части себя. Грязь под ногтями, въевшуюся в кожу рук сажу, рукава свитера, растянутые и усеянные катышками. Не стоило из страха выдать себя задерживать дыхание. Теперь, когда я в безопасности, надежно спрятался и снова могу выдохнуть, чувствую, что не дышал слишком долго. Утыкаюсь головой в связку пальто и ботинок, выдыхаю в нее.
– Бутылка под полкой, – говорит женщина, – открой, а я поставлю пластинку.
По звукам угадываю, что тела их теперь в разных углах, они чем-то шуршат. Сердце все еще стучит слишком быстро, и я боюсь, как бы не начать задыхаться.
– Ты про Гамэ? – спрашивает он; голос приглушен, но слышу, что он растягивает гласные, как это делал мой отец.
Догадываюсь, что он в дальнем углу комнаты у обеденного стола. Там, должно быть, полки с посудой. Говорит тихо, стоя на коленях. Концентрируюсь на словах, чтобы контролировать дыхание и не допустить приступа клаустрофобии, который начинает угрожать.
– А может, шампанского? – В его голосе слышится заискивание.
– Шампанского? И что же мы празднуем?
– Ничего, – отвечает он.
Он достает бокалы, которые со звоном целуются.
– Просто деньги, ну ты понимаешь.
Она смеется, но в ее голосе сквозит неуверенность.
– Да шучу я, – успокаивает он и тут же, чтобы заполнить паузу, добавляет: – Тогда гаме.
– Мне любое красное.
У нее глубокий бархатистый голос. Громкий. Она рядом. Потом голос становится тише и глуше, как будто она тоже опустилась на четвереньки.
– Как насчет Джека Ти? – спрашивает она.
– Слишком блюзовый. – Голос мужчины становится громче по мере того, как он возвращается к ней.
Слышен звон стекла, и все замолкает. Шипение, и вдруг вся комната заполняется стереозвуком.
Настала ночь, когда они пришли,
И в ту же ночь тебя забрали.
Музыка – хороший камуфляж, мне она выгодна по ряду причин, и не самая последняя из них – то, что надо пошевелиться. От долгого стояния на четвереньках горят ляжки, поэтому я жду припева и ложусь на пол, зажатый между стеной и софой. Гляжу в поливаемый светом потолок. Чувствую, как басы через половицы проникают мне прямо в плоть. Сквозь музыку доносится негромкое воркование парочки, и я понемногу расслабляюсь. Они очень близко друг к другу. Их голоса звучат тихо и чувственно.
Ну хотя бы они не на этом диване.
Пластинка продолжает играть.
На траве с тобой лежали,
Птиц на дереве считали,
Что им видно свысока, мы себе воображали.
Затем снова шипение – будто волны, изрыгающие на берег пену. То и дело до меня долетают капли слов, их надо успеть разобрать, пока не унесло обратно отливом.
– Подожди, – говорит она, – дай-ка переверну. Так и не поняла, откуда этот запах.
Пауза на несколько секунд. Не дышу, пока музыка не заиграет снова. Запах – она имеет в виду меня?
Звучит следующая песня, вдруг она пробуждает во мне воспоминания. Из прошлого. Грейс.
Мы сидели на носу лодки. Вокруг было темно, но воздух теплый. Стояло лето, и мы, возвращаясь из окрестностей Кингстона, заметили на берегу Темзы лодочку с веслами. Заливаясь смехом, мы легко столкнули ее на воду и неторопливо отчалили. С наполовину выпитой бутылкой розе в руках она хихикала над тем, что мы заняли чью-то чужую лодку. «Украли», – заявила она. Не украли, а одолжили, возразил я как можно более серьезным тоном. А она запела в ответ – вот эту песню.
Ждет беда нас впереди,
И другая – позади,
И сегодня ни один уж не приедет поезд…
– Ваш поезд отправляется, мэм, – картинно поклонился я.
Закрываю глаза, отдаваясь ритму, он убаюкивает меня. Словно нити, оплетают меня образы из снов или, может, воспоминаний о стародавних днях; я все глубже погружаюсь в них. Открываю глаза: парочка все еще воркует, но свет в комнате потускнел, превратившись в оранжевое мерцание на потолке. Чувствую прилив тепла и понимаю: кто-то разжег камин.
Остается лишь дожидаться, пока все не закончится. Когда-нибудь парочка уйдет. Тогда я выскользну из двери, проскочу прихожую и вырвусь на воздух.
Эта песня. Думаю, это та самая песня. Песня, как-то связанная с фильмом, который мы однажды смотрели. Который ей понравился. Передо мной всплывает ее лицо, но я зажмуриваюсь, заставляя его исчезнуть. Сейчас не время, нельзя давать слабину. Я должен оставаться в здравом уме. Чтобы в любой момент дать деру.
Пластинка закончилась и шипит – игла ездит по самому краю. Как только они уйдут, уйду и я.
– Только не снова, – не выдерживает он, когда после паузы музыка опять заиграла сначала.
– Ну и ворчун! – смеется она.
Представляю, как она, юная и белокурая, уютно примостилась у него под рукой.
– Хватит, я сказал. – В его словах слышится подтекст, какая-то озлобленность.
– Ну еще разок, – упрашивает она; смех ее журчит, фонтаном пробиваясь сквозь его злость.
Стук.
– Ты как специально меня игнорируешь, – заявляет он. – К черту.
Раздается скрежет – это пластинку срывают с проигрывателя.
– Осторожно! Ты же знаешь, сколько…
– Что сколько?
Вино еще больше растягивает его гласные.
– Ничего. Забудь.
Резкий щелчок, затем негромкий глухой удар.
– Что ты наделал? – кричит она.
Пронзительный голос. Преисполненный возмущения.
– Я случайно, – извиняется он.
– Сломал! – Она садится на диван. – Ты сломал ее, идиот!
– Я идиот? Да это всего лишь гребаная пластинка. Забудь про нее. Куплю тебе новую.
– Да, но она будет все равно другая. – В конце ее фразы слышится разочарование.
– Что? Хочешь сказать, потому что это будет не его пластинка?
Девушка выдыхает, будто выпуская пар и показывая, что спор ее утомил.
– Ах, забудь, – говорит она, ее голос по ходу фразы отдаляется, словно она идет к обеденной зоне. Она как будто бестелесна: я не слышу ее шагов и не могу подтвердить свою догадку о том, куда она направляется.
– Нет, нет и нет. Не забуду, – твердит он; его голос преследует ее, пыхтит и напирает.
– Отстань от меня. – Ее голос теперь где-то вдалеке.
Судя по звуку, она на другом конце комнаты.
Я тихо перекатываюсь на бок, чтобы выглянуть из-за края дивана. Дальний конец комнаты освещен плохо. Затухающий камин до него не достает, но мне удается разглядеть их ноги. Он – в брюках от костюма. Она – в чулках или колготках. Поднимаю глаза выше, но обеденный стол по-прежнему заслоняет собой значительную часть комнаты. Напрягаюсь и замечаю какое-то мельтешение.
Он держит ее за запястье, но она пытается вырваться. В ее позе нет страха. Она его знает. Она в безопасности.
– Гребаная любимая пластинка от бывшего дружка, – цедит он.
Не все его слова до меня долетают.
– А я ведь знал, ты все это время хранила здесь вещи, втихую, как…
– О боже, – перебивает она, – да ты пьян.
Моргаю, чтобы избавиться от плывущих перед глазами пятен. Она произносит еще что-то, но я не слышу.
Голос у нее резкий, он взлетает до потолка и рассыпается вокруг меня осколками битого стекла.
– Ты знаешь, как я к этому отношусь… чтобы мой отец, да еще в это время, когда… – Его голос поднимается и падает, до меня долетают лишь обрезки. Если б я только мог расслышать все.
– Если бы ты разобрался со своими делами, ты бы, может, не стал…
Еще шум.
Вытягиваю шею, чтобы приглядеться. Вижу облако темных волос.
– Закрой рот, – обрывает он.
Он завалил ее спиной на стол и зажал рукой рот. Вижу, что она вырывается, пытается встать, скинуть его вес со своего тела. Отодрать его руку от своего рта.
Сердце стучит все быстрее, но я парализован. Прекрати! Беззвучно шевелю губами. Хватит.
Она пытается ударить ногой, но машет по воздуху.
Отпусти! Она не может дышать.
Ее голос стремится вырваться из легких, но он преграждает ему путь, прижимая ладони к ее лицу. Мне бы сейчас встать и сделать что-нибудь, но я прирос к своему месту. Меня не должно быть здесь. Даже себя я убедил, что меня здесь нет. И все же я есть. Я должен встать. Должен подбежать и оттащить его, пока…
Делаю вдох и заставляю себя подняться на ноги. Ясно вижу, что ей становится все хуже. Лицо и шея меняют цвет. Волосы мягко спадают, окаймляя лицо, но с каким-то гротескным видом. Пытаюсь приказать своим ногам пошевелиться, но они будто приклеены к полу.