Яма слепых. Белая стена. Рассказы — страница 5 из 65

ГОРЬКИЕ ВРЕМЕНА

Глава IВ ЗЕРКАЛЕ РЕАЛЬНОСТЕЙ И ОБМАНА

За последние две недели Диого Релвас, казалось, помолодел. Как никому хорошо знакомая ему пелена перестала туманить взор. Слуги даже услышали его смех: они редко этим могли хвастаться. Ведь даже на бое молодых бычков, когда любители-фаркадос падали наземь, вызывая взрывы смеха, Диого Релвас прятал (вою улыбку в усы и бороду и обнажал белые зубы, только когда не мог совладать с собой.

Так, например, было в тот раз, когда группа дворянских сынков — лет десять назад — явилась на арену, чтобы показать свое искусство и смелость, и один из них, двоюродный брат жены Релваса-Вильяверде Гарсес, был раздет при всем честном народе догола рассвирепевшим бычком — явно дьявольским отродьем. Хвастун вышел против бычка в одиночку и еще издали с форсом принялся хлопать в ладоши, подзадоривая животное. И бычок взыграл: ноги понесли его, точно ветер, навстречу маячившей перед ним фигуре, и, когда они сошлись, парню не удалось броситься на голову животного. Туго ему пришлось: вначале бычок поддал ему своими маленькими, но острыми рогами с одной стороны, потом с другой, и тут же все присутствовавшие разразились громким смехом, так как клочья одежды молодого кабальеро, точно флажки, отмечали путь животного и человека. Однако веселье достигло апогея, когда трое пастухов оттащили бычка от белого тала форкадо и тот предстал перед всеми в чем мать родила, перепачканный навозом, точно бычок после клеймения. Фортунато Ролин был жив и мог подтвердить рассказанное, хотя тогда чуть не отдал богу душу от смеха. Финал праздника послужил пищей для самых разных сплетен вокруг этой самой героической схватки Вильяверде Гарсеса, который покинул арену, завернувшись в рогожку, и прямым ходом бросился к Тежо, где двое слуг должны были купать его, так как он не умел плавать.

В тот день белые зубы Диого Релваса могли видеть все, хотя смеха не услышал никто. Может, смех навсегда умер для него в тот вечер, когда Манел Фанданго вошел в ворота усадьбы с изодранным в клочья телом его отца. Вначале Диого испытал чувство растерянности, но тут же понял, что должен показать слугам силу воли — ведь кто бы иначе всерьез принял за хозяина пятнадцатилетнего мальчишку? Сразу после этого кое-кто стал к нему обращаться, называя «молодым хозяином». Но он и это не дозволил: «Тебе известен другой хозяин?! Хотел бы знать, кто он и как его имя, чтобы поговорить с ним». Вот что услышали от него слуги в тот трагический день.

А последние две недели, да, именно эти последние две недели слуги, и особенно Жоакин Таранта, видели его смеющимся, и не однажды.

Длинные языки болтали, что виной тому был королевский визит — что ж, причина уважительная, чтобы до конца жизни пыжиться от гордости, завещая не одному поколению помнить столь знаменательное событие. Король в доме Релваса и за одним столом с хозяином — это же пир души на многие века для всего семейства.

Конечно, общение с королем и успех сельскохозяйственного парада доставили большую радость Релвасу. Однако истинной причиной того, что он преобразился и пошел на то, чтобы сын взял большую часть забот по хозяйству на себя, были пятеро внуков, трое мальчиков и две девочки, все сразу, и здесь, около него, во власти его ласковых рук, благодарение богу здоровые и красивые, не считая шестого, который был в животе Изабелиньи Салгейро Перейры. Он радовался всем пятерым. И в каждом находил что-нибудь свое, а то и отцовское или вовсе дедовское, радовавшее глаз, ну и их жен, конечно, которые произвели их на свет. Леонор Мария, например, была вылитый портрет доны Марии Жоаны Вильяверде в миниатюре. Та же печаль и мягкость во взгляде, чуть недоверчивом… И упрямство. О-о, супруга Диого Релваса, если что было не по ней, дулась целую неделю. Ничто ее не могло вывести из этого состояния. От нее же самый маленький отпрыск Антонио Лусио — Жоан Диого — унаследовал чуть вздернутый нос и розоватый цвет кожи — цвет розового персика. Тогда как его брат, Антонио Диого, которому шел пятый год, очень походил на прадеда, Кнута, хотя по темпераменту был ближе к Андраде, чем к Релвасам, что, конечно же, было его недостатком, который усугублялся тем, что он жил с дедом и бабкой с материнской стороны. Андрадесы были завистливы. На всех Араужо сразу была похожа и вторая дочь Эмилии Аделаиде — Мария Тереза, и не только холодными голубыми глазами, но и почти вызывающей надменностью, с какой она держалась со всеми. А вот чревоугодие она получила в наследство от прабабки с материнской стороны, о которой столько рассказывали всяких невероятных историй. Мать Диого Релваса, будучи худой, любила поесть и поговорить о сытном обеде, выясняя и постигая секреты его приготовления. Веселой она делалась только за столом, хотя лишнего не болтала и держалась строго, следя за тем, какую ложку или вилку нужно взять и в какую руку, как держать рюмку, резать рыбу или нет. Этим она, бывало, мучила свою собственную семью, а выйдя замуж, принесла в поместье «Мать солнца» все тонкости этой науки, которую одолел разве что ее муж, и то потому, что она была внове и не успела ему надоесть — жена слишком рано умерла. А вот свекор ее, Кнут, находил удовольствие во всем ей перечить и есть суп из такой же миски, что его слуги, и проливать на стол, когда миска была полной. Поговаривали, что язва, которая явилась причиной смерти матери Диого Релваса, открылась у нее от постоянного раздражения плебейскими замашками свекра, когда тому случалось сидеть с ней за одним столом, что, к счастью, бывало только по воскресеньям, так как всю неделю старик предпочитал в доме не появляться.

Возможно, Мария Тереза, напоминавшая Диого Релвасу мать и все смешные истории, что о ней рассказывали, была единственной внучкой, способной его рассмешить. Все, что она видела впервые, ее интересовало только с одной точки зрения: можно ли это съесть. Мир ей казался созданным лишь для того, чтобы она его пожрала, и, по возможности, одна — так была она прожорлива. Среди своих всегда рассказывалась одна история, иллюстрирующая эту гастрономическую одержимость, и ее, эту историю, мать Марии Терезы Эмилия Аделаиде передавала со свойственной ей образностью. Как-то летом в имении Синтра вопреки заведенному в семье порядку в девять вечера не легли спать ни Мария Тереза, ни ее младшая сестра Леонор Мария. В доме были гости; взрослые развлекались игрой в карты и беседой, а девочки, завороженные таинством ночи, усыпавшей небо звездами, и, возможно, взволнованные до сих пор неведомыми им ночными звуками, отказались идти спать. И вдруг — о ужас из ужасов! — над мавританским замком появилось нечто невероятное — красный диск луны, полной луны. Его сопровождал кортеж небесных светил. «Посмотри-ка!» — вскричала мечтательная Леонор Мария, указывая на странное пятно. «Что это такое?» — спросила она, скорее, себя, чем сестру Марию Терезу. «И они обе надолго смолкли», — рассказывала мать, которая шла к ним, чтобы потребовать послушания, и стала неожиданной свидетельницей их разговора, поняв, что луну девочки видели впервые. Они, без сомнения, размышляли над тем, как объяснить эту удивительную загадку неба, где, конечно же, они знали, живет бог, и дева Мария, и святые, и ангелы, и хорошие люди, которые умерли, ну, как отец, ведь им о том говорила мать. И вот тоненький, слабый голосок Леонор ответил: «Да это же воздушный шар… Красный воздушный шар…» Однако ее романтическому воображению не суждено было дать объяснение этому явлению, так как Мария Тереза, толкнув ее локтем, оборвала сестру на полуслове: «Ты просто дура… Воздушный шар! Знаешь, что это?» Онемевшая сестра потрясла кудряшками. «А я вот знаю… Это кусок мяса… коровьего мяса…» И они опять смолкли, тогда как мать поспешила рассказать гостям только что услышанное и потом еще много раз рассказывала всем, кому придется.

Этим— то и объяснялась затаенная Марией Терезой обида на мать. Дед хорошо понимал это и никогда не заговаривал о том куске мяса, что появился на небе в Синтре. Но всегда, когда внучка спрашивала, который час и сколько осталось до обеда, смеялся от души.

Каждое утро в фаэтоне или в одной из открытых колясок он прогуливал внуков. И хотя Руй Диого уже хорошо знал все окрестные места, дед все равно брал его с собой, желая, чтобы тот был гидом для своих сестер и братьев, один из которых — Жоан Диого — ехал на руках Диого Релваса, сидящего на облучке. Руй Диого понимал, что дед отдает предпочтение ему, но вида не показывал. Как говорил дядя Мигел своей жене, без сомнения раздражаясь постоянным общением племянника с: отцом, хотя племянник и к нему выказывал свою склонность: «Мать его хорошо воспитала». Племянник, конечно, перебарщивал: был сама любезность, само смирение, за что дядя платил ему той же фальшивой монетой, стараясь быть с парнем особенно любезным на людях.

Мигел Жоан прекрасно понимал хорошо продуманную двойную игру сестры, которая сознательно держала сына подле деда в имении Алдебаран. И не был одинок в своих догадках относительно пользы, которую та извлекала из того, что Руй не жил в материнском доме. Преждевременно созревшему тринадцатилетнему Рую не составило бы труда выяснить тайную причину материнских поездок в Лиссабон, где она стала преданной подругой одной графини, которую звали не иначе как «сестра Наполеона» из-за многочисленных и безумных авантюр при дворе; графиня, уступавшая своего мужа и своих любовников близким подругам, которым предоставляла и комнаты для встреч, стала для Эмилии Аделаиде своеобразной конторой по распутству.

В имении же деда Руй Диого с британской пунктуальностью приступил к изучению английского языка, который преподавала все еще служившая у Релваса мисс Карри, тогда как Мария до Пилар решила кончить совершенствоваться в этом языке, сославшись на смерть королевы Виктории, о которой она, побуждаемая патриотической щепетильностью, злословила в сочинениях, так как не понимала, как же мог союзник Португалии войти в сделку с Германией, чтобы лишить Португалию ее африканских колоний. Именно это Мария до Пилар и сказала отцу, чтобы оправдать возникшую вдруг очевидную враждебность между нею и мисс Карри. За англичанку вступился Мигел Жоан, предлагая увезти ее в свое имение, чему тут же воспротивился Диого Релвас, от которого не ускользал голодный взгляд сына, всякий раз обращенный к мисс Карри, как только он оказывался с ней рядом. «Заголодал при беременной-то жене», — решил Релвас. А куда денешься? Вот и он уже на пороге шестидесяти, а разве способен порвать с этой шестнадцатилетней Капитолиной?

Возможно, к внукам он тянулся еще и потому, что взрослые продолжали ему выказывать, хоть и молча, свое несогласие с его отказом принять от короля знатный титул. Заткнуть им рты было не так-то четко. Ведь в этих спорах не принимала участие только младшая.

Что он им сказал?…

Правду, только правду, и крепкую, как его кулак, такую же, как его величеству, которому все же вскользь и намекнул на тщеславие Релвасов, но голоса не повышал и зло не смотрел, как на сыновей и невесток, когда увидел их раздражение. В прежние времена он даже не позволил бы обратиться к себе с таким вопросом. А-а! До чего же они глупы в своем нежелании понять, что отказ от титула — еще больший титул, которым можно будет гордиться! И во все времена!..

— Что нам в этом титуле, разве он нам открывает возможность стать графами или маркизами? Его можно принять только из вежливости. Но нет. Этого не случится никогда! Во всяком случае, со мной. Вы, конечно, считаете, что вы что-то утратили… А я думаю — наоборот, приобрели. Придет время, и все вы будете мне благодарны именно за то, против чего сейчас выступаете.

— Не было бы поздно, — заметила Эмилия Аделаиде.

И тут они увидели его рассвирепевшего, почти в ярости.

— Поздно или рано, но титул давали мне. Зарубите себе это на носу: мне! И только мне. Никто из вас до сегодняшнего дня его не заслужил, нет! Его величество назвал меня королем земледельцев. А это в такой аграрной стране, как наша, означает, что он разделил со мной корону. Теперь понятно?! Я — король земледельцев. И этого мне достаточно. Вам же нужна вывеска!

Так на здоровье!

Он вышел из зала, не проронив больше ни слова, и удалился в Башню, откуда вернулся только на следующее утро, чтобы приласкать внуков. Все же говорили, что он решил быть гордым монстром. Конечно, захоти Диого Релвас, он бы объяснил, что дружбой с внуками надеялся вернуть дружбу их родителей. Он чувствовал, что внутри него что-то лопнуло, но что и почему — не знал, а окружающие ничего не подозревали. Ведь в тот же день они могли бы его увидеть мертвым. Мужества ему хватило бы.

Глава IIВ КОТОРОЙ ЛЮБОВЬ ВСТРЕЧАЕТСЯ СО СМЕРТЬЮ

Мужество, столько раз выкалываемое Релвасами, было фетишем их рыцарского снаряжения, оно-то и подвигло Марию до Пилар победить неприязнь, а может, и страх, всякий раз возникающий перед мужчинами, которых влекла ее красота. «Это все из-за денег и земель моего отца», — говорила она, стараясь завуалировать явный отказ претендентам, решившимся открыто заявить о своем желании сделать ее супругой. К демонстрации своей фальшивой прозорливости она прибегала, обязательно добавляя, что, конечно же, выйдет замуж, должна выйти, но только за того, в ком почувствует истинную страсть к ней самой. Свояченица возражала ей, подчеркивая, что Мария до Пилар говорит глупости.

— Что этим она хочет сказать? Конечно, если бы она была простой крестьянкой Алдебарана или «Блага божьего», то вряд ли бы имела таких претендентов. Это же ясно всем. И мне тоже. А настоящая страсть может и прийти…

И все же от этой двойной игры Мария до Пилар получала удовольствие.

В пятнадцать лет она тайком прочла первый любовный роман. Эта история несчастной любви укрепила ее в мысли, что мужчина — самая большая опасность в ее жизни. А потому отказ от любви, точно она ее уже испытала, должен стать для нее основой существования, сколько бы она ни тосковала по отвергнутым ею самой радостям.

Однажды она принялась подбирать слова, одинаково оканчивающиеся на мягкую согласную, как слово «любовь». И обнаружила, что все они имеют то самое значение, которое она вкладывала в это понятие:

страсть,

боль,

смерть,

кровь,

в итоге: любовь.

Несколько недель она осознавала фатальный смысл подобранных ею слов и прекратила это занятие. Когда же она исключила их из своей речи, то почувствовала себя смешной, тем более что ее тонкая женская, да и материнская интуиция делала свое дело — мужчины тянулись к Марии до Пилар и рядом с ней чувствовали себя счастливыми. Даже ее собственный отец, и тот как-то ей сделал признание:

— Не знаю, что в тебе такое… Но только рядом с тобой мне всегда хорошо. — В этот раз он говорил с ней на «ты».

— Вот потому-то я никогда и не выйду замуж.

— И даже после моей смерти?

— Когда вас не будет, поздно будет думать о замужестве, и я открою в Алдебаране приют для сирот. Вокруг меня будет много детей, и все они будут мои…

— И ни один не будет рожден тобой?

— Я боюсь, — призналась она отцу, который не понял значения сказанного, сочтя услышанное за шутку.

— Ты слишком красива, чтобы быть только теткой.

Да, подобно Нарциссу, Мария до Пилар испытывала потребность быть любимой, но, по всему похоже, вполне довольствовалась воображаемыми любовными похождениями, которые со всеми подробностями пересказывала гувернантке, повторяя и видоизменяя все, что слышала от двоюродных сестер в Лиссабоне и летом в Синтре или читала в романах, которые прятала скорее от англичанки, чем от отца, так как не хотела, чтобы мисс Карри обнаружила источник ее жизненного опыта. Свободная, непринужденная речь куртизанки была Марии до Пилар больше по душе, чем речь стыдливой девочки, точно она и впрямь была многоопытной женщиной в альковных делах.

Кроме того, теперь, когда ни сестра, ни брат в имении не жили, общение с мисс Карри сделалось совсем простым и доступным. Опять же теперь, в их отсутствие, она могла постараться забыть те обвинения, которые обрушились на нее в маленьком заброшенном домике и причинили ей столько страданий. С тех самых пор она даже не была в том лесу, но сейчас уже без волнения смотрела на ведущую влево тропинку, все влево и влево, в глубь зарослей из дубов и акаций.

Постоянные любовные восторги гувернантки наконец разрушили теорию Марии до Пилар о грозившей ей опасности со стороны мужчины, который мог стать причиной ее смерти. И постепенно, почти не заметив, как это случилось, она перестала смотреть на Зе Педро, которому покровительствовала и с которым была ласкова, как на воображаемого сына. И, также почти не заметив происшедшей с ней перемены, стала носить женское платье и соперничать с: мисс Карри в любовных делах.

Теперь Мария до Пилар, сбросив тяжкие путы страха, желала снять с себя все запреты.

И как— то вечером, в лесу, в том самом месте, предназначенном для любовных встреч, спросила Зе Педро:

— Ну, гак ты — любовник англичанки… Парень начал было отрицать.

— Я все знаю. Она мне все рассказала. Я ведь ее сообщница. И все знала раньше тебя…

Ей захотелось быть жестокой.

— Жаль только, что она стара… Да, конечно, рядом со мной она стара. Не делай злое лицо. Тебе не кажется, что у старости есть запах, запах старого тряпья? Нет, даже хуже…

И Мария до Пилар поняла, что если из них двоих кто-то чего-то и боится, то это он, она видела в его глазах страх, страх и желание вместе: ведь запретное теперь себя предлагало. И она решила задеть парня за живое.

— Похоже, ты меня боишься… Никогда не думала, что ты можешь быть трусом…

— Если бы барышня была бедной…

— Считай, что это так. Или что ты богат… Ты же можешь стать богатым. Можешь жениться на богатой.

Тщеславие Зе Педро взыграло, разжигая давно теплившуюся мечту. Ведь, держа в объятиях англичанку, он мечтал о Марии до Пилар, смуглой и высокой, с белокурыми волосами и зелеными глазами, которые здесь, в тени деревьев, особенно походили на отливавшие старым золотом глаза Диого Релваса.

И вот, увидев кровь, Мария до Пилар вновь подумала о близости и неизбежности смерти. С криком, вырвавшимся у нее из груди от только что причиненной ей боли, она оттолкнула or себя Зе Педро и, бросившись к пасшимся на свободе коням, вскочила на одного из них. Только потом она увидела, что села на белого, тут же вспомнив то и дело посещавший ее по вине братьев и сестры кошмар: во сне она всегда видела белого коня в сопровождении красного оленя.

Живо представив, что поджаривается в седле, она пустила лошадь во весь опор. А когда увидела, что подъехала к тропинке, ведущей к домику, повернула лошадь прямо к нему. Дорогу ей преграждали ветви деревьев, которые казались руками, удерживающими ее от возвращения к прошлому, но она ехала вперед, не обращая внимания на хлеставшие ее ветки.

Она знала, что тело ее и душа кровоточат, и желала увериться в этом еще раз, побывав в домике.

Спешилась, открыла дверь и, как несколько лет тому назад, села на камни. От сырости и холода Мария до Пилар поежилась. И снова подумала о смерти, вспомнила мать, представила ее лежащей у своих ног. И в тот же миг в ушах ее зазвучали обвинительные крики сестры и братьев, все еще сотрясавшие сводчатый потолок.

Глава IIIБОЯЗНЬ ДНЕВНОГО СВЕТА

Больная Мария до Пилар запретила входить к ней в комнату всем, кроме Брижиды и доктора Гонсалвеса, который пытался убедить ее, что никакой такой болезни, которая требовала бы постельного режима, он у нее не обнаружил. На дворе стояли прекрасные летние дни, и грех было кутаться в одеяла и закрывать окна, накликая на себя беду, говорил взволнованный немотой Марии до Пилар домашний врач.

После трехдневного молчания Мария до Пилар жестко ответила, что «о болезнях медицина знает меньше, чем прорицатели о будущем». Доктор Гонсалвес получил под дых, как позже сам он в разговоре с падре Алвином расценил сказанное больной, и нанес ответный удар в не менее уязвимое место, намекнув капеллану, что девушке пора замуж и что подобные истерические выходки можно попытаться снять айвовым сиропом. Что же касается уже сказанного, то его лично слишком мучают ноги и возрастной вес, чтобы погасить ее запал.

Ядовитый язык врача был известен на семь верст вокруг, а на этот раз оказался еще и без костей: Гонсалвес знал, что старый священник затаил обиду на Релваса, пригласившего не его, а падре из Лиссабона благословлять предназначавшийся для парада скот.

— Пусть подберут группу форкадос и бросят на эту девицу. И увидите, все пройдет. Когда же потребуюсь я, пусть пошлют за мной. А раньше моей ноги здесь не будет. Пускай эта невоспитанная от чего заболела, тем и лечится…

В глубине же души он был человек добрый. Но так как пользовал хозяев, слуг и даже животных, то подходил ко всем с одной меркой, хотя хозяев, которые ему платили, обсуждал только в интимном кругу своей семьи с женой и сыном-студентом. Теперь же круг расширился: в него вошел капеллан, обиженный неблагодарным хозяином — плутом беспамятным, который забыл услугу, оказанную ему, еще юному, в том деле с землями Валадо, приобретенными у одной виконтессы, лежавшей на смертном одре. Ведь за состояние, полученное с его помощью, Релвас отблагодарил его, пожаловав мула в испанской сбруе и бросив шутку, в которой ничего смешного не было, но которой священник должен был улыбнуться, увидев злое лицо хозяина. Мошенник! Да он бога обидел, не поделившись с тем, кто ему помог в этом деле!

— И знаете, что он мне сказал, доктор Гонсальес? Подумайте только!.. Ересь: «Обратите внимание, падре Алвин, на положение вашего друга: ведь меня в загробном мире не ждет ничего хорошего. Вот вы умрете бедным и, как гласит Писание, отправитесь на небо. И это достойное для вас место. А я из-за своих денег пойду в ад. Я просто не вижу возможности его избежать: ведь ад угогован для богатых. Так что ничего не поделаешь». И не прибавил мне ни одного серебреника, тогда как я стоптал по меньшей мере две пары сапог, бегая по его делам. И еще строит из себя святого, но я-то знаю всю его подноготную. От ада ему не уйти, ад я ему гарантирую! Да поразит меня проказа, да останусь я без рук и без ног!

Но поскольку он понял, что доктор в вопросе с Марией до Пилар умывает руки, но решил предложить свое средство, совершенно убежденный, что болезнь барышни была болезнью души. А для больной души ни аптека, ни наука никакого снадобья еще не изобрели, да и вряд ли изобретут.

Падре Алвин был другом детей. Как же иначе. Ведь он был свидетелем появления на свет каждого из них.

И хотя, может быть, меньше всех других любил эту последнюю, «парня в юбке», так называли ее старухи Алдебарана, все же молился и за нее, и особенно истово, чтобы господь отвратил барышню от скачек на лошади, по-мужски раскорячив ноги, подобно какому-нибудь пастуху. Это же недопустимо и непристойно. И вот теперь, когда она стала носить женское платье и ездить, как ездят женщины, в нее вселилась какая-то загадочная и скверная болезнь. «Что бы это могло быть?… Страсть к мужчине? Возможно… но к кому?… Ведь на исповеди она сказала, что никогда не выйдет замуж».

Состарившийся и сгорбленный от прожитых лет капеллан двинулся по коридорам помещичьего дома к комнате больной. Вела его вера. Как нельзя кстати, Диого Релваса дома не было: с сыном и старшим внуком он отбыл в Алентежо.

Навстречу священнику вышла Брижида, сказав, что Мария до Пилар никого не принимает, никого, имейте терпение, сеньор, она только стонет, стонет, и все. Не умея идти напролом, что было известно всем и каждому, падре Алвин на этот раз решил не отступать и, взяв в оборот служанку, которая, выполняя приказ барышни, стойко сражалась, стал оттирать ее от двери. Услышанные проклятья и возможность схлопотать плохую рекомендацию в час Страшного суда испугали Брижиду. И она уступила. Только бы обождали малость, падре, — она пойдет посмотрит, не отдыхает ли барышня и расположена ли к беседе. Кивком совсем седой головы падре Алвин выразил свое согласие. Стал разговаривать спокойнее, без сердца. Однако, как только дверь приоткрылась, тут же проник в комнату, оставив служанку в полной растерянности от таких своих способностей.

— Откройте-ка это окно! — зло приказал он Брижиде. Лежавшая на большой подушке и казавшаяся спящей Мария до Пилар тут же встрепенулась:

— В своей комнате, падре Алвин, приказываю я. И я хочу, чтобы окно было закрыто.

Властный тон больной несколько смутил капеллана, и он уже было хотел податься обратно.

— Кто вас позвал?

— Бог привел меня сюда, дочь моя, — смиренно ответил священник.

— Я не знала, что бог умеет отпирать двери…

— Когда речь идет о спасении души…

— Разве на это нет закона?

— Нет, нет такого закона, который воспрепятствовал бы богу спасать души.

Падре Алвин понимал, что это простая словесная игра и козыри не в его руках, но продолжал ее, чтобы не потерпеть поражение у противника, который был женщиной, и враждебно настроенной.

— Вы уже не верите в бога, Мария до Пилар?

— Верю. Падре знает, что верю. Но я больна и нуждаюсь в покое.

— Вот для того-то я и пришел… Пришел, посланный богом, чтобы помочь вам в трудный час. Доктор Гонсалвес не видит возможности вас исцелить. Я же…

Он подошел к ней и взял ее безвольно лежавшие на кружевном пододеяльнике руки. Они показались ему холодными, хотя и были теплее его собственных.

— Разрешите мне открыть окно.

И он пошел к окну с явным намерением привести в исполнение сказанное, одновременно дав знак Брижиде уйти и оставить их одних. Старуха заколебалась, но направилась к двери.

— Я ведь уже сказала, что хочу, чтобы окно было закрыто. Вы желаете услышать: прошу вас, пожалуйста?

Капеллан вроде бы испугался. Его дряблое птичье тело, мучимое подагрой уже много лет, заныло, и он вернулся, не поднимая глаз. Смирение старика тронуло Марию до Пилар.

— Я нуждаюсь в страдании, падре Алвин. Не мешайте мне в этом. И не выясняйте ничего, прошу вас. Я ваш друг…

Споткнувшись о ковер — зрение подводило его ежеминутно, — падре понял, что смешон, хотя больная на него больше не нападала.

— Вы любите темноту?

— Сейчас я себя чувствую лучше в темноте.

— Это почему же?! — тихо спросил капеллан, тихо, почти шепотом, точно шепот не выдавал желание старика получить ответ.

— О, это долгая история, которую я вам рассказать не могу…

— Я, Мария до Пилар, способен выслушать все.

— Нет, вы заблуждаетесь, не все.

— А вы начните и увидите.

— Но сеньор знает, я же сказала, что это невозможно. Простите…

— Говорите, говорите все. Даже то, что против меня. Они помолчали.

— Даже и это не хотите? — настаивал старик.

— Нет, не хочу.

— Вы, конечно же, не верите мне, потому что я завишу от вашего отца… — Голос капеллана стал печальным. — Ведь так? Я знаю, что так…

Ощупывая свои руки, точно ища в них что-то, чего ему недоставало, падре Алвин мучился только что сделанным признанием.

— Приоткройте окно, падре Алвин, я хочу видеть вас.

— Нет. Теперь, дочь моя, я не хочу этого. Не хочу, не могу принять ваше сострадание. И знаете почему?!

Воцарилось молчание, и долгое. Какое-то насекомое, возможно бабочка, билось об окно, точно желая разбить его.

. — Я скоро умру. Вот все, что мне осталось. И все же я должен принимать жизнь, пока ее дает мне бог. Понятно?!

— Может быть…

Шум приближающегося экипажа становился явственнее, нарастал в тишине пыщущего жаром вечера и вдруг стих: экипаж въехал в ворота имения.

— Это отец, падре Алвин. Идите скорее, встретьте его. Сделайте гак, чтобы он сюда не пришел… Мне не хватает мужества смотреть ему…

— Великий грех!

В ответ она опустила голову. Еще он увидел, что Мария до Пилар расплела косы и, рассыпав волосы по плечам, убрала их под рубашку. Прихрамывая, капеллан исчез за дверью, скрылся в коридоре, прикрывая рукой рот, откуда рвался резкий бронхиальный кашель.

В саду послышались тяжелые шаги Диого Релваса. Их Мария до Пилар знала хорошо. Потом шаги племянника Руя Диого, поспешные и почти бесшумные, и уже после — шаги брата, жесткие, нервные.

— Где мисс Карри? — резким голосом спросил отец.

— В своей комнате… Думаю, что в своей комнате, — ответила одна из служанок, Ирия.

— Пусть придет ко мне в кабинет. И немедленно! — Это «немедленно» было сказано тоже резко.

«Что ему уже известно?» — спросила себя Мария до Пилар. И мучивший ее страх уступил место озабоченности. «Повинная» в смерти матери чувствовала себя на краю гибели. Иногда она казалась ей спасением, но чаще подстроенным преступлением кого-то, кто теперь наслаждается медленной агонией ее поруганного тела. То была рана, и она время от времени вскрывалась, незаметно, но вскрывалась. Все начиналось где-то в низу живота и ползло вверх, как отравленная кровь по сосуду, который нес ее к сердцу. Мария до Пилар предчувствовала, что, как только кровь эта поступит в сердце, оно сожмется и остановится.

А если этого не случится?

Что сказал бы отец, если бы узнал, что ее нашли вечером, да, и довольно поздно, в домике в лесу? Нет-нет, она все равно бы ничего не рассказала. Ни о матери, ни о том обвинении, что предъявили ей ее сестра и братья. Вдруг и он станет винить ее…

Ведь ее нашел Зе Педро. Уехала-то она с ним, а вернулся Зе Педро один, и все это видели. А почему?! Что она на это ответит?…

В постели она уже три дня… Или больше?! Сколько она уже лежит? Врач ничего не нашел у нее, чем можно было бы объяснить ее поведение. И несмотря ни на что, она больна, больна как никогда.

Почему отец сразу же, как приехал, спросил о гувернантке? Может, брат выследил их с мисс Карри, зная обо всем, что было между Зе Педро и англичанкой? А о ней самой? Нет. О ней Мигел знать не мог. Ей казалось, что все (для других, только не для нее) перестало существовать в то самое утро, когда отец, брат и племянник покинули имение. Для нее же, наоборот, все только началось (по-настоящему!), и началось с того момента, когда некто причинил ей физическую боль. Мог ли кто-нибудь догадаться о том, что с ней происходит? И кто?! Разве что Брижида или падре Алвин.

Она услышала раздраженный голос отца. Он был наверху, в своем кабинете, где обычно писал письма. Потом захлопали двери, послышались шаги в коридоре, шаги поспешные, приглушенные ковровой дорожкой, привезенной из Англии. И снова резкий, взволнованный голос отца. Теперь она четко слышала: — Руй Диого сегодня же возвращается в Синтру. Я должен был бы отправить его в имение Куба. Мой дом — не публичный дом… Англичанки, выходит, хуже француженок.

Похоже, это были интриги Мигела Жоана. То, что Мигел Жоан преследовал мисс Карри, Мария до Пилар знала прекрасно. Но то, что теперь мисс Карри уедет, — это хорошо… Да, да, это то лучшее, что могло произойти.

Она услышала возню у двери и увидела внушительную фигуру отца. Кто-то давал ему объяснения, должно быть, падре Алвин, а может — Брижида.

— Не беспокойте ее, — услышала она глухо сказанные слова.

Глава IVВ КОТОРОЙ ВИДНО, КАК КОРОЛЬ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ ПО-КОРОЛЕВСКИ ВЕРШИТ СУД

Действительно, у него есть о чем беспокоиться, помимо домашних неурядиц. Ведь на последнем собрании Ассоциации земледельцев этот мерзавец Зе Ботто имел наглость устроить словесный фейерверк в честь индустриализации страны, приводя в пример малые нации, вес которых, говорил он, давал себя чувствовать в экономике Европы. Он обратился к собранию с заявлением, одобренным определенной группой финансистов, которые рекламировали чудеса акционерного общества, под сенью которого они, в общем-то, наполняли свои несгораемые шкафы звонкой монетой, ибо некоторые из таких обществ действительно обеспечили два процента дохода при эмиссии ценных бумаг, учитываемых банками. В перерыве Диого Релвас не удержался и зло бросил Зе Ботто: «А вы, сеньор Жозе Ботто, оказывается, знаете, где находится Европа?» Онемевший было мерзавец спустя минуту заговорил: «Да, после того как солнце сядет, мне это становится известным».

Надо было видеть, как у выхода из вестибюля, который заполнили земледельцы и журналисты, Диого Релвас схватил его за лацканы куртки, тряхнул как следует и швырнул на швейцара, чтобы это дерьмо не покалечилось, но за выходку поплатилось. Тут Бараона выступил посредником, попросив Диого Релваса быть сдержанным, тогда как куда проще было бы вынудить Ботто оставить зал, едва тот принялся восхвалять индустрию. И несмотря на поддержку собравшихся ему, Диого Релвасу, который напомнил, что вопросы, связанные с индустрией, должны быть рассматриваемы в их собственной Ассоциации промышленников, это ничтожество Бараона попросил тишины, сказав, что «в такой тяжелый час разум должен быть на службе у нации». И все те, кто только что поддерживал Диого Релваса, принялись без стыда и совести, не понимая того, что слышали и делали, аплодировать Бараоне. Какой-то проходимец со слезами в голосе говорил о родине, а все остальные считали, что от них ждут проявления патриотизма, конечно дутого, если спешили тут же его выразить, и чем? Криками, хотя на каждом шагу родину-то и предавали.

Да, он жил в царстве демагогии и эго была голая и неприкрытая истина. Даже король — к счастью, он, Релвас, отказался принять предложенный им титул — не нашел ничего лучшего, как высказаться против вооруженных уличных столкновений в Порто, возникших в связи (или без связи) с несостоявшимся похищением дочери бразильского консула. Этим несостоявшимся похищением и решила воспользоваться республиканская каналья, чтобы выйти на улицы Лиссабона и других городов, — так вот, даже король сказал: «Будучи либеральным по традиции, воспитанию и собственному убеждению, я порекомендую правительству принять необходимые меры предосторожности для поддержания общественных свобод», и так далее, и тому подобное. Потом все они наплачутся. Все эти политические хитросплетения начинали утомлять Релваса. А. ведь между тем' земледельцы, единственно прочная и честная сила страны, по-настоящему не понимали опасностей, которые навязывал им строй, и позволяли запутать себя в паутине, сотканной коммерсантами, промышленниками и бесстыжими ничтожными обывателями. Неужели разгул анархии в стране мог им быть на руку? Нет!

— Слепые и поводыри слепых, Мигел. Грядут горькие времена… А я от всего этого начинаю уставать.

И приказал запрячь пару в одну из открытых колясок, намереваясь отправиться в имение «Благо божье», чтобы показать живущим там крестьянам, кто истинный хозяин земель, хотя Релвас и не получал с них даже пяти рейсов. Однако до него дошли кое-какие слухи и жалобы на недород, и он хотел все, что там происходило, увидеть собственными глазами. Увидеть и воздать должное каждому по справедливости.

Место кучера он уступил сыну, передав ему поводья, и они, сидя рядом на облучке, принялись обсуждать события последних дней. Лошади шли шагом.

— И все это нарушает покой португальских семей. Газеты заняты пустой болтовней, можешь мне поверить. И в основном о том, что происходит в мире… На страницах газет находит отклик только плохое.

— Это неизбежно.

— А идите вы… со своей неизбежностью… Неизбежность — это мы, мы сами создаем эту неизбежность, и сами о ней говорим. С нашей инертностью…

Он почувствовал горький вкус во рту. Смачно выплюнул сигарету и принялся поглаживать бороду и усы. Одна крестьянская семья, сидевшая в тени оливкового дерева, поднялась, чтобы приветствовать его. Без единого слова, точно решил щадить голосовые связки, Диого Релвас приложил палец к полям шляпы.

— Все это нарушает мирную жизнь людей…

Эту фразу он повторил четыре или пять раз за поездку. Но понял, что произносил ее с горечью. И решил исправить положение.

— Вы считаете, что я, как медь, покрываюсь зеленью… или ржавчиной, что еще хуже. Ошибаетесь. Морщины и седые волосы не в счет.

То было высокомерие. И только высокомерие, как бы он ни бахвалился. Он страдал. Но страдал не от прожитых лет, а от того, что видел и с чем согласен не был, будь то в сельском хозяйстве, конторе или дома. Да, даже у себя дома.

— Милан написала мне относительно Руя Диого. С намеками.

— Она всегда на что-нибудь намекает…

— Это от вдовства.

Мигел Жоан улыбнулся. Землевладелец предпочел не спрашивать, чему он улыбается.

— Она говорит, что и ты крутился вокруг англичанки…

— Я?! — Мигел Жоан пожал плечами и стегнул лошадей.

— Сразу видно, что ты из рода Араужо, ветрогон. Хотел бы знать об англичанке…

Диого Релвас положил левую руку на спинку сиденья и обмотал один из пальцев правой руки золотой цепочкой. Это означало, что беседа обещала быть долгой. Ведь он предпринял это долгое путешествие скорее из-за назревшего разговора с сыном — разговора, который здесь, где каждый сидит на месте и вынужден слушать говорящего, вроде бы возник случайно, а вовсе не был подготовлен заранее.

— Это, мой мальчик, знаю и я. Тот, у кого жена беременна, всегда ищет ей замену. Пожалуй, о женщинах я с тобой говорю впервые… Да и знаю это не только я, все видели, что ты ходил за ней как привороженный, едва она здесь появилась…

— Она была в новинку…

— Хорошо, пусть так, была в новинку. Но теперь то, что было раньше в новинку, забрало тебя как следует. И опять я тебя понимаю. Так договорились бы с ней и встречались бы в Лиссабоне. Все как должно. Если она не хотела — имей терпение! — соблазнил бы ее деньгами, деньги — аргумент немаловажный, а нет — так всему конец. Но вот играть роль шута на глазах у всех было недопустимо.

Нотация отца разозлила Мигела Жоана. Он никак не мог понять, что из только что сказанного вызвано авантюрой не оправдавшего доверия Руя Диого, а что касалось его, только его, и вынудило отца на разговор.

«Карлик— вот кого надо было припугнуть как следует! — думал Диого Релвас. — Это точно. А все же теперь Жоакин Таранта всю жизнь будет помнить вчерашний нагоняй, который я ему дал. И ослепнуть мне, если я не исполню обещанного». А пообещал Релвас вот что: «Знай, Таранта, что в следующий раз я прикажу тебя привязать к хвосту жеребца-производителя и огреть его хлыстом, чтобы гот отделал тебя как следует, таща за собой… Кончится и твоя жизнь, и твоя поэзия…» Карлик выл, как пес. «Я не виноват, не виноват. У слуги нет ни глаз, ни ушей…»

С этого дня у него будут и глаза и уши. Как Диого сказал, так и сделает.

— Однако как бы там ни было, но сестра твоя может писать мне письма, какие ей заблагорассудится… А вот ноги ее отпрыска-ветрогона с голубыми глазами Араужо больше в моем имении не будет. Релвасы не свиньи: они не едят из одного корыта… И это то, что меня смущает, когда я думаю о тебе.

— У меня с этой женщиной ничего не было. Даю вам свое честное слово. Наше слово!..

Диого Релвас удовлетворенно кивнул головой. Они уже были около имения «Благо божье», о чем напомнила им появившаяся дубовая роща, и землевладелец приказал остановить коляску в ее тени. От рощи Диого Релвас собирался, поменявшись местами с Мигелом Жоаном, править лошадьми сам.

— Очень меня волнует болезнь твоей младшей сестры…

— Меня тоже, отец. Похоже, ничего хорошего ждать не приходится.

— Это почему же? — спросил встревоженный землевладелец. — Тебе что-нибудь известно?!

— Нет, ничего. Я ничего не знаю… Но такая странная перемена…

— Мы должны выдать ее замуж.

— Если бы она хотела… Простите мне мою откровенность, но ведь мы говорим как мужчина с мужчиной. Вы очень ее баловали, а теперь не так-то просто с ней совладать.

Землевладелец нахмурился. Вернувшись из-за кустов, он сел на облучок. И, задумавшись, принялся пощелкивать хлыстом, дважды стегнув лошадей, которые тут же, почувствовав вожжи в хозяйской руке, пошли мелкой рысцой.

— Я сам найду ей жениха, и посмотрим, способна ли она противиться моей воле. Ей известно, что рука у меня твердая. А для тех, кто злоупотребляет, для тех, кто не понимает по-хорошему, еще тверже. Я во всем с ней соглашался — это правда. И виноваты вы, вы ее не любили. Я говорю так откровенно впервые. Разве это не так?

— Обычные детские ссоры… Но все прошло.

— Не совсем…

— Что касается меня, то я считаю так… Конечно, я никогда не принимал ее за подругу Изабел, хотя она накануне рождения племянника, следует сказать правду, проводила у постели Изабел дни и ночи.

— Пожалуй, роды Изабел и заставили Марию до Пилар встать с постели.

— Я даже пригласил ее в крестные… Голос землевладельца потеплел:

— Парень что надо, крепыш. Орет как следует, значит, легкие хорошие. Как думаешь его назвать?

— Диого Луис… что скажете?

— Хорошее имя…

Диого Релвас напустил на себя безразличие, хотя на самом деле был горд тем, что все его внуки мужского пола наследовали его имя и его фамилию. Было бы хорошо, если бы они наследовали и его жизненную хватку.

Из-за колдобин на дороге лошади опять пошли шагом. Показались первые дома арендаторов «Блага божьего». Правильно говорил Моитинья, что груд человека кормит… Ведь кто знал раньше эту степь, поросшую чертополохом и с трудом пробивающимся дроком, решил бы, увидев ее сейчас, что сбился с дороги. Голод живущего здесь народа сотворил чудо. Подлинное чудо. И чудо это должно было иметь имя, на что творцы его и испрашивали в свое время хозяйского согласия. «Так как вы думаете назвать эту землю?» — спросил он тогда теперь уже умершего Мира Вельо. «Да мы тут вот, это самое… все мерекаем… И вроде после всех споров решили „Рука человека“… Мне нравилось, когда так называли Тежо, ведь благодаря Тежо, в общем-то, все мы здесь оказались. Но все считают, что Тежо далеко и теперь так можно назвать эту землю. Другие настаивают на „Благе божьем“, говорят, так лучше… Слово за вами, хозяин, а то так и до драки дойти можно». Диого Релвас смотрел на них, молча стоящих с непокрытыми головами и ждущих его решения. И все-таки один, такой маленький, коренастый, не удержался и сказал им самим придуманное название: «„Цветок степи“ — имя что надо!» — «Это для таверны, — ответил Релвас добродушно. — „Благо божье“, мне кажется, лучше. Пожалуй, лучше».

С того самого дня так эти земли и зовутся, хотя кое-кто и называет их «Рука человека». Вот так сосуществуя, эти два названия дополняют одно другое. Что такое человек без бога? Ничего. Но и бог без человека тоже не слишком многое. И тот и другой — деревья одного корня.

Привлеченные шумом запряженной лошадьми коляски, подъезжавшей со стороны степи «Мертвых лошадей», деревенские мальчишки весело, наперегонки бросились ей навстречу, оглушая криками и махая руками. Следом за ними на дорогу высыпали всполошившиеся женщины, одна из которых, узнав землевладельца, тут же воздела руки к небу и запричитала:

— Да восславится имя твое, господь! Да восславится! И во благо «Благу божьему» привел ты к нам сеньора Диого Релваса!

После того как здесь была найдена вода — она стоила жизни пятерым и семерым — увечий, — степь покрылась фруктовыми деревьями, богатыми огородами, полями пшеницы и кукурузы, конечно при поливе, не зря крестьяне поклялись здесь, под большим дубом, способным дать тень целому батальону, что уйдут отсюда только в том случае, если земля разверзнется. Теперь здесь стояли побеленные глиняные дома, некоторые даже с дымоходными трубами.

Мигел Жоан вел счет всему, что видел. Здесь, на землях степи «Мертвых лошадей», которые его прадед отхватил у монастыря за бесценок и скорее из-за пробкового дуба, чем из-за самой земли, — он был впервые.

— И как только эта земля позволяет развести здесь фруктовый сад? — тихо сказал он отцу.

— Эта земля позволяет развести здесь все, что хотят эти люди… Здесь все — дело их рук. Все, что здесь есть, — все результат их труда. Сама земля…

По выражению отцовского лица Мигел Жоан понял, что лучше не высказывать своих мыслей.

Совсем скоро коляску окружило более двухсот человек, от всей души предлагавших землевладельцу плоды своего труда: мед, дыни и даже сушеный мускатный инжир, что было невероятным деликатесом для такой недоброй земли, теперь, правда, уже покоренной и забывшей свою злобу. Им подали воду.

— Свежая, одно удовольствие, сеньор Диого Релвас! Похоже, барчуку понравилась.

Уступив просьбам, Диого Релвас и Мигел Жоан спрыгнули с облучка и пошли по деревне пешком. Каждый хотел затащить их к себе в дом, попотчевать хлебом и овечьим сыром, а некоторые, оставшись при лошадях и отведя их в тень и задав им корма, пользовались возможностью наполнить коляску всем, чем только можно. Потом все во главе с землевладельцем направились на сходку крестьян, которая по традиции происходила под сенью раскидистого дуба, издавна избранного для таких торжественных случаев. Диого Релвасу и Мигелу Жоану предложили сесть на дубовые скамьи. Один крестьянин скромно заметил:

— В нашем хозяйстве эти скамьи были первые. Первая роскошь. И потому-то… Пусть хозяин простит нам эту бедность… Бедные, но честные.

Спорный вопрос касался воды. Сафранарио, на земле которого после дележа оказался один из колодцев, настаивал на безраздельном владении водой, во всяком случае — пока это ему будет необходимо. Возникшие благодаря подстрекательствам споры довели до драк: у одного была разбита голова, у другого сломана рука, так что можно было ожидать и чего похуже. Землевладелец же оставлял за собой право и обязанность призвать их к порядку, так как не хотел видеть своих старых друзей в постоянных стычках друг с другом.

И он высказал желание поговорить с виновником. Неприятное лицо отделившегося от толпы человека было бесформенным и дряблым. Оно не понравилось Релвасу и из-за глаз. Диого Релвас не любил людей, которые смотрели ему в глаза только тогда, когда он того требовал.

— Правда ли то, что мне здесь рассказали?

— Более или менее…

— Тогда расскажи то, что исказили.

Виновник не открывал рта, хотя жена все время подталкивала его локтем. Толпа доверительно обменивалась мнениями, чуть слышно шумела.

— Я просил Сафранарио высказаться. Ну, так ты будешь говорить?!

Крестьянин заставил себя сделать два маленьких шага вперед. Одной рукой он мял рубашку, другую прятал в кармане тиковых штанов. Он казался отсутствующим.

— Они не сказали… что вода… на моей земле.

— Ты явно плохо слушал.

— Ну, если они это сказали… вода моя.

— Наша, — поправила его жена.

— Вот ты, — заметил Диого Релвас, указывая на крестьянку, — говоришь верно: вода ваша, ваша общая.

— Это неверно! — крикнул Сафранарио.

«Пусти козу в огород…» — подумал землевладелец Алдебарана, поднимаясь со скамьи и идя на Сафранарио.

— Я не расслышал, что ты сказал…

Только сейчас Сафранарио посмотрел в глаза землевладельцу и повторил:

— Это неверно.

Диого Релвас протянул руку и дернул его за рубашку. Тут же несколько человек вышли вперед, чтобы быть в его распоряжении. Но он отстранил их.

— Скажи твоей жене, чтобы она нашла в доме документ, в котором значится, что эта земля — твоя… Да-да, бумагу или что-нибудь, что подтверждало бы сказанные тобой слова.

Сраженный доводом Релваса, Сафранарио снопа опустил голову, но тут же возразил:

— Хозяин же дал нам всем землю…

— Одолжил…

— Ну так этот кусок достался моей семье. Я себя на ней убиваю трудом…

— Но колодец рыли все. Вода — общая… — И обернувшись к тем, кто его сопровождал: — А как обстоит дело с другими колодцами?

— Каждая семья пользуется колодцем около часа в день…

— Это вроде ничего. Порядок. Только те, кто живет рядом с колодцем, должны пользоваться на пять минут меньше, чем те, кто живет далеко. Десять минут им нужно накинуть, ведь им нести дальше и вода по дороге расплескивается. Вот так-то. И вы уже догадываетесь, что я сейчас вам скажу: виновник должен оставить землю, прихватив с собой разве что дорожную пыль, больше ничего.

Он дернул Сафранарио за рубашку.

— С тобой же у меня будет разговор особый. За то удовольствие, с каким ты мне сегодня ответствовал, ты сегодня же должен покинуть эти края. Не хорохорься. В моем возрасте подобные тебе бычки меня не пугают. Выроешь новый колодец, и один, и гам, где тебе укажут. Этот указал тебе Мира. Через шесть месяцев приеду испить из него водицы. Если не согласен, сегодня же вон отсюда.

Жена Сафранарио принялась рыдать, как тридцать плакальщиц.

— Все сказано, все. Веди жену домой и всыпь ей ремнем как следует, чтобы знала, когда надо реветь, а то она не знает. И будьте разумны!

Диого Релвас послал Мигела за коляской, а сам снова сел на дубовую скамью.

— Следите за ним. Он мне не кажется доброй овцой. Но и не злите его… И не заставляйте меня наведываться к вам по подобным делам. Так будет лучше для всех!

И как только сел на облучок, тут же пустил лошадей галопом, вынудив бросившуюся было вслед ребятню отстать.

— Если когда-нибудь на заливных землях мы будем испытывать недостаток в рабочей силе, надо иметь в виду этих людей. Хороший резерв рабочих рук.

Глава VМАЛЕНЬКИЙ ЛЮБОВНЫЙ ЛАБИРИНТ И УСЛОВНОСТИ

Сначала Зе Педро был поражен таким удачным поворотом судьбы и даже несколько перепуган, но потом пришел к уверенности, что теперь уж никакой случай ничего не изменит. То, что он нравился женщинам, он знал, знал и имел тому подтверждение, но на этот раз фортуна была к нему особенно щедра, отдав ему нежданно-негаданно дочь хозяина. Начало положила сама Мария до Пилар, хотя от англичанки он слышал, и не раз, что может действовать смело, но все же не решался, так как родовое уважение к Релвасам, поддерживаемое с дедовских времен, не позволяло ему пуститься в подобную авантюру.

Развязности и бахвальства ему было не занимать, нет. Ведь на последней корриде, которая состоялась в Сантарене, он доказал, что в его жилах течет бурная отцовская кровь. Еще в самом начале корриды, кланяясь, он заметил, что сидящая у барьера сеньорита ему улыбается, хотя с ней рядом сидел мужчина много старше ее, лицо которого Зе Педро показалось знакомым. А потому, воткнув первую бандерилью в мощного, лоснящегося от пота быка, он тут же ответил на ее любезность, бросив ей белый с красным флажок, развевавшийся на бандерилье. И сделал он это так, чтобы не оставалось сомнений, что быка он посвящает ей. С таким успехом, как в этот раз, он выступал редко; все бандерильи, как длинные, так и короткие, попадали точно, без промаха. Однако его не радовало быстрое возвращение в отель в нанятом для него и другою тореро экипаже, под крики приветствий и аплодисменты любителей корриды, только что видевших их искусство на арене, Зе Педро Борда д'Агуа ушел с арены, совершив круг почета с одним из форкадос, который и на этот раз, как обычно — ничего сверхъестественного, — бросился на последнего быка, а вернулся уже одетый в костюм рибатежца, вышел на улицу, готовый следовать за дамой. Все, казалось, на мази, дело было только за ней.

И надо же было, чтобы лукавая, но благосклонная к нему судьба опять ему улыбнулась, доставив даму в тот же самый отель. Дама была иностранкой, что еще приятнее. Он ходил вокруг нее весь вечер, правда па расстоянии. За ужином сопровождавший ее старик предложил ему сигару, однако Зе Педро решил уйти от разговора с обоими, так как, конечно же, разговор зашел бы не о быках и не о лошадях, а любой другой он вряд ли бы сумел поддержать, хотя какая прелесть разговор на смешанном испано-португальском наречии. У выхода Зе Педро подал знак даме, дама покраснела, но потом все было гак, как пожелал господь. A faena, [59] как говорил Зе Педро, было сделано, оставалось сталь, как перед быком с бандерильями, а там будь что будет.

И было, что должно быть. Он узнал ее номер и точно в полночь, как только пробили городские часы, без стеснения постучал в ее дверь. Послышался скрип кровати, потом шаги по ковру и голос — то была она! — чуть испуганный, спрашивающий, кто там. Он ответил ей в замочную скважину, щелкнул замок, и перед ним предстала эта самая бабенка — это его слова, — выказывая испуг от того, что он стоит под дверью. «Но сеньор безумец… вас могут увидеть». Выхода не было, так как в конце коридора кто-то появился, и Зе Педро тут же оказался в номере двадцать семь отеля в Сантарене. Оставил этот номер он лишь на рассвете.

Подобных приключений на счету Зе Педро было предостаточно. А глупая англичанка все еще старалась разжечь его смелость, забивая его голову новыми и еще более дерзкими мечтами. Пожалуй, Зе Педро пугала только любовная авантюра с Марией до Пилар. Релвасы были злого десятка.

Но теперь, теперь, когда она сама ему отдалась, Зе Педро занесся в своих мечтах высоко. Несколько дней он, правда, был взволнован отъездом мисс Карри: не сказал ли кто-нибудь хозяину об их отношениях. Но нет, похоже нет, да и удача не оставляла его, так что скоро он успокоился и разве что на манеже ему недоставало присутствия посещавших его обычно обеих женщин. Мария до Пилар больше не искала с ним встреч. Должно быть, обдумывала, как сообщить о случившемся отцу — Он, Зе Педро, без пяти минут землевладелец! Вот так-то!.. А бедняжка мать все еще докучала ему своими опасениями из-за его быстрого взлета. На что он отвечал ей, сам укрепляясь в своей вере в чудо: «Взлетает ведь гот, кому даны крылья. А как узнать, есть они или нет, если не взлетишь».

Он уже было подумывал послать Марии до Пилар записку с сыном Атоугии, чтобы узнать, на какой лошади она хотела бы ехать на ярмарку в Севилью, где Релвас собирался утереть нос андалузским латифундистам. Под этим предлогом Зе Педро надеялся увидеть ее и спросить, почему же вдруг их многолетняя дружба забыта, не говоря уже обо всем остальном, может, потому, что было затронуто ее целомудрие? И вот, один на манеже, он подбирал слова не слишком резкие, но и не слишком мягкие и обиженно-печальным голосом произносил их, репетируя то, что собирался ей сказать. Должен же он был поставить все на свое место. Правда, конечно, и то, что, кроме релвасовского богатства со всем почетом и уважением, которые оно должно было ему принести, Зе Педро был пленен красотой Марии до Пилар. Ведь еще когда она была девочкой, он мечтал о ней как о чем-то недостижимом.

Однажды он даже сказал своей бабке Борда д'Агуа, что Мария до Пилар похожа на фею. На фею и волшебницу, ведь у нее глаза меняют цвет, ну прямо как листва осенью. Вначале зеленые, потом золотисто-каштановые…

Теперь же он ее видел редко, и только в сопровождении кучера, когда она выходила из экипажа, возившего ее в Алдебаран. Он ждал Марию до Пилар у ворот манежа в надежде повидаться с ней, но она не смотрела в его сторону и не говорила, как бывало, весело: «Ола, Зе Педро!», а только махала рукой, и все. От матери, которая всегда за него тревожилась, Зе Педро знал, что барышня большую часть дня проводит в доме снохи Салсы — та была на девятом месяце и вот-вот должна была родить. Так вот Мария до Пилар составляла ей компанию, шила приданое ребенку и была очень услужлива, что особенно удивляло будущую мать, совершенно не способную отблагодарить сеньору, ставшую вдруг ее служанкой. Теперь, как утверждали деревенские кумушки, она уже не была «парнем в юбке». А однажды дело дошло до того, что Мария до Пилар осталась ночевать в доме Салсы, устроившись в соломенном кресле, которое ей предложило семейство старшего конюха. И без единой жалобы на неудобства… Тогда как повитуха из Вала потребовала экипаж, постель с чистым бельем и литр тростниковой водки… для принятия родов. «Видно, что-то ей не дает покоя», — говорили в народе. А поскольку резкая перемена в Марии до Пилар произошла после королевского визита, все считали, а кое-кто, стараясь показать, что знает все тонкости, даже уверял, что барышня влюблена в принца. И какая это была бы пара!

Тут уж тщеславию Зе Педро не было границ.

Со своей стороны Диого Релвас начинал подумывать, что дочь себя готовит к монастырской жизни И хотя он был полон почтения к тем, кто постригался в монахи, сердце его сжималось при мысли, что на этот путь ступит его собственная дочь. Ведь кроме одного двоюродного брата — каноника в Эворе, никто еще в семье Релвасов не рождался для вечного служения господу.

Диого Релвас был внимателен к Пиларике — так он ее называл в минуты особой нежности. Однако, если она на исповеди не говорила ни слова о том, что собирается стать Христовой невестой, то что, что бы это могло быть? Он старался отвлечь ее, предлагал куда-нибудь поехать — или на купания, или на воды, куда угодно. Если хочет — в Испанию. А хочет — во Францию. Но ответ был всегда один: «Пока не родится ребенок, нет, я… я собираюсь быть крестной, и вы будете сопровождать меня, хорошо?!»

Подобных отношений со слугами землевладелец старался избегать: все, к чему это приводит, он уже знал. Да если бы он не избегал этого, го по имени его никто бы сейчас не называл: ведь за глаза слуги, детей которых он крестил, величали его не иначе как кумом. Это ему не нравилось! Определенные отношения претили Диого Релвасу. (И хотя он об этом не говорил, но считал, что каждый сверчок должен знать свой шесток.)

Диого Релвас настропалил падре Алвина, чтобы тот всеми правдами и неправдами выведал причину перемены в его дочери. Но старый-престарый капеллан разводил руками, будучи уверенным, что теперь его слабый голос до неба не доходит. Он ведь уже пытался исповедовать ее, в доверительной беседе, тогда, в ее комнате, помните?! Но это ничего не дало. Почему она говорила о смерти?! Может, с кем согрешила?! Все было напрасно: Мария до Пилар отказывалась от его услуг, испытывала к нему сострадание и не скрывала этого, что в общем-то, злило старика. Да, он стар, это верно, но не нуждается в сострадании грешных.

Однако, боясь пасть в глазах Релваса. падре Алвин стоял на своем: «Эго возраст, не может быть двух мнении. И лучшее, что следует сделать, — это выдать ее замуж, и поскорее. Замужество — чудодейственное средство против девичьих болезней. И особенно оно нужно тем, которые были живыми и говорливыми и вдруг, непонятно отчего, загрустили».

Удовольствия от подобных откровений капеллана Диого Релвас не получал. Но не за горами тот день, когда он вышвырнет и его, и его откровения за ворота поместья. И все же на сегодняшний день совет падре Алвина целиком совпадал с собственным мнением Диого Релваса по этому вопросу. А потому он принялся составлять список возможных претендентов на руку Марии до Пилар, помечая против каждого все достоинства и недостатки, не забывая о возможности иметь доход с земель и всего прочего, чем располагали эти сеньоры. Прикидывая в уме, он думал, что их семеро, но теперь, когда нужно было составить поименный список, оставалось двое, да, двое — такое зловоние исходило от остальных пяти, имевших земли и здесь, и в Алентежо, но явно негодных в женихи любой благородной барышне, особенно дочери такого хозяина, как он, который не только не пострадал от кризиса, но и, благодарение богу, разбогател, прибрав к рукам земли разорившихся землевладельцев. Одни из этих претендентов вели жизнь, ухлестывая за юбками, и понимали в земле ровно столько, сколько свиньи в апельсинах, другие пропадали в игорных домах, где, случалось, заражались фанфаронством графа де Фарробо [60]: роняли мелкую монету, а потом, чтобы найти ее, поджигали крупную ассигнацию и светили себе. И этим занимались почти все. Жечь собственные деньги — вот чего они хотели! Такие ради страховой премии сожгут в неурожайный год поле пшеницы.

Услышав о предполагаемых кандидатах, все же вошедших в отцовский список. Мигел Жоан пожал плечами, вроде бы не желая вмешиваться в дела любовные. Но это было шито белыми нитками: Мигел Жоан предпочитал иметь сестру незамужнюю, деля с племянником то, что причиталось ему при разделе имущества. А если бы вдруг оно состоялось, то он, подумывая о будущем, счел бы необходимым обратиться к адвокату. Старик прирос к земле и сельскому хозяйству, и, кто бы ни пытался, его от этого не оторвать. И с чего он решил спрашивать его мнение о Марии до Пилар и ее браке, если всю жизнь делал только то, что ему самому взбредет в голову?!

Вот Мигел Жоан и делал вид, что безразличен к судьбе сестры, хотя на самом деле это было далеко от истины.

Глава VIВЫРОЖДАЮТСЯ ИДЕИ И ВЫРОЖДАЮТСЯ ЛЮДИ

Глава республиканцев поселка имел обыкновение говорить, но по секрету и среди особо доверенных единомышленников (упаси боже! Потому что и в республиканскую среду могла затесаться всякая нечисть!), что Релвас уже двадцать лет носит в себе короля, но, как видно, так никогда и не разродится, поскольку плод, похоже, начал подгнивать и сеньор Алдебарана страдает от интоксикации.

Совершенно ясно, это был политический навет, подхваченный многими злыми языками.

Так дали бы ему развернуться: создать монархию в соответствии с его темпераментом, который он, Релвас, бросит весь, целиком, на разработку кое-каких оригинальных законов, хотя и в старых добрых португальских традициях, наиболее ему приятных. Ведь еще с дедовских времен — Релвасы не отрицали этого, нет, — в их доме никто не брезговал либеральными реформами, однако они прибирали к рукам те наследные владения и ту монастырскую собственность, которые были им особенно выгодны, и использовали затруднения казны, чтобы грабить национальное достояние, отданное на произвол судьбы.

Никто никогда не слышал, чтобы они были против пира во время чумы.

В их доме в большом зале на первом этаже висело чучело головы коня его величества короля Дона Педро, хотя тут же, рядом, висела и другая голова — коня, принадлежавшего любимому сыну Карлоты Жоакины. [61]. Согласно высказываниям самого Диого Релваса, неблагодарность в их семье приюта не находила, однако и слепого послушания заколебавшимся устоям он гарантировать не мог. Нужно танцевать под ту музыку, которая звучит.

— А если музыка дрянь? — спросил его как-то Доминго Ролин.

— Тогда мы должны сменить музыкантов, чтобы новые играли то, что нам больше по душе. И сменить потихоньку, без шума, не дав старым понять, что мы навязываем им хозяина.

— А если новые окажутся республиканцами?

— А-а, вот оно что, старина!.. Но если подобное несчастье и случится, то будут разбиты их инструменты… Коли дойдет до этого, все средства хороши!

Институты со временем вырождаются, в том сомнения нет. Вот свобода, например, появилась на свет здоровенькой, без малейшего изъяна, а сделалась уродиной, законченным пугалом — так покалечили ее все, кому было не лень. Жаркое солнце полуострова портит вещи снаружи, а слабых людей изнутри. На митингах можно было нести любую чушь, лишь бы понравиться народу, которому задурили голову этим самым словом «свобода», а что было в действительности, какова была почва для свобод?

Да народ был не готов к использованию свобод, особенно их французского варианта, наиболее распространенного. «Что где рождается, там и пригождается». Зачем вонючей португальской деревенщине изысканные французские духи? Да для португальской вони они — худшее отдушивающее средство. Лучше бы закрыть Пиренеи, положив конец контрабанде идей, ведь через закрытую границу ни люди, ни идеи не пройдут, и пусть кривят рожу недовольные. Нам-то что. Мы должны быть самостоятельны — в данном случае! — и обходиться без соседей. А мир еще отблагодарит нас за этот урок. Слышать слова благодарности нам не впервой.

С годами Диого Релвас отказывался от своего умеренного либерализма и переходил на позиции абсолютизма. Теперь иной возможности все поставить на свои места он не видел. В Африке еще хватало места для тех, кого высылали из страны, — пусть там попытаются создать республику, вместе с черными, раз и те и Другие принадлежат к одной семье каннибалов.

Любой, кто увидел бы Диого Релваса таким раздраженным, счел бы, что резкость его высказываний в определенной степени вызвана неблагодарностью Розалии. В такое состояние мужчина, как правило, приходит не без женского участия. Так что же между ними произошло?

А то, что галисийка, войдя во владение двумя магазинами на Шиадо, начала выдвигать Релвасу свои требования, вплоть до требования жениться. Интересно, из какой, она считала, тьмутаракани он свалился на ее голову?! Из Бразилии, должно быть… Лисичка подловила Релваса, получив его подпись о фиктивной продаже доли в акционерном обществе, обязуясь отдавать ему проценты с прибыли, бумаги, действующей, пока он жив, — он ведь не был уверен, что после его смерти она удовлетворится одними магазинами, а дети получат все остальное. Он уступил ей — о, простодушие!.. Однако и полгода не прошло, как Розалия заговорила по-иному: она боялась, видите ли, потерять клиентуру, если узнают, что она всего лишь любовница, и так далее, и тому подобное, он же должен понять щепетильность положения, нет, она не о себе, она о клиентуре, о тех, от кого зависит процветание ее дела, они-то должны быть спокойны. Все это вызвало у Релваса улыбку: «О Розалия, уж не хочешь ли ты мне сказать, что из-за клиентуры я должен с тобой сочетаться законным браком?!»

И тут он увидел ее во всей красе: злобную, не скупящуюся на крепкие слова — подобное землевладелец вполне допускал в определенные моменты близости, но не сейчас, когда разговор шел о серьезном деле. И это он ей сказал. Тогда-то она, точно уповая на поддержку и помощь дьявола, и решила поставить на карту все, подпустив шпильку, что в таком серьезном деле, о котором шел разговор, самым смешным будет, конечно, ее согласие стать женой старика.

— Розалия, ты, как видно, за обедом выпила лишнего и, похоже, забыла, в чем я однажды тебе поклялся… Не вынуждай меня, чтобы я тебе это напомнил!

Но она все-таки вынудила его это сделать, и Релвас, не дожидаясь вторичной просьбы, сломал ей руку — господи боже! — в локте. И тут же отвез ее в больницу, а услышав из уст врача, что рука сломана, оставил ее на попечение медицины, зашедшуюся в криках и не знавшую, на что решиться — пожаловаться в полицию или промолчать. И она решила промолчать, все из-за той же клиентуры, именно так сказала Розалия одному их общему другу, подосланному к ней Релвасом с целью узнать настроение любовницы. «Розалия со своим пониманием чести торговки, неизвестно от кого унаследованной, пойдет далеко, пожалуй, еще станет президентом Ассоциации торговцев», — сообщил тот Релвасу с удовлетворением. Несколько недель спустя опять тот же общий друг пришел, но теперь к Релвасу, чтобы сообщить, что галисийку видели на Шиадо с молодым человеком, державшим ее под руку. Так лет двадцати с небольшим… По всему похоже, Розалия в ближайшие месяцы с магазинами расстанется.

Дней восемь Диого Релвас исходил желчью. То он мечтал подстроить банкротство своей бывшей любовницы, то поджечь ее торговые помещения, то сломать ей другую руку. И вдруг, доходя в жажде мести до исступления, вспомнил о Капитолине — юном живчике Алдебарана. Да он из нее принцессу сделает! Вся сложность только в том, чтобы не скомпрометировать честь Релвасов. А выход один — увезти Капитолину из деревни. Для того он и решил поговорить с ней и получить ее согласие жить в Лиссабоне, где для нее будет снят дом. Несколько дней он обмозговывал план действий, стараясь избежать опрометчивых поступков, что были уже не к лицу такому почтенному человеку. И тут вдруг на его голову обрушилось известие о том, что его внука Руя Диого видели с Капитолиной: они вдвоем, ну просто как два голубка, сидели на крупе лошади — похоже, возвращались с Тежо, во всяком случае, ехали с той стороны. Нет, дьявол над ним, над Диого Релвасом, не посмеется! И землевладелец тут же, воспользовавшись англичанкой как предлогом, отправил Руя к матери и перестал думать о нем как о достойном наследнике его владений. В Мигела Жоана Релвас не верил никогда и полагал, что будет лучше, если все им нажитое унаследуют его внуки и дети сообща, с тем чтобы после его смерти состояние не было пущено по ветру. Главную роль в этом сообществе должен был играть Руй Диого, которому он обеспечит более половины капитала.

И вот план полетел ко всем чертям.

Теперь он сам себе признавался, что упустил одну маленькую, но важную деталь: у внука были голубые и холодные глаза Араужо, и, кроме них, от отца своего он унаследовал болезнь араужской крови — безделье и высокомерие.

Именно это он и сказал Эмилии Аделаиде, когда та пришла к нему, чтобы своими собственными ушами услышать о прегрешениях Руя. Но Диого Релвас знал, что она не снизойдет до того, чтобы просить его о снисхождении к молодому человеку. Тем лучше. Что ж, он может гордиться, что она одна-единственная из его детей пошла в него! И то, что она пошла в него, на этот раз поможет ему освободиться от Руя без сложностей. Диого Релвасу Доставило удовольствие сказать ей, что он хотел дать внуку в будущем, доверив ему управление всем, что имеется в Рибатежо, конечно не раньше, чем лет через пять. Мигел Жоан остался бы с имением Дона Торкато, которое он, Релвас, купил ему в подарок по случаю женитьбы, ну и еще с кое-какими землями Алентежо. Но теперь он повременит несколько годков, пока подрастет Антонио Диого — старший сын умершего Антонио Лусио, подождет, когда тот достигнет возраста, позволяющего иметь обязанности. Этот его не обманет, он уверен. Он — настоящий Релвас с головы до пят.

Эмилия Аделаиде ответила, как всегда:

— Ну что ж, тогда все к лучшему. Я бы не хотела видеть моего сына кормящим тех, кому по праву принадлежит этот дом в той же мере, что и ему.

— Вы забываете, что этот дом пока мой, и только мой! И я в нем что хочу, то и делаю…

— Я не знала, что вы способны назначить наследника по выбору…

— Это единственная возможность отдать лучшему должное. Во всех я не верю. Высшие места должны быть в руках лучших.

— Тогда я должна вас поблагодарить за те надежды, что возлагали вы на моего сына…

— Да, я в него верил.

— Это меня немало удивляет. Он же Араужо… и, следовательно, слабый.

— Ты первая это поняла и раньше других сказала об этом. — Он не называл ее Милан и не смотрел на нее прямо. — Я ждал, что он окажется настоящим Релвасом, — продолжал землевладелец.

— Хотелось бы знать, что вы вкладываете в это понятие — быть Релвасом. Мы ведь все-Релвасы, но такие разные!.. К тому же я не раз от вас слышала, что Вильяверде с большими дефектами. А ваши дети — и Релвасы и Вильяверде в одно и то же время…

— Да, это так…

— Вы обманулись во мне и в Антонио… Да и Мигел Жоан, похоже, тоже вам не по вкусу. Выходит, настоящая Релвас — это Мария до Пилар?!

Землевладелец разозлился.

— Не вызывайте меня на то, чтобы я сказал вам, что вы…

— Что я в вашем доме.

— Что вы должны уважать меня! — крикнул Диого Релвас.

— А я вас уважаю. Я только пытаюсь понять, действительно ли из-за безнравственной англичанки мой сын перестал быть вашим внуком…

— Я его предупреждал…

— А Марию до Пилар вы тоже предупреждали?

— Что вы хотите этим сказать? На что намекаете?! Я знаю, что она вам не нравится…

Они оба стояли на большом расстоянии друг от друга, но избегали встречаться взглядами.

— Я только хотела вам напомнить, что Мария до Пилар и англичанка были близкими подругами… И Зе Педро может кое-что рассказать вам об их дружбе.

— Дружба эта всем известна, и первому — мне…

— Не знаю, все ли вам известно…

— Так скажите то, что известно вам!

— Я не живу в этом доме. И говорю только о том, что вижу собственными глазами. И даже не обо всем, что вижу…

— Это правильно.

Он опустил голову и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по комнате, глядя в выходившее на лес окно. Своим молчанием Диого Релвас давал понять, что не намерен выслушивать намеки и она может уйти. И тут же увидел, что дочь раскаивается в возникшей теперь враждебности, раскаивается, но любую попытку примириться подавляет. И все же он ждал, что она что-нибудь скажет.

Кто— то открыл дверь. Диого Релвас обернулся. Дочь уходила.

— Вы уходите?!

— Думаю, что мы все сказали друг другу.

— Нет, я сказал не все.

И, не испытывая прежней неловкости, он подошел к ней, чтобы сказать то, во что он теперь был посвящен.

— Избегайте… я не о себе забочусь… не о себе и не о вас… а о ваших детях.

— Что?!

— Избегайте быть притчей во языцех… Я получил письмо, в котором мне рассказывают…

На ее лице появилось презрительное выражение.

— Я не думала, что вы верите подметным письмам…

— Когда-то, что известно мне самому, становится общественным достоянием, верю. Вам лучше держаться подальше от общества графини…

— Я вполне способна сама решить вопрос о моих привязанностях.

— Тем лучше… Только решите и то, кому вы отдадите предпочтение — ей или своей семье, так как то и другое несовместимо.

Он видел ясно, что такого поворота Эмилия Аделаиде никак не ожидала. Она побледнела и занервничала. Что-то хотела возразить, но отцовский взгляд остановил ее. И только взявшись опять за ручку двери, она решилась:

— Открыли бы глаза на то, что творится у вас под носом.

Она почувствовала спиной, что отец бросился ей вслед, хотела было выскользнуть из комнаты, но решила не делать итого. Он протянул к ней руку.

— Вы запрещаете мне давать вам советы?…

Вопрос нес в себе издевку. Диого Рол вас слегка коснулся рукой ее щеки.

— Я запрещаю тебе быть низкой…

Он выставил ее за дверь и тут же заперся, представляя, как дочь идет по коридору. Диого Релвас знал, что теперь они встретятся только тогда, когда один из них будет на смертном одре.

Так вот: нет, не подгнивший плод отравлял и портил кровь Релваса, как поговаривали его недруги. А то же самое, что заставляло вырождаться институты и людей. И детей… даже детей! Что же еще уготовит ему господь?!

Глава VIIКЛУБОК ПЕЧАЛЕЙ

Ну так что же творилось v него под носом?… Действительно, что творилось у него под носом, чего бы он не знал?! Может, то, что они хотели объединиться, чтобы он, оставшись в одиночестве, понял всю тщетность предпринятых им усилии, направленных только на то, чтобы их же уберечь от случайностей судьбы?!

Он драматизировал, это ясно. Все это возраст, да, всему виной возраст, с которым пришло и это удивительное болезненное удовольствие, получаемое от наносимых ему обид. Он допускал необходимость жертвовать, отражал, и не раз, атаки совести и всеми силами стремился властвовать над людьми и направлять события в нужное русло. Л для чего? Диого Релвас любил задаваться подобным вопросом. Да для того, чтобы осуществить свою мечту — иметь вокруг себя гордящихся им, признающих необходимость следовать его примеру детей и внуков, которые окружат его лаской, тогда как он спокойно будет стареть, видя в каждом из них продолжателя своего дела, за которое он боролся ради их же счастья.

И он был уверен, что продолжение его самого в детях и внуках будет достойным. Ведь дети и внуки — это он, Диого Релвас в будущем. И на веки веков… Он будет незримо присутствовать и в имении Алдебаран, и в «Благе божьем», и в делах животноводства и земледелия, и в памяти слуг-везде, где имя Релваса было меркой достоинства и мужества… Хотя находились и такие, кто считал его вором и тираном.

Начинал— то он один, пятнадцати лет от роду. И как же теперь приятно сознавать, что один!..

Его руки создавали все постепенно. Для них? Возможно, бессознательно, но для них. Он знал, что они появятся, и готов был, если бы данная богом жена оказалась бесплодной, развестись.

О своей неспособности в подобном деле он даже мысли не допускал…

Когда же родилась дочь, хотя он желал сына, сына, чтобы как можно скорее получить уверенность, что есть наследник рода Релвасов, рода, который не должен разменять эту фамилию, он укрепился в своих возможностях по этой части. Дочь родилась и одну из ноябрьских ночей. Это была удивительно непогожая ночь. Когда он услышал детский крик, то ворвался в комнату роженицы и стал целовать ей руки. Этого он не делал никогда. В тот год ему исполнилось двадцать четыре года. В исступлении бросился он к конюшне, сам оседлал серую кобылу — на всю жизнь он запомнил ее цвет и имя, то была Тирана — и без плаща, галопом пустился в ночь (знать бы, если 6 на то была воля божья, куда в такой-то час и потоп), и только в пути пришла ему в голову мысль ударить в колокол церкви Алдебарана, чтобы оповестить всех о празднике. Однако у дверей он вспомнил, что у него нет ключа. И вот, спешившись и оставив лошадь под навесом, он всей силой своих могучих плеч приналег на дверь: раз, два, трудно сказать сколько, до тех пор, пока она не поддалась. Ощупью он добрался до алтаря и зажег там все свечи, а потом под гулкие раскаты грома и вспышки молний, озарявших землю, полез на звонницу. И как сумел, так и зазвонил. Но самому ему казалось, что он звонит прекрасно!

И, видя перепуганный народ Алдебарана, совершенно убежденный, что его созывают по случаю пожара или какого другого несчастья, веселился. Потом закричал оттуда, сверху, но гроза помешала собравшимся внизу его услышать. Тогда он спустился вниз, так же быстро, как и поднялся. Неф был полон людей, а ризничий Тонио Решина шарил глазами по алтарю, совершенно убежденный, что в церкви побывала воровская шайка.

Когда же перед ними появился Диого Релвас, они услышали:

— Сеньора родила дочь!..

И, хлопнув по плечу кого-то стоящего рядом, он вскочил па лошадь и тем же галопом, раня в кровь бока Тираны, пустился в обратный путь. Следующие два дня был праздник. Зарезали и зажарили на вертеле четырех молодых бычков, выкатили две бочки вина и подали более тысячи хлебов…

А вот теперь Диого Релвас знал, что заговорит с этой дочерью только тогда, когда один из них будет при смерти, и может так статься, что не узнает того, кто вдруг припозднится приехать.

Он думал о Эмилии Аделаиде, своей Милан, и предполагал, что и она, так же как он, страдает и, возможно, даже, уронив белые и длинные руки на колени, не причесывает свои великолепные волосы. Наводнение унесло у него Антонио Лусио, но благодаря ему он в сыне увидел сына; теперь разве какое другое несчастье — может, смерть — вернет ему дочь.

Поначалу он считал, что состоявшийся между ними разговор оставит разве боль, не больше, от сознания, что дочь отдалилась. И все. Но только поначалу, пока не стал думать, что конец размолвке положит лишь смерть — как она теперь его заботила! — которая придет к одному из них. И так он думал до сих пор, думал неотступно, точно подобная идея стала навязчивой, она утомляла его, тем более что он не мог кому-либо излить душу, ведь любой счел бы его побежденным. А-а! И все потому, что ни один из них не уступил: ни он, ни Милан. Ему даже нравилось, что случилось именно так, а не иначе, ведь он увидел: Милан и он похожи друг на друга, как две капли воды. Нравилось и пугало, так как вряд ли Диого Релвас мог рассчитывать на то, что, когда ему вдруг захочется увидеть своих внуков, ну хотя бы того же Руя, это будет возможно… А как он себя хорошо чувствовал в ее лиссабонском доме! Сидя в приятной полутьме и в удобном кресле, которое с некоторых пор внуки считали его креслом, он поджидал прихода Леонор Марии, она напоминала ему жену тем же печальным взглядом, ласковым и диковатым, и сразу обижалась, если он, прежде чем поинтересоваться ее успехами в музыке, спрашивал о сестре. Позже появлялась Мария Тереза, величественная и неприступная, несмотря на свои двенадцать лет, и чуточку расстроенная, если замечала, что он не принес ей пакет со сластями. Правда, в последнее время они играли в одну и ту же игру: Диого Релвас прятал пакет с лакомством под крышку пианино; Мария Тереза, видя его руки пустыми, надувала губки, дед притягивал внучку к себе, гладил по голове и лицу и просил ее и Леонор Марию сыграть в четыре руки «Весенний вальс», который начинался так (тут он принимался напевать всем троим известную мелодию своим грубым голосом). Обе тут же начинали улыбаться, и в тот момент, когда Леонор открывала крышку, Тереза, увидев две дюжины безе, которые дед заблаговременно по телефону просил туда спрятать, кокетливо и мило гримасничая, вскрикивала. Диого Релвас вспоминал о том случае с луной, вставал с кресла и целовал их в макушки, чуть наклоняя их головы к своему тучному телу.

Теперь все его привязанности в Лиссабоне были утрачены: вначале он порвал с Розалией, теперь с дочерью и внуками. Оставались разве что вдовы умерших друзей.

А может, все-таки что-нибудь еще?!

Да, конечно, собрания Акционерного общества и Ассоциация земледельцев, всякие банковские дела и дела фирм, политические сплетни, с каждым разом все более и более гнусные из-за вмешательства в политическую жизнь страны республиканцев, ставших теперь сверхпатриотами — они же выступали против английских и немецких притязаний на португальские колонии; ну, еще всякие закулисные анекдоты или сплетни о королевском дворе, особенно после самоубийства Моузиньо де Албукерке [62]. Все вокруг, конечно, болтали об адюльтере, ни о чем больше… Ну и что, с кем это не случается?!

«Любовь кружит головы всем, даже героям… Даже старикам», — думал Диого Релвас о себе самом и наваждении, объявившемся в образе Капитолины — этого дьявола в юбке, который лишал его соображения, делал безумным, не иначе, а то разве бы он выгнал из Алдебарана своего внука, хоть и под предлогом шашней с англичанкой, по которой сходил с ума Мигел Жоан. Он вспоминал историю Мигела Жоана с бабой поденщика Зе Каретника и сравнивал решения, которые принял тогда и сейчас. Если бы не этот проклятый соблазн — Капитолина, и тот и другой случай можно было бы назвать заурядно постельными и нужно было бы отнестись к происшедшему с должным высокомерием, лишь напомнив внуку, что он забыл то уважение к дому, которое строго блюли Релвасы: им ведь вменялось в обязанность во избежание сплетен и интриг искать подобную любовь, если таковая потребуется, на стороне, подальше от дома и своих земель. К молодым, нарушающим заведенный порядок, следовало проявлять терпимость. Ведь любви учатся ежечасно, и чем женщин в молодые годы больше, тем лучше, если это не наносит ущерба семьям своего круга, к сожалению, уже изрядно выродившегося.

Кроме наказаний и нагоняев, которые были чем-то вроде отправляемой требы для мужской половины сеньоров Алдебарана, молодежь все-таки всегда старались понять, быть к ней снисходительными. И то, что он выгнал своего внука, говорит о его слабости. Диого Релвас понимал, что он стар, стар и ничтожен, раз докатился до того, что возжелал свою рабу. Да как задумал все это обставить!.. Увезти Капитолину в Лиссабон, чтобы там, вдали от дома, вволю наслаждаться любовью, тогда как именно там, в Лиссабоне, чего-чего, а девиц для любви хватало и в любой момент можно было получить ту, что приглянется… Хоть совсем юную, хоть постарше… И даже в полном согласии с требованиями вкуса к росту, полноте, цвету кожи и волос. Дело только за деньгами.

А может — старался он себя как-то оправдать, — может, существует какая-то тайная причина, почему он поступает так, а не иначе.

Он знал о поведении Эмилии Аделаиде по брошенным в подметном письме намекам и видел, как умолкали друзья, когда разговор касался его дочери, причем обычно упоминалась и всем известная графиня — прелюбодейка и интриганка, немало было скандалов, связанных с утонченным распутством, жрицей которого она была. Очень возможно, что многое присочинялось: воображение алкает пищи, а пищу нужно находить. Правдой было то, что последнее время дочь вела несколько странную жизнь. Но он старался не касаться этого вопроса, всеми силами скрывая, что это его волнует. А все потому, что не хотел ставить ее перед выбором, который в конце концов, хочет она того или нет, разоблачил бы ее.

Да и какое у него было основание считать, что это испугает Эмилию Аделаиде?!

Нет, видит бог, он предоставил ей самой возможность сделать выбор, фатально неизбежный для нее, пленницы собственных слов; но тут же, думая об этих словах, чувствовал холод неотвратимой достоверности. Раньше, бывало, он высокомерно заявлял: «Кроме смерти, все поправимо».

Теперь он понимал, что жил мифом, этим мифом, как и многими другими, только для того, чтобы заставлять себя не идти на компромиссы, чтобы поддерживать импульс живой, деятельной силы, что был его секретом. И то, что он устанавливал для других, должно было ими неукоснительно исполняться. Той же неукоснительности он держался и в отношениях с дочерью, считая, что в данном случае нужно ждать полного и совершенного раскаяния. Хотя то, что Эмилия Аделаиде не раскается, знал, и очень хорошо…

Они слепо любили друг друга, по меньшей мере он хотел в это верить, так что кто-нибудь из них да уступит. Любили друг друга и восхищались друг другом. И восхищение это не допускало, чтобы один из них оказался слабым. То был бы наихудший сигнал, сигнал смерти, которая непоправима… А-а! Но он — нет, не уступит, это точно!..

Теперь все дни и ночи напролет он проводил в Башне или спальне, стараясь вырвать, оторвать от сердца, точно мясо от костей, терзавшую его боль. «Ну прямо хищная птица!» — думал он про себя самого. Хотя внешне — он был в этом уверен — это никак не проявлялось. Разве выражение лица могло выдать. И вдруг в одну из этих ночей, лежа на жалком ложе в Башне четырех ветров и не без удовольствия разматывая клубок печалей, который все увеличивался и увеличивался, — а он-то, он-то надеялся, что наконец размотает его и отложит в сторону, — Диого Релвас прозрел, правда, прозрению этому способствовал состоявшийся их разговор с Эмилией Аделаиде, бросившей ему ту зацепившую его фразу, — с какой целью?! Неужели только затем, чтобы привести его в замешательство?! Она сказала приблизительно так: «Открыли бы глаза на то, что творится у вас под носом».

Так что же творится v него под носом?!

И почему ему нужно открывать глаза?… Да, открывать глаза?… Это ведь все равно, что услышать, что ты слеп. Стар и слеп.

Однако; даже будучи старым и слепым, он должен прекратить терзать себя раздумьями и действовать. Увидев его действующим, все — он был уверен — согнутся перед ним в поклоне.

Снаружи поднялся ветер. Налетев на Башню, он зазвенел стеклами ее окон.

«Да, согнутся, точно под ветром… Как сгибается пшеница, когда налетает ураган», — зло подумал он.

Глава VIIIКЛУБОК ПЕЧАЛЕЙ ИЛИ ВЕТЕР В ПШЕНИЦЕ?…

И пусть никогда она не поднимется, точно прошел по ней один из его свирепейших быков. Один из тех, что были отобраны им для отправки на ярмарку в Севилью, гот, что потряс даже Хиральду [63], оставив по себе легенду в Андалузии. Он уж отдал все необходимые приказы, чтобы было именно так, а не иначе. Тем же поездом, — что повезут партию быков, в двух вагонах последуют и семь лошадей с фаэтоном, чтобы за неделю до открытия ярмарки они могли, получив хороший рацион, отдохнуть от путешествия. Сопровождать их будет Зе Педро и сын Атоугии — живчик, вполне пригодный для манежа. Диого Релвас приказал сшить для них новую форму пастухов, хотя обратил внимание, что это Зе Педро не обрадовало. Ему, похоже, хотелось выглядеть кабальеро, раз уж он участвовал в бое быков, сидя на лошади и держа поводья.

— Тебе не нравится одежда?… Находишь короткой? Объездчик лошадей опустил глаза.

— Или стыдишься быть пастухом?… Что, разучился говорить? Подними голову…

Зе Педро поднял смущенное лицо.

— Нет, сеньор…

— Вот потому-то с сегодняшнего дня ты будешь ходить в этой одежде всегда. Как ходил твой отец и твой дед…

Диого Релвас спокойно поглаживал бороду, но пальцы его слегка вздрагивали.

— Никогда не стыдись ни отца, ни матери. Но если такое случится… у тебя есть только один способ от них избавиться: оставить службу в моем доме.

Парень встрепенулся:

— Хозяин недоволен моей работой?

— Доволен. Работой доволен. Но что-то в тебе я вижу новое… какую-то перемену, что-то… Хочу сказать тебе, чтобы ты всегда помнил и никогда не забывал, — тому, что ты участвуешь в корридах, ты обязан мне. Помни это!..

— Я знаю.

— Я знаю, сеньор, — поправил его землевладелец.

— Я знаю, сеньор Диого, — повторил объездчик лошадей. Какое-то время землевладелец молчал, чтобы слуга осознал, что должен быть покорным. Потом взял в рот сигару, хорошо разжевал ее кончик, посмотрел на него, точно желал удостовериться в остроте еще крепких зубов, и снова заговорил:

— Ну, так лошади готовы к ярмарке? Все должно быть в наилучшем виде… — Тон его голоса теперь был иным, он говорил дружески и нежно. Хотя не без хитринки.

— Хуже всего обстоит дело с лошадью барышни. Она чуточку подбирает под себя ноги.

— Это почему же?

Зе Педро медлил с ответом.

— Барышня давно на ней не ездит… Это всегда плохо.

— Я займусь этим.

Землевладелец задумался, снова посмотрел на сигару, дым которой, похоже, занимал его. Он делал вид, что не обращает внимания на парня, тогда как на самом деле все время держал его на прицеле. Диого Релвас чувствовал его беспокойство. По всему видно, приказ каждый день ходить в форменной одежде тому был не по душе, но землевладелец понимал, что должен сбросить парня с пьедестала, на который сам же и возвел его. Пустое тщеславие возмущало Диого Релваса, хотя в то же время ему было приятно, что те, кто у него служит, кичатся принадлежностью к дому Релвасов. Ведь это своего рода оценка хорошего работника и согласия этого работника с хозяином.

Хозяин принялся ходить, но все время держал спину слуги в поле зрения. Почувствовав себя неловко, Зе Педро решил повернуться, но Диого Релвас удержал его:

— Стой так!

Релвас понимал, что, когда тот стоял спиной, он мог свободно наблюдать за ним, тогда как Зе Педро чувствовал себя скованно.

— Ты уже отослал на конюшню лошадь, на которой ездила англичанка? — неожиданно выстрелил в него Диого Релвас.

Зе Педро вздрогнул. Это не ускользнуло от зоркого хозяйского глаза.

— Да, сеньор, отослал, — ответил Зе Педро после минуты молчания.

— Сколько же времени ты держал ее на манеже?…

— Животное всегда, когда она на нем ездила, уставало… Не знаю, что за дьявол сидел в этой женщине…

Диого Релвас обернулся, видя поплывшую по лицу парня улыбку.

— Находишь это занятным?

— Нет, сеньор…

И он развел руками, точно испугался вопроса. Землевладельца вывело из себя поведение парня.

— Могу ли я узнать… Это не очень хорошо, но не заметил ли ты чего-либо между нею и моим внуком?

— Ничего…

Он продолжал спрашивать, явно чувствуя необходимость начатого разговора. И сверлил взглядом собеседника, выжидая, не отведет ли он свой.

— Ничего!.. А мне вот сказали, что ты много интересного можешь о ней рассказать. Что, это не так?…

Удивительная сухость связала язык Зе Педро, он задвигал губами и челюстями.

— Она каждый день бывала на манеже…

— Да. Почему же ты не говоришь — с Марией до Пилар? И ты много раз ездил с ней в лес…

— Мне было приказано за ней следовать.

— Кем?

— Барышней.

— Хорошо. Ты свободен.

Широким шагом объездчик лошадей двинулся к двери: было видно, что он хотел как можно скорей оказаться подальше от хозяина.

Но Диого Релвас задержал его.

— Послушай, Зе Педро! Позаботься о лошади, которую выбрала моя дочь, особенно внимательно. Я бы желал, чтобы она хорошо выглядела в Севилье. Может, жениха привезем оттуда. Если привезем, получишь премию.

Он подошел к парню.

— Что же касается англичанки, поройся в памяти. Мне ручались, что ты многое о ней знаешь…

— Должно быть, ручались те, кто хотел мне плохого, — пробормотал Зе Педро.

— Возможно.

Тут Диого Релвас положил на его плечо руку.

— Знаешь…

Он хотел было пригрозить ему тем же наказанием, которое обещал карлику, но взял себя в руки, подумав, что вспугнет дичь раньше срока, так ничего и не достигнув. Глаза парня ему не нравились.

И он отослал его прочь.

Подойдя к секретеру, он прочел им же самим составленную бумагу и вычеркнул первую фразу. Как известно, день начинается с утра. Потом он прочел следующее слово: Капитолина.

Дважды повторил он это имя, но уже тише и нерешительнее. «Так кого я зову к себе, отца или дочь? Или обоих? Нет, девушку нет, зачем она? Что я могу ей сейчас сказать?»

Диого Релвас закрыл окно и сел на софу. Он чувствовал себя неважно. Встал, запер дверь на ключ и растянулся на софе во всю длину, прикрыв ладонями лоб. К вискам ползла головная боль. Он стискивал их запястьями, стараясь преградить ей путь. В начале весны Диого Релвас всегда чувствовал себя истощенным, вернее, усталым. В ушах, точно маленькие молоточки, стучала кровь.

Он прилагал все усилия, чтобы вспомнить тот день, когда впервые обратил внимание на Капитолину, доискивался причины возникшего к ней влечения. Может, это произошло в день королевского визита? Ведь сам король спросил его… да, это именно так, спросил, кто эта малышка, которая так крутит бедрами? Одно очарование! «Не могли бы вы, Диого Релвас, объяснить, почему подлинное веселье можно видеть только в женщинах из народа?»

Очень похоже, что именно с того момента он и положил глаз на Капитолину.

Что, собственно, в ней такого, от чего он пришел в беспокойство? А может, подобными вопросами не стоит задаваться? Большинство в таком деле не видят сложностей: предлагают служанке место в господском доме, потом возникают отношения более близкие, ну, а все остальное приходит само собой, просто и обычно, потом же, когда это становится ненужным, наскучивает или по какой другой причине, рассчитывают: получи, девушка, что тебе причитается, а если продолжает быть нужным, подыскивают мужа, чтобы иметь под рукой, становятся крестным первенца, которого не оставляют своими заботами. Теперь он, пожалуй, начинал понимать это. И оправдывать. Хотя еще не одобрял, но и это придет со временем. У него же дети и внуки, перед которыми он должен держать ответ, хотя кое-кто из них того не заслуживает. Однако, что будет, если они последуют его примеру и совершат еще худшие безумства. Ну хотя бы то, что натворил, будучи неженатым, Мигел Жоан! Или Эмилия Аделаиде, думать о которой значило посыпать рану солью, и так болевшую от сознания, что дочь продолжает вращаться в кругу графини.

Да, надо позвать отца Капитолины. Так будет разумнее. Он ему скажет: «Тебе, должно быть, известны прогулки твоей дочери с моим внуком. Не делай такое лицо — это ни для кого не секрет. Весь этот месяц я ждал, что ты сам ко мне пожалуешь. Ведь тебе, именно тебе следовало придти ко мне. Мой внук — ребенок, а твоя дочь — вполне взрослая женщина. Я не совсем понимаю, что она от него хочет. Он в мужья еще не годится, это же ясно!.. Так что я решил вмешаться в это дело. И давай без причитаний и шума. Я не хочу ни того, ни другого. Подыскивай себе место и уходи. Не делай такого лица! Я требую уважения к своему дому!».

Да он скажет что-нибудь в таком роде, конечно в зависимости от того, как поведет себя ее отец. Но это же обман, обман самого себя, ведь чувства его были иными, и хуже всего, что этот обман приведет совсем не к тому, чего он хочет. Выставить их вон значило отречься от того, к чему он стремился. Но отрекаться от своих стремлений было не в правилах Диого Релваса. Вот и выходило, что Руй Диого толкал его на поражение. И все же Релвасы не свиньи, чтобы есть из одного корыта.

Нет, он поручит разрешить это дело управляющему имением. Так правильнее это ясно. Ведь не может он тратить столько времени на решение подобных дел!.. В этом сомневаться не приходится. Да, он старел. Но не телом, телом он еще молод. А вот мыслил он уже не так, как раньше. Не так ясно. Да и с трудом. Очень долго приглядывался к тому, что собирался осуществить, чему противостоять. К примеру, что касается этого бездельника Зе Ботто. Разве он достиг чего-либо тем, что припугнул его?! Конечно же, нет. Фабрику все равно стали строить. И как только она начнет действовать, лучшие работники подадутся в промышленность. Да и все остальные тоже. Есть проблемы, которые полумерой решить не дано.

Так может ли он верно оценить то, что происходит вокруг?!

Да, дочь его попала в цель, это так!

Тут он услышал шум въехавшего в ворота экипажа и, подойдя к окну, приоткрыл ставни и глянул из-под занавески. Мария до Пилар возвращалась из церкви. Вот и с ее замужеством он все время откладывал. А теперь эта странная болезнь: затворничество, нежелание ни с кем общаться.

Почему?

Врач не нашел должного объяснения ее недугу и согласился с доводами падре Алвина. Когда наука и религия приходят к одному и тому же заключению относительно здоровья — дело дрянь! И тот, и другой говорили, что ее нужно выдать замуж, и как можно скорее, хотя ей всего двадцать четыре года. К тому же он заметил, что она стала подвержена мистицизму. И это уж совсем его не радовало. Наоборот, очень беспокоило. Однако то, чего он боялся, не подтвердилось: в монастырь ее не тянуло. И даже в воскресные дни, когда сам Диого Релвас считал необходимым идти в церковь, Мария до Пилар всегда находила предлог, чтобы остаться дома, в своей комнате.

И опять он вернулся к мысли, что пора найти ей мужа, хотя совсем недавно отверг сделанный им самим список возможных претендентов. Он не преминул даже воспользоваться ярмаркой в Вила и пригласил к себе в дом двух встреченных там молодых людей. Однако сам же, присутствуя при их разговоре с дочерью, разочаровался в обоих. Умом она превосходила и того, и другого. В таком случае к чему может привести брак, в котором жена даст мужу сто очков вперед? Только к разводу, к скорому. А то и к еще к чему худшему…

К счастью Мария до Пилар сама находила себе развлечения. После родов жены Мигела в ней проснулась материнская страсть к чужим детям. Что ж, и на том спасибо. Теперь в имении «Мать солнца» Мария до Пилар была единственной женщиной, занимавшейся благотворительностью. Нет, она не опекала стариков, как, бывало, ее мать — Жоана Ролин Вильяверде. Их, похоже, Мария до Пилар не любила или забывала. А вот на новорожденных она тратила все имеющиеся у нее деньги, подчас доходя до абсурда. Так, некоторые новорожденные по ее милости были одеты в шелк. Диого Релвас помалкивал, не понимая причуд дочери, хотя нет-нет да обращал ее внимание, что она обходит своими заботами пожилых людей: это по его понятиям, нехорошо. И приводил в пример мать, которая в первую очередь помогала именно им. Когда он заговаривал о матери, Мария до Пилар тут же просила его рассказать о ней побольше. И хотя портрет матери стоял в комнате Марии до Пилар, она очень любила, когда отец описывал ее красоту, и, как правило, завершала разговор одной и той же фразой:

— По вашим словам, она еще красивее, так что ни мне, ни Эмилии Аделаиде с ней не сравниться.

Он ее не понимал. Женские штучки… Усложнят все, что только могут, усложнят, запутают так, что сам себя не узнаешь. И в этом пальма первенства принадлежала опять-таки Жоане Ролин Вильяверде.

Удивительным и непонятным было и безразличие Марии до Пилар к лошади, на которой она должна была ехать в Севилью. И вот как-то вечером за ужином он ее спросил:

— Вы больше не ездите верхом на Пламени?

Лошадь получила такое имя из-за отливающего красным цветом крупа.

— Да как-то все не выходит… Пламя — имя-то какое, не лошадь, а огонь. На днях…

— По часу вы должны на ней сидеть каждый день. Женщины Севильи в верховой езде не имеют себе равных. Я бы не хотел, чтобы вы ударили лицом в грязь…

Из ее ответа он понял, что ей безразлична поездка в Севилью.

— Тогда лучше не брать ни ее, ни вас.

— Как решите, отец…

Это вызвало его раздражение. Мария до Пилар не стремилась услышать от него нежность или снисходительное подбадривающее слово, как обычно. Занервничала и попросила разрешения выйти из-за стола, как только съела фрукты.

— Вы забываете, что у меня другого общества… нет. Это — эгоизм. И вы знаете, что мне никогда не доставляло удовольствия на вас сердиться. Так что… С завтрашнего дня каждый день на манеж…

Ему показалось, что ей это не понравилось.

— Может, на манеже вам что-то доставляет неприятность?

— Нет, да нет, ничего, — ответила она с готовностью отрицать. — Не могу ли спросить, кто вас поставил в известность?

— О чем?..

— О том, что я не бываю на манеже…

— Как кто? Зе Педро, конечно. Или у нас есть еще кто-то, кто ходит за лошадьми?

То, что Мария до Пилар услышала, ей понравилось, хотя она уж несколько месяцев не была на манеже и не думала о Зе Педро. Выражение ее лица изменилось, она почувствовала облегчение. Подошла к отцу, поцеловала его и попросила пойти с ней к Тежо.

Ночь манила. Из глубин леса вместе с мягким шуршанием листвы доносился терпкий аромат трав и цветов.

«И воспоминаний», — подумала Мария до Пилар.

Глава IXВ КОТОРОЙ ЛЮБОВНИКИ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ

Безмятежность ночи Мария до Пилар ощущала еще несколько часов, пока лежала без сна, открыв окно и взяв портрет матери к себе на подушку, о которую облокачивалась. Она уже и сама было подумывала вернуться на манеж, но предпочитала, чтоб это ей приказали. И отец приказал. Совсем хорошо. Теперь, когда зажила ее телесная и душевная рана, страх, что она родит ребенка, прошел. А после того, как она трижды присутствовала при родах, рассеялся и тот кошмар, что преследовал ее многие годы, как и воспоминания о той ночи, когда сестра и братья притащили ее в стоящий среди леса домик и заставляли признаться в убийстве матери, — они тоже рассеялись, утратили свою значимость, хотя и раньше оживлять их в памяти ей радости не доставляло. И как хорошо, что она так никому и не рассказала, чего от нее требовали сестра и братья. Теперь смерть как таковая ей была не страшна. Нет, желать ее она не желала. Но если вдруг о ней задумывалась, то уже не пугалась. Ведь никакого особого интереса ни к своей собственной жизни, которой стоило дорожить, ни к чему другому она не чувствовала. Гордилась собой, что сама сумела подавить ужас, который внушало ей появление на свет живого существа, что разорвала кольцо тоски, которое, как она предполагала, могло, задушив ее, положить конец ее жизни. Все это было признаком восстановления здоровья.

И она снова начала встречаться с Зе Педро, но не для любви, ведь та любовь, что выпала на ее долю, ничего не принесла ей. Да и ласкам детей, которые спешили к ней, как только видели ее закрытый экипаж на улицах Алдебарана, она отдавала предпочтение. Мужская же ласка тоже неплоха, если, разумеется, не влечет за собой смерть.

В прямоугольник окна упал сноп лунного света и, точно вдруг обнаружив Марию до Пилар, бросился к ее ногам. Свесившись с кровати, чтобы лучше видеть, она принялась рассматривать Рисунок на ковре, который устилал в ее комнате пол и был куплен, как она припоминала теперь, в день, когда ей исполнилось восемь лет, и она, вот так же свесившись с кровати и ведя пальцем по рисунку, отгадывала цвета. В тот день Брижида, как обычно, после того, как Марию до Пилар уложили спать, пришла ее проведать, но Мария до Пилар ничего, ничего не просила рассказывать, ни одной истории из всех тех, что Брижида знала и что были одна интереснее другой, и даже самой ее любимой — о принце, который увозил принцессу на лошади, а их кто-то преследовал — она не помнила кто, возможно ведьма, и как только опасность близилась, принц бросал то горсть соли — и тут же разливалось океан-море, го камень — и тут же вставали неприступные горы, а потом — горсть муки, и все вокруг заволакивало таким туманом, какого никто никогда не видывал. Это место сказки — про туман — ей особенно нравилось, она даже не знала почему.

Но в тот день, когда к ней вошла Брижида, она притворилась спящей и принялась храпеть, как мужик, которого она однажды видела лежащим под навесом, — лишь бы потом броситься на этот большой, усыпанный разноцветными цветами ковер, похожий на животное с мягкой-премягкой шкурой. И вот теперь ей захотелось повторить все, как было в тот вечер, и она спрыгнула на ковер и растянулась на нем так, чтобы лунный свет падал прямо на нее. Но она забыла, совсем забыла, что в тот далекий вечер она столько времени делала, лежа на ковре. Не вспомнив, она поднялась и подошла к окну.

Отец, должно быть, в Башне, так как окна Башни светились слабым желтоватым светом от лампы, с которой он обычно туда поднимался. Что он кш делал?… Она его пыталась об этом спрашивать, но то, что он ей отвечал, считала нелепостью. И спрашивала много раз, и просила взять с собой, но он не брал. Что там могло быть? Почему отец проводил там столько времени?

Часы Алдебарана пробили два ночи. Тут же послышался шум идущего вдали поезда. Должно быть, не пассажирский, так как окон не было видно, но свет от локомотива воспламенял небо. Или ночь, что вернее. И лес. Да, она обнаружила это, когда посмотрела в сторону леса, вспоминая его сумрак, который обычно производил на нее сильное впечатление. А еще вернее, воспламеняя все вокруг. Никогда она не чувствовала себя настолько спокойно внутренне. Нет, не совсем то. Никогда не чувствовала себя столь свободной, глядя на лес: он всегда довлел над ней, властвовал, готов был схватить ее и вести, куда ему вздумается, он казался ей туннелем, да, живым туннелем. И особенно удивительно, что, страшась его, она все же верхом на лошади углублялась в его чащу. Это было вроде наваждения. А может, искушения — кто знает? — искушения открыть сокровенную тайну леса.

Мария до Пилар улыбнулась. Эта ночь, похоже, для нее действительно была полна тайны. Бывают такие моменты!..

И она решила не задумываться ни над чем, препоручив себя времени, которое было лучшим и единственным лекарем всего, — это она хорошо знала и прибегала к его снадобью в трудные минуты, когда чувствовала, что не в силах ничего изменить. А время — время изменяло все.

От висевшего у входа в конюшню фонаря на землю лился слабый свет, очень похожий на лунный, который с каждой минутой становился ярче. Время от времени со стороны конюшни доносилось ржание и прочие звуки, они вызывали в ее воображении образ Зе Педро — худощавого и стройного, великолепно владеющего искусством верховой езды. Она не считала его своим любовником, хотя и испытывала удовольствие, видя Зе Педро на манеже или верхом на лошади. Быть же его любовницей — это, верно, что-то иное.

Когда же усталость взяла верх над Марией до Пилар, она вернулась на кровать, где, казалось, ждал ее все еще лежавший там портрет матери, переложила его на тумбочку и, перекрестившись, тут же уснула.

Проснулась она легко, почти счастливая, разве чуть поздновато — который же час? — и без обычной усталости последних ночей, которые, казалось, отнимали у нее все силы, точно лежать в постели было труднее, чем стоять на ногах, крикнула Ирию, попросила приготовить ей ванну до первого завтрака и подошла к шкафу, чтобы вынуть костюм амазонки. Следовало бы приобрести новый, который она наденет в Севилье: нужно поговорить с отцом о поездке в Лиссабон. Кстати, они смогли бы и в театр сходить после ужина в ресторане, в котором всегда ели традиционную паэлью. «Такую не приготовят даже в Испании», — ручался Диого Релвас, приглашая к столу друзей, а те в шутку, конечно, тоже ручались, что в конце года в карман землевладельца идет часть прибыли с доходов, полученных хозяином ресторана за это кушанье. Бывать с отцом в ресторане в кругу веселых, общительных людей Мария до Пилар любила. Ведь отец всегда был центром внимания, особенно когда принимался рассказывать свои побасенки о быках и лошадях. И каждый раз новые, кое-кто ему даже советовал: «Вам бы писать, Диого Релвас!» Отец радовался услышанному, но тут же снисходительно признавался, что если начнет писать, то все испортит, это точно. «Ведь нужно, чтобы все было так же живо, как я рассказываю. В этом-то вся загвоздка… Никто же не пишет так, как говорит, говорить и писать — вещи разные. Я, когда пишу, теряю естественность».

Рассказывал же он свои истории с блеском, как актер. И даже те, что, случалось, повторял, всегда звучали по-новому. Как, к примеру, та, из дедовских времен, о лошади, что искусала и забрыкала одного пастуха. И лошадь и пастух друг друга недолюбливали, и Птичка — так звали лошадь — припомнила пастуху его несправедливость. Эту историю Диого Релвас повторял специально, как бы отвечая тем землевладельцам, которые считали лошадь клячей.

На этих ужинах в ресторане, как правило, бывал двоюродный брат короля. Говорили, что он либерал и республиканец. Сам же он держался заносчиво, всегда рассказывал язвительные и остроумные анекдоты, не щадя аристократов. Будучи холостым, любил появляться на улице с женщинами из простонародья, мстя, как говорили, одной даме, что променяла его горячую любовь на холодную постель одного старого дипломата. Если брат короля бывал в хорошем расположении духа, то посылал слугу за гитарой в свой дворец, который находился в Атерро, и принимался петь здесь, в ресторане, до глубокой ночи песни собственного сочинения, среди которых одна, о цветах, пользовалась большим успехом.

— Можно и в театр не ходить! — признавалась Мария до Пилар.

Однако отец никогда не задерживался с ней до конца этого шумного праздника, хорошо зная момент, когда нужно уйти, так как финал, как правило, был всегда один и тот же — двоюродный брат короля бил фарфор и того, кто подвернется под руку, и до тех пор, пока не появлялась полиция, его уносили на закорках, а он, одержимый яростью, громко кричал своим грубым баритоном: «Да здравствует республика!» Диого Релвас избегал быть свидетелем подобных нелепых сцен фидалго. Забавно? Да, действительно забавно, но всему свои рамки. А тут никаких! «С души воротит», — говорил землевладелец.

Все это припоминала Мария до Пилар, точно желала заглушить другие воспоминания, готовые прийти на память теперь, когда она должна была вернуться на манеж. Однако другие воспоминания, как это ни странно, не приходили, и, видно, потому, что все связанное с последней встречей Марии до Пилар и Зе Педро ушло куда-то, рассеялось как дым. Теперь, когда она, уже почти уверовавшая в свою преступность, не считала любовь местью за смерть матери, ей казалось, что все, что произошло между ними, было кем-то рассказано, а не ею самой пережито. И ее больную память будоражило то, что было значительно раньше: встречи с мисс Карри, их тайные пирушки, то, о чем они говорили и что делали. Вот то, что тревожило ее сейчас, ведь вполне возможно, именно это рассказала мисс Карри объездчику лошадей, после того как тот стал ее любовником.

В конце концов, чего она опасалась?…

Прощаясь, воспитательница почти зло сказала ей: «Ты остаешься одна… Я, было, хотела написать твоему отцу обо всем, чем мы занимались, да пожалела тебя. Однако не знаю, может, еще и напишу. Молись, чтобы я встретила, и как можно скорее, замену нашему цыгану. Иначе… иначе мне захочется отомстить».

Только теперь Мария до Пилар нашла в себе силы припомнить слова, сказанные мисс Карри, как и физическую травму, нанесенную ей Зе Педро. И вот каждый день, в один и тот же час слыша рожок разносчика почты, она приходила в ужас и убегала, прячась у себя в комнате. От мисс Карри пришло письмо?…

Прошло несколько месяцев. Сколько? Ей не хотелось их считать. «Нет, должно быть, отцу не стала известна их тайна и никогда не станет, — думала она теперь, — разве что воспитательница доверила ее Зе Педро?» И это предположение заставляло ее бояться парня. Хотя при всем при том объездчик лошадей не перестал быть слугой в ее доме, слугой, которым она с детства, еще играя с ним в лошадки, повелевала. А в последнее время, когда Зе Педро вдруг приближался к ней — это случалось очень редко, — она, боясь быть разоблаченной, приходила в замешательство. И тут же, не сказав ни слова, уходила, скрывалась в своей комнате. Сейчас же она шла на встречу с ним. Шла, так как нуждалась в этом испытании.

Мертвенно-бледная и дрожащая от страха — только ей одной был известен державший ее в плену страх, — Мария до Пилар довольно быстро пересекла двор, который вел к конюшне. Завидев ее, сын Атоугии тут же хотел было бежать к манежу. Но она остановила его окриком. Потом подошла к нему и спросила:

— Ты что, получил приказ предупредить кого-то о моем приходе?

Стоя в дверях конюшни, карлик Таранта приветствовал ее; Мария до Пилар ответила кивком головы, что пресекло его желание подойти и заговорить с ней — конечно же униженно, это ее, как правило, и раздражало. Карлик домогался ее поддержки, желая заменить на манеже сына Атоугии кем-нибудь другим. Но она поняла, что это только восстановит отца парнишки против Таранты, и поспешила уйти, скрывшись в коридоре, ведущем к манежу, даже не слушая ответа парня, смущенного ее грозным тоном. Сумрак в коридоре подействовал на нее угнетающе, ей стало трудно дышать. На мгновение она заколебалась.

С манежа доносился четкий, но грустный голос Зе Педро. Потом он смолк. Объездчик лошадей должен был знать, что сегодня утром она возвращается на манеж. Мария до Пилар была почти уверена, что он обязательно напомнит ей их встречу в лесу. Но это только подтолкнуло ее вперед, заставило выйти на арену и крикнуть, чтобы отрезать возможность отступления:

— Все готово?!

Она поняла, что тон вопроса его изумил.

— Как себя чувствует Пламя? — спросила она все тем же тоном.

В одежде пастуха, которая снова была на Зе Педро, он чувствовал себя униженным. Никакой развязности и тем более бахвальства, хотя взгляд остался прежним, тем, который ей был знаком. Только теперь к Марии до Пилар вернулось спокойствие.

Схватив поводья, она ловко вскочила в седло, потом, уже сидя, оправила платье. Стоя возле лошади, Зе Педро пристально смотрел на нее, пытаясь понять ее поведение. И все-таки рискнул:

— Я думал, что вы не вернетесь…

— Хотела бы знать, почему же?

Она смотрела на него с презрением — возможно, чтобы сразить его им и не дать ответить.

— Тебе идет эта форма. Не снимай ее…

— Вы хотите, чтобы я ехал с вами?

— Нет…

И она пустила лошадь к выходу.

— Я надеюсь, Зе Педро, что ты свое место знаешь.

— Не совсем уверен… — посетовал парень, идя рядом и держа руку на крупе лошади.

— Ну так ты рискуешь потерять службу…

Одним прыжком Зе Педро оказался перед лошадью, крепко держа ее за узду. Он что-то хотел сказать ей, но в этот самый момент в ложе во весь рост встал Диого Релвас.

Землевладелец сделал гримасу, продолжая молча глядеть на обоих.

Мария до Пилар поприветствовала шляпой отца и направилась к выходу с манежа, заставив лошадь идти боком.

— Как вам это? — крикнула она отцу, продолжая выполнять фигуру.

— Плохо…

Тон ответа ей показался тоже плохим, голос отца был чужим. По меньшей мере чужим.

Чуть позже, уже в Севилье, Мария до Пилар призналась Зе Педро:

— В то утро, на манеже, помнишь. Я его испугалась… Мне хорошо знаком сердитый тон его голоса. Но на этот раз я, слава богу, ошиблась.

Глава XОХОТА НА ЗАЙЦЕВ…

«Все мы ошибаемся» — думал несколько раздосадованный Мигел Жоан в го время, как его партнеры считали, что он обдумываем, не лучше ли с противоположного борта толкнуть своею и карамболем загнать шар в угол, чтобы потом начать новую серию карамболей, способную обеспечить ему двенадцать, победных очков. Если он промажет, то предоставит соперникам возможность закончить игру. Тогда шары достанутся этому слюнтяю Салгейро, двоюродному брату жены — лучшему кию из шести участников партии. Он мог бы сыграть в защиту, не рискуя: ему ведь достаточно было ударить по красному, который, отскочив, послал бы своего от двух бортов вплотную к третьему шару. Все просто, но есть риск, что свой еще раз столкнемся с красным и даст возможность Салгейро провести серию ударов, а тому достаточно шестнадцати очков, и все в порядке.

— Ты нервничаешь, — пошутил Филипп Менданья. поправляя пенсне на своем курносом носу.

— Реплики из публики запрещены. Слишком хороши трофеи! — сказал То Ролин, сын Форгунато, унаследовавший от отца стройность и склонность к жульничеству.

Мигел Жоан покосился на них и снова начал тереть мелом кончик кия, стараясь не думать о Марии до Пилар, которая продолжала стоять в дверях. Он ведь ее спросил: мы берем Зе Педро? А она ответила, что нет, зачем им Зе Педро? Ее ответ несколько поколебал его подозрения.

«Все мы ошибаемся», — подумал он еще раз, стараясь как можно крепче упереться левой рукой о поверхность стола. Он слегка повертел кий, прицеливаясь в шар, потом коротким тычком ударил по шару, послав его в нужном направлении. Красный ударился о левый борт и прошел под грудью игрока, который замер, с удовольствием глядя за движением шаров. Теперь шары были рядом с угловой лузой, спешить нельзя: ведь, если он сделает один за другим одиннадцать карамболей, партия выиграна, и не только у соперников, но и у партнеров. На шесть очков больше, чем у Салданьи, и на шестнадцать — чем у То Ролина, который пытался вывести его из равновесия, хотя победа Мигела Релваса давала тому возможность быть вторым в выборе партнерши для завтрашней охоты.

В другом зале дамы ожидали результата розыгрыша. За ужином пришли к решению, что травить зайцев будут попарно и каждая пара с двумя собаками, не больше, с тем чтобы продлить удовольствие и не переловить всех зайцев сразу. Каждая последующая пара будет идти на расстоянии двадцати пяти метров от предыдущей, и эту дистанцию надлежит держать в течение всей охоты, тогда как слуги, которым положено вести борзых, двинутся неспешным шагом, чтобы не создавать большого шума и беспорядка.

Вот Салгейро и предложил, чтобы выбор партнерш был разыгран на бильярде. Шестеро мужчин должны были разделиться на две группы, и на долю той, которая выиграет, выпадает право выбирать первой, внутри же групп предпочтение отдается тому, кто карамболями обеспечит победу группы. Мигел Жоан теперь играл по принципу «все или ничего».

Всем для Мигела Жоана была в данный момент Жулиана Кинтела, муж которой находился в Лоуренсо-Маркесе, где определял границы владений Компании, что была создана в Лиссабоне на немецкие и французские капиталы и частично португальские, которые предоставил некий лиссабонский банк, решивший занять в колониях передовую позицию. Тоскующая по мужу Жулиана старалась забыться в кругу ухаживающих за ней мужчин, которых держала на своей орбите, как говорил Себастьян Телес — заносчивый петух с усами а ля кайзер, что по его понятиям было символом мужественности.

Пальцы Релваса дрожали сильнее по мере того, как он приближался к цели, хотя всеми силами он старался показать, что выигрыш его не волнует, и даже принялся заказывать игру, чтобы никто не думал, что хоть один из шаров был забит случайно, а все заранее рассчитано, как и этот удар белым от шара в лузу. Удар принес ему успех, и он продолжал говорить, хотя уже понял, что его многословие надоело Салгейро, одному из претендентов на руку Марии до Пилар, согласно прожектам отца, вместе с которым он договорился решить наконец проблему замужества сестры как можно скорее. Теперь он частенько собирал у себя, и с успехом, некоторых молодых людей, способных понравиться Диого Релвасу, раз уж Мария до Пилар была склонна к безбрачию.

У самого же Мигела Жоана планы были иные. Однако сейчас его занимали недостающие ему два карамболя, и это было главное. Он мечтал оказаться наедине с Жулиньей Кинтела и лучшего дня, чем завтрашний, просто не видел, тем более что понял — она согласна. Совсем легонько он толкнул шар, так что задетый им второй только дрогнул, а свой стукнул красный, стукнул очень удачно, и, откатившись к борту, тихонько пошел навстречу белому. Партнеры в восторге от победы зааплодировали и застучали киями по полу.

— Стоит ли продолжать? — заносчиво спросил Мигел Жоан.

— Играйте до конца, — сказал Филипп Менданья и шутливо, и зло.

— Если бы мой сын не спал, я бы позвал его закончить… Мария до Пилар улыбалась ему. Он ответил сестре кивком головы и снова вспомнил, что рассказал ему сын Атоугии о ней и Зе Педро. Так был ли искренним ответ Марии до Пилар?!

Он обошел бильярд, выбирая наиболее удобное положение, чтобы закончить игру.

— Это для новичка…

Мигел с высокомерием подкрутил ус — теперь он носил усы, как погибший Антонио Аусио, — и ответил:

— Для маркера все карамболи одинаковы, старина. И решают дело мои партнеры: ну, так заканчивать партию просто или?…

Между Бонфином и мужем одной из родственниц со стороны Вильяверде — Констансы Изабел, красавицы лет сорока, грудь которой Мигел Жоан называл не иначе как «алтарь родины», — и То Ролином возникли разногласия. И опять же принимать решение должен был Мигел Жоан. Он вернулся к тому борту бильярда, где стояли три тара, и стал готовиться послать своего, который должен был стукнуться о противоположный угол и сыграть в два борта. Мигел Жоан представлял весь ход игры на зеленом поле, но, когда стал заказывать карамболь, передумал. Что-то вдруг его забеспокоило. И он решил сыграть там, где был верняк, но тут же вернулся и под дружно повторенное постукивание партнеров киями и комментарии противников разыграл уже продуманную комбинацию.

Мария до Пилар объявила дамам результат игры.

— Передайте мужчинам, что объединяться мужу с женой запрещено, — крикнула Кинтела, великолепно выглядевшая в платье цвета увядшей розы с глубоким вырезом, обнажившим ее фарфоровые груди. «Ну просто севрский фарфор!» — отмечал лакомка Ролин-сын.

Стоящие вокруг бильярда мужчины услышали многообещающий запрет и приняли этот приятный запрет к сведению. «Уже знают результат», — сказал Мигел Жоан, и тут же всем стало ясно, кого он наметил себе в пару, чтобы гнать первого зайца, который будет обнаружен в Лезирии. То Ролин вынужден был, согласно этикету, выбрать хозяйку дома, он сделал это не без раздражения, хотя Изабел Салгейро Перейра Релвас была и хорошей наездницей, и приятной собеседницей, и даже без предрассудков, она любила пикантные анекдоты, которые ее мужа приводили в ярость. Намеченный план нарушил Бонфин: он выбрал Марию до Пилар, хотя знал, что Релвасы предпочитали, чтобы она досталась Киму Салгейро.

После состоявшегося разбора дам был устроен маленький концерт. Хозяйка дома сыграла Шуберта, а жена Бонфина, пышнотелая особа, ответила ей Шопеном, чтобы романтизмом исполнения и страстью музыки скрасить свою всем известную супружескую строгость. Бонфин вынужден был исполнить романс, хотя и сослался на боль в горле. Потом То Ролин предложил фадо, опять же на пианино, выговаривая Мигелу Жоану за то, что в его доме нет ни гитары, ни виолы.

— Это же, позволь тебе сказать, настоящее предательство Рибатежо.

Мария до Пилар вызвалась ему аккомпанировать.

Только около полуночи Мигел Жоан поехал проводить Марию до Пилар в имение «Мать Солнца». Они ехали вдвоем, хотя Менданья и Телес поспешили предложить свои услуги. После прошедшего вечером дождя ночь была прохладной.

— Ну, и?… — спросил Мигел.

— Что, ну и?…

— Развлеклись хоть немного?

— Развлеклась.

— Как вам показался Телес?

— Хороший молодой человек… Все хорошие… Но ведь совсем не это вы хотели меня спросить. Так говорите откровенно, что именно вас интересует.

— Да. Так вот я хотел бы знать ваше мнение о Киме Салгейро.

— Хороший…

— О, это уже что-то.

— Я сказала, что все молодые люди хорошие.

Цоканье лошадиных копыт отдавалось в ночной тишине. Хотя Мигел Жоан и вошел в соглашение с отцом, он не забывал о союзе с самим собой. У него были свои планы — это ясно. Теперь, когда сын Эмилии Аделаиде изгнан из имения, а двое других внуков — дети Марии Луизы Сампейо Андраде были тоже в стороне, он имел свои виды на будущее дома Релвасов, несмотря на то что его отпрыску шел всего лишь второй годик.

— Так вы действительно не думаете выходить замуж?

— Я никогда не допускала возможности остаться только теткой, — ответила Мария до Пилар после некоторого колебания. Она поняла, что не должна показывать неприятие брака.

— Хорошо делаете, что не торопитесь, — сказал Мигел и добавил: — Надеюсь, что сказанное мною не дойдет до отца…

— Он считает, что я несчастна. Так что подчас его заботы о моем браке меня волнуют. Придет день, и я с удовольствием выйду замуж. Но я надеюсь полюбить…

Мигел Жоан подстегнул лошадей.

— Этого еще не случалось?

— Когда мне было одиннадцать. Не спрашивайте, кто это был, теперь он мне безразличен… Да, я была влюблена. Это было и ужасно, и прекрасно в одно и то же время.

— Отец приказал мне найти вам мужа.

— Я знаю это и не собираюсь причинять вам неприятности. Если вы сочтете кандидатуру брата Изабел подходящей, я могу выказать к нему интерес. Наверное, это уж не такая плохая партия, — добавила она иронически. — Земли в Алентежо, страховые общества, инспекционный совет компании по производству спичек…

— А в наших руках — акции компании «Табак», — пошутил он ей в тон. — Но будет лучше, если отец не вспомнит об этом, потому что спичечные компании угрожают теперь табачным. И война объявлена не на живот, а на смерть. И отец в бешенстве.

— Для меня-то брат Изабел — просто дурак. А я желала бы выйти замуж по любви.

— Согласен. И считаю это разумным. И даже защищал подобную позицию, беседуя с отцом.

— Спасибо, Мигел. — Она улыбнулась, спрягав улыбку в ворот пальто. — Салгейро — дурак, То Ролин — туп и способен завести гарем, в котором будут все женщины Алдебарана… Телес… Телес — вешалка для усов…

Мигел рассмеялся удачной шутке.

— Ну что ж, вы ведете себя верно. И есть еще время, — добавил он, когда коляска въезжала в ворота отцовского дома и Жоакин Таранта бежал им навстречу.

— Так поговорим о Киме Салгейро… Его вы находите хорошим?…

Теперь намерения брата ей были понятны. Она могла рассчитывать на его поддержку и длить свое безбрачие хоть до отцовской смерти — конечно же, она ее не желала. А дальше сама жизнь покажет…

— Так в шесть утра на берегу Тежо, — напомнил ей Мигел Жоан. — А отец к нам присоединится, не знаете?

— Думаю, что нет…

Так берите с собой Зе Педро. Он хорошо ездит на лошади…

— Почему Зе Педро, Мигел? Он уже и так зазнался. Отец правильно сделал, заставив его надеть форму пастуха. От этого он совсем обезумел!.. Должно быть, чувствует себя оскорбленным.

Сказанное несколько успокоило Мигела Жоана.

В шесть утра Мария до Пилар была на пристани. Однако, кроме двух лодок, да лодочников, там никого не оказалось. По их мнению, несколько прохладное утро и ветерок предвещали ясную погоду.

На Марии до Пилар был купленный на ярмарке в Севилье черный жакет, отороченный бархатом, и кордовская шляпа с загнутыми вверх маленькими полями, приобретенная там же. Мария до Пилар знала, что была красива. Именно это сказал ей Зе Педро, когда она утром шла мимо манежа и, сочтя, что отец еще спит, задержалась там на четверть часика. Губы ее до сих пор хранили вкус поцелуев объездчика лошадей, а подбородок горел, даже болел от его небритых щек. Она готова была вернуться и отдаться ему прямо там, на манеже, как это уже не раз случалось.

Однако сдержала себя, приказала взять лошадь на бот, который будет перевозить животных, и пешком стала подниматься на высокий берег реки, придерживая руками кружева юбки, чтобы не зацепиться за кустарник, росший по бокам тропинки, что шла через тростниковые заросли, где уже начала петь проснувшаяся птичья стая. Пройтись пешком Мария до Пилар решила для того, чтобы хоть как-то охладить желание снова быть с Зе Педро. Похоже, окружающие что-то заподозрили. Во всяком случае, слова брата говорили именно за это, хотя она и схитрила, посмеявшись над тщеславием любовника. Любить? Нет, она его не любила, возможно потому, что они были такими разными. Во-первых, происхождение — это ясно. Ведь об их женитьбе и речи быть не могло — это абсурдно, но ей нравилось ласкать его, потому что он был красив, красивый волк, как называли они с мисс Карри стройного и худощавого Зе Педро, стройность его особенно подчеркивал пастушеский костюм, перепоясанный на бедрах кушаком. Она уже сказала ему, что отец приказал ей возобновить посещение манежа, но он не повеселел от услышанного. Теперь это был печальный араб — так она его называла.

Любить — дело иное: ведь бывали моменты, когда ей казалось, что между ними совсем ничего нет, она его отвергала, отшвыривала, как делают с растениями, которые вдруг увядают; теперь их связь ее не пугала, нет: она не боялась его и не очень увлекалась им. Как-то, когда Диого Релвас и Мигел Жоан отбыли в Алентежо на три дня, Зе Педро именно это и сказал ей вечером в лесу.

На горизонте уже брезжил рассвет, когда она услышала топот лошадиных копыт. Однако узнать всадников она сумела только тогда, когда те приблизились. Прибыли все, сразу. Впереди в компании свояченицы ехал То Ролин, оба на черных лошадях. То Ролин поприветствовал Марию до Пилар, назвав ее по имени и помахав рукой. И тут же поспешил объяснить, что опоздали они по вине Телеса, разволновавшегося из-за куртки, куртки жемчужного цвета, которая была специально сшита для охоты, а теперь забыта дома. Какого труда стоило — чуть ли не конгресс созвали, чтобы убедить его ехать в том, в чем он был.

Мария до Пилар улыбнулась брату, как только увидела его и его партнершу Жулинью Кинтела, сияющую и гордую своим роскошным костюмом амазонки, сшитым в английском стиле. Похоже, они были вполне довольны друг другом, что, собственно, изумления не вызывало; Мигел Жоан был красив, хорошо сидел в седле и умел держаться с достоинством.

— А говорили, ровно в шесть!.. Спросите шкипера. Уже половина седьмого.

— Телес…

— Теперь Телес будет всему виною, и даже желания каждого из вас поспать.

Подъехал еще один поклонник Марии до Пилар, гак и не сумевший сказать ей, как он мечтал о ней последние две недели. Он спрыгнул с лошади, чтобы продемонстрировать свою ловкость, но тут же пожаловался на вывих, поспешив сразу же забыть о нем, чтобы не выглядеть несчастным в прекрасных глазах Релвас, о которых он уже говорил за вчерашним ужином. «Глаза чистого золота!» — заключил он в экстазе, на что в ответ Мария до Пилар пошутила, приняв жалобный вид человека, чьи глаза стоят целый фунт — подумайте только, целый фунт.

— Обменяйтесь со мной своей партнершей, Нонфин, — попросил Телес Кабрал, отведя его в сторону.

— Не соглашусь, даже если вы мне отдадите свое имение в Келуш. [64]

— Вы, Жоан Бонфин, преувеличиваете!

— Нисколько. Судьба есть судьба! И я к ней отношусь с большим вниманием. Для меня она больше, чем законы.

Лошади были уже на боте, который, как утверждал шкипер, крупный мужчина, прибывший накануне из Вила-Франки, под парусом скорее дойдет до противоположного берега. Чтобы не мять свои новые костюмы, все, кроме Телеса Кабрала, сидевшего на носу бота в старом костюме, ехали стоя.

— Чудо! Чудо! — восклицал Филип Менданья, стоявший рядом с Констансой Бонфин, — он обращал всеобщее внимание на одетые в осенний убор берега. — Золотая стена! Мы едем среди изумруда и золота. Восход солнца на середине реки будет опьяняющим.

— Осторожно, смотрите, чтобы, опьянев, вы не свалились за борт, — посоветовал То Ролин презрительно.

Только если вы меня столкнете…

— Нет, это нет, я не способен искупать вас.

— А вы все умеете плавать? — спросила вдруг Жулинья Кинтела.

Как выяснилось позже, плавать умели только двое мужчин из всех находящихся на борту. Жулинья Кинтела тут же принялась рассказывать Мигелу и его жене, которая уже почуяла опасность, грозившую ее семейному счастью, что как-то в Каскайсе она три часа провела в воде. Это было истинное удовольствие.

На другом берегу их поджидала группа пастухов Релваса. Слышался лай борзых, скрытых высокой дамбой. Ища подходящего места, где бы спокойно на берег могли сойти лошади, шкипер повел бог вверх по течению, но тут же решил вернуться к только что сделанному тремя пастухами причалу. В знак почтения зеленые капюшоны пастухов были откинуты. Салса был среди них; его ветчинно-розовое лицо оттеняли почти белые бакенбарды. Он уже интересовался, не едет ли Диого Релвас: накануне он говорил, что поедет, появится на причале в последний момент, чтобы сделать сюрприз своим детям. Может, заболел?!

И как только Мигел Жоан спрыгнул на землю, Салса осведомился о здоровье хозяина, для которого по его же воле привез коня.

— Нет, благодарение богу, не заболел. Барышня Мария до Пилар едет из дому, но, похоже, никаких таких новостей не везет.

Между тем Мигел Релвас считал, что отец нарочно сказал Салсе, что приедет, так как этим хотел заставить его быть особо внимательным к организуемой охоте. У отца мания, что уважают только его и без него все в доме перевернется вверх дном. Если бы это было так, то конец света следовало ждать в тот день, когда он умрет.

Едва дамы и кавалеры появились на дамбе, свора борзых пришла в волнение, чуя, что предстоит свободная травля. Борзым очень хотелось быть спущенными с поводков, и они нюхали землю и травы, подвывая и скуля. Державшие их слуги с трудом справлялись с собачьим нетерпением, ожидая приказа хозяев.

В это время года Лезирия выглядела выжженной равниной, что особенно подчеркивала зелень, растущая по рукавам речушек и канав; тростниковые домишки и соломенные сараи конусами возвышались над ней, обнаруживая присутствие человека, что не сразу видел глаз. Здесь рядом и дальше виднелись пасущиеся стада и слышался печальный звон колокольчиков.

Охотниками было принято решение двигаться на юг в сторону Понта-де-Ерва. Разбившись на пары в соответствии с состоявшимся накануне выбором, они выстроились в шеренгу, которую из-за неопытности одних или горячности других, боявшихся отстать от тех, кто шел во главе группы, держать было трудно. Жулинья Кинтела, казалось, была недовольна доставшейся ей лошадью: почувствовав неуверенную руку, животное сделалось норовистым, оно ржало и отказывалось повиноваться. Уговаривая лошадь и похлопывая ее по крупу, Мигел Жоан помогал своей даме. Потом решил обменяться с ней и, сев на мятежную, преподал ей урок, сильно натягивая удила и давая шпоры. Оторвавшись от едущих за ними пар, он заставил лошадь перейти с шага на рысь и наоборот, потом пойти боком, все время держа голову вверх, и даже пустил в галоп до самого рва, где поднял на дыбы, и, развернув, принудил вернуться шагом, выбрасывая передние ноги, одетые в белую шерсть, — пятна, которые все время мелькали у него перед глазами.

— Попробуйте теперь, — сказал он Жулинье Кинтела, спрыгнув с седла.

Наездница вняла его совету крепко держать поводья, и лошадь стала послушной, хотя вначале все же поартачилась.

По приказу Мигела Жоана один из слуг спустил двух собак, которые судорожно стали обнюхивать землю — скорее по привычке, чем по службе, — потому что теперь они жаждали получить удовольствие от свободы, в то время как другие лаяли, все еще будучи на привязи. Мигел Жоан и его дама отделились от ряда, и, как только отошли на предусмотренную дистанцию, разговор опять пошел на ту же тему, что и перед отъездом на охоту: где и когда он смог бы с ней увидеться в Лиссабоне?… И чтобы она не говорила, что это может случиться только в час лунного затмения…

Жулинья Кинтела делала вид, что поглощена борзыми, но улыбалась, припоминая ревнивые подозрения, зашевелившиеся в сознании Изабел, которая шла следом в компании То Ролина — этого животного, которое она, Жулинья, пожалуй, предпочла бы иметь рядом с собой. Ей импонировал его развязный язык и манера держаться, вернее, отсутствие манер, как говорил Менданья, выведенный из себя комментариями То Ролина по поводу его восхищения волшебством утра.

— Вы отказываете мне в дружбе, Жулинья? — не отступал Релвас.

— Я готова дать вам ее.

— Так пригласите меня на чашку чая к себе… без Изабел, конечно. Я желал бы вас видеть каждую неделю.

— А я бы каждый день, — язвительно кольнула его она.

И тут, когда на горизонте засияло солнце, одна борзая подняла зайца, и заяц, преследуемый собаками и наездниками, которые окриками подгоняли собак, желающих настичь жертву, припустил по дороге большими скачками, ища, куда бы скрыться. Борзые почти нагоняли зайца, одна даже коснулась его лап, когда тот неожиданно отскочил в сторону и на какую-то долю секунды замер, чтобы получить возможность изменить направление, оставив собак с носом. Другая, рассвирепев от обмана, последовала за ним, высоко прыгая и мягко вытягиваясь. С вставшей дыбом шерстью заяц петлял, уходя в сторону канавы, где он видел спасительные кусты и траву, которые могли стать неплохим укрытием, но тут одна борзая настигла его и поддала ему с такой силой, что он покатился совсем в другом направлении; за ним ринулись собаки, однако охотники, едущие впереди, вернули их на прежний путь. Жулинья Кинтела была возбуждена, она дрожала, захваченная схваткой, кричала, кричала громче всех.

Мигел Жоан предупредил ее, что впереди канава и она должна быть готова ее перепрыгнуть. Заяц бежал именно к канаве и, похоже, именно там надеялся спрятаться. Какая-то минута — и он бы был таков. Борзые, казалось, почуяли опасность потерять добычу и увеличили скорость: чья возьмет? И вдруг разом исчезли в зарослях, и только спустя какое-то время растерянные, принюхивающиеся и лающие на обманувшего их зайца, след которого простыл, собаки появились вновь. И тут, в этот самый момент, прежде чем кто-либо успел заметить и вскрикнуть, спутница Мигела Жоана полетела в канаву. Мигел Жоан испугался, так как все это время был заворожен заячьей хитростью, которая почти спасла зверька или дала передышку. Все спешились, последовав примеру То Ролина, который полез в воду, чтобы вытащить потерявшую сознание Жулинью, тогда как пастухи прикладывали все усилия, чтобы вытащить переломавшую ноги, увязшую в иле лошадь.

Свора собак яростно лаяла.

Приняв нежданно-негаданно грязевую ванну, наездница жаловалась на руку. Она была бледна, хотела пить, да, ее мучила жажда. Пришлось отвезти ее в хижину одного сторожа, где ей дали тростниковой водки. Все остальные хотели продолжить охоту, хотя пары расстроились, так как Мигел Жоан считал своим долгом сопровождать пострадавшую спутницу, а То Ролин, побуждаемый настойчивостью жены Мигела Жоана, признал, что это его обязанность, раз уж он первым оказал помощь Жулинье, вынеся ее из канавы. Жертва больше не жеманничала, понимая, что смешна и дурно пахнет, однако этот случай сослужит еще свою службу в Лиссабоне, когда она будет его пересказывать, присочиняя так, как умеет только она. Но теперь о той было думать рано. Жулинья дрожала от купания в холодной и гнилой воде, привлекающей москитов и слепней.

Нет, возвращаться домой Мигел считал неразумным: на то потребовался бы час, не меньше, а Жулинья простыла бы и получила пневмонию, к такому выводу пришла и Констанса Бонфин. Кто-нибудь должен раздеться и предложить ей свою одежду, может, чья и подойдет.

Мария до Пилар быстрее всех нашла выход из положения. Она приказала одному из пастухов снять форму, да, зайти за кусты и снять, а потом принести в хижину, где Жулинью пока укрыли нашедшейся в доме сторожа волчьей шкурой.

Все остальные обсуждали возможность продолжать охоту. Спрятавшийся в кустах заяц все еще дрожал, хотя собаки лаяли теперь совсем в другой стороне.

Глава XI…И НА ЖЕНЩИН

Из жертв и охотников этой травли на зайцев, пожалуй, борзые больше всех могли пожаловаться на сорвавшееся удовольствие побыть на свежем воздухе: хозяева застряли в хижине из-за заносчивой и изнеженной Жулиньи Кинтела.

Ведь, кроме двух собак, тех, что сопровождали Мигела Жоана и Жулинью, ни одну не спустили с повода, а им так не терпелось получить свободу и гнать зайца под окрики и свист охотников, вознаграждающих их усердие лакомствами. Зато в заячье царство вернулся спугнутый было покой.

Возможно, именно поэтому собаки так много лаяли, лаяли и скулили, вынудив наконец Мигела Жоана приказать отослать их в дальнюю псарню, особенно после того, как одна рыжая сука принялась выть, что привело в полный ужас пострадавшую наездницу: она сочла этот вой плохой приметой, накликающей скорую и ужасную смерть. Жулинья тут же, как только борзая завыла, бросилась на покрытые циновкой нары и с головой спряталась под волчьей шкурой, и ничто, даже обилие блох, не принудило ее в этот праздничный день покинуть столь странное укрытие, в которое к тому же проникла одна воровская рука, что-то искавшая на груди дамы — без сомнения, очень важное, о чем говорила жадность пальцев.

— Собак уже нет, их увели, — прошептал ей томный голос.

— А рука? — тем же томным голосом спросила уже улыбавшаяся Жулинья.

— Рука просит разрешения остаться…

Но как только кто-то, появившийся на пороге, произнес: «Мы в Рибатежо, Жулинья. Не забывайтесь», — рука тут же исчезла и голоса смолкли.

То была Изабел Салгейро. Появившись в несколько неподходящий момент, она смотрела на раздосадованного мужа.

— Здесь все трусы должны держать себя как храбрецы, — продолжала она, не смущаясь. — Поднимайтесь, сделайте над собой усилие… Мигел Жоан очень опечален вашим состоянием. Отнеситесь к нему с сочувствием.

Дамы разделили между собой блошиное расположение, чувствуя, как блохи впиваются им в бедра в том самом месте, где предназначенное для верховой езды платье особенно плотно прилегало. И это, пожалуй, больше, чем что-нибудь, заставило Жулинью, которой предлагали руку помощи, подняться и выйти из хижины.

Свежий утренний воздух успокоил ее. Напоил кровь кислородом.

— Как эти блохи прожорливы. Они просто съели меня… Став невольным свидетелем разговора, состоявшегося между дамами, которые решили дать возможность и Констансе Бонфин разделить это кровопускание, То Ролин отпустил шутку: «Хижина эта типична, очень типична, нужно обязательно побывать в ней, чтобы понять происхождение всех па фанданго».

— Теперь я твердо уверена, что способна исполнить фанданго, — сказала, почесываясь, но уже улыбаясь, Жулинья. Но как только вышла Изабел, с ужасом оглядывавшая свою блузку, которую осаждали насекомые, нервы Жулиньи сдали и она принялась хохотать, подпрыгивая на скамье, которую ей предложили для отдыха. Страх как рукой сняло.

Потом она пришла в восторг от надетой на нее пастушеской одежды, припомнив Дона Мигела, своего короля, — настоящего, подлинного монарха крупных землевладельцев, который столько раз появлялся в одежде пастуха среди здешнего народа, безумно радовавшегося, потому что король шел во главе стада быков на скотный двор или арену, где его величество выступал в качестве форкадо, бросавшегося, правда под присмотром пастухов, на рога быку. Португальский трон, если бы не мания людей во всем быть одинаковыми, должен бы быть на вольном воздухе, в поле, или вовсе заменен конем, говорила Жулинья Бонфину, потомственному либералу по происхождению и убеждениям, который, молча, думал: «Прямое назначение красивой женщины — постель, особенно такой темпераментной, как Жулинья!»

Своенравная Жулинья высказалась против того, чтобы завтрак был подан где-то в другом месте. Почему же, здесь так симпатично, и они вроде бы стали бедными, без гроша за душой, и оторванными от всего мира; она даже предпочитала есть то, что найдется в этой хижине, словом — попробовать настоящий завтрак лезирийца.

Мужчины были с ней согласны.

Как хозяин, Релвас счел необходимым удовлетворить желание каждого, для чего и послал двух слуг на поиски настоящего завтрака для тех, кто не разделял нелепых вкусов Кинтелы, никогда не упускавшей случая показать свою экстравагантность. То Ролина заботило только, чтобы было вино, белое и красное, и, конечно же, багасейра [65] а не вода, так как нет ничего хуже воды — от нее в животе лягушки заводятся.

Маргарида Меданья похолодела, услышав заявление Ролина.

— Какие лягушки?

— Зеленые, моя дорогая. Зеленые лягушки…

— От здешней воды, конечно?

— Нет, нет. Лягушки заводятся от любой воды.

Только теперь она поняла, что землевладелец шутил, шутил, стараясь скрыть отвращение в откровенном смехе. А у нее, заметила она, даже в животе завертело. На что в ответ брат назвал ее наивной, дав тут же более верное определение, «дура». Мария до Пилар поднялась на дамбу, злясь, что из-за Жулиньи Кинтела она должна проводить здесь время и выслушивать плоскости Ролина и любезности Салгейро, всерьез вошедшего в роль влюбленного.

Салса принялся за приготовление бакальао [66], размельчая сушеную треску и приправляя ее со всей щедростью хорошим домашним оливковым маслом, уксусом и перцем, так что потекли слюнки, так-то! в то время как другой пастух в двух жестяных кастрюлях готовил белую фасоль со свининой на костре, разведенном из воловьего навоза. Жулинья Кинтела в облегающем ее тело костюме пастуха, надетом поверх другой одежды, найденной в маточной конюшне, продолжала выставлять себя напоказ, прекрасно зная, что ее бедра и груди особенно выделяются в облегающих ее штанах и прилипшей к телу рубахе, и не отходила от поваров, все время снимая пробы.

— Это необыкновенно! Чудо! — восклицала она, явно преувеличивая их совершенство, чтобы побудить к разговору остальных дам, сидевших молча. Мария до Пилар вернулась в хижину и тут же решила совершить прогулку на гнедом. «Проедусь немного», — сказала она брату. Ее слова тут же вывели Кима Салгейро из безнадежной скуки, в которую его вверг спор, затеянный Мигелом Жоаном и То Ролином из-за Жулиньи, ради победы над которой и тот и другой не скупились на слова.

Салса теперь подсушивал кукурузный хлеб; он резал его тоненькими ломтиками, чуть смачивал оливковым маслом и держал над слабым огнем, чтобы придать особый вкус.

— Еще долго? — спрашивала Кинтела, у которой, похоже, невероятный страх сменился невероятным аппетитом.

— У меня все готово…

И как только прибыло вино и завтрак, приготовленный кухаркой Релваса, села на скамью у огня и принялась есть бакальао руками (ведь нет лучше вилки, у которой пять пальцев!..) и тут же объявила о новой прихоти. Ей очень хотелось знать, крепко ли она держит мужчин в своей маленькой руке.

— Кто ест еду крестьянина, не может есть еду дворянина! Никакого обжорства…

Телес предпочел благородную еду в надежде (почти невероятной) понравиться Жулинье, но это кончилось его поражением. Он прочел это в глазах «замужне-незамужней» — так говорили о Жулинье Кинтела в салонах Лиссабона, ведь муж променял ее на первую встречную певичку, которая ему приглянулась. Было известно, что он отбыл в Лоуренсо-Маркес в компании одной испанки, дочери испанского гранда, — Жулинья сама о том говорила, призывая бога в свидетели.

Один из пастухов заиграл на аккордеоне народный напев, и тут же все дамы воодушевились, почувствовали себя раскованно, а Бонфин даже решил станцевать салтарино и пригласил жену Мигела Релваса. «Салтарино танцуется так же, как мазурка, — повторял, бывало, ему его дипломированный учитель танцев, — нужно воображение, и ничего больше».

Вино подействовало на всех: танцующих стало больше, обиды и неприятности забылись. Жулинья приготовилась было к фанданго с одним из пастухов, но тот, почувствовав настроение хозяина, отошел в сторонку, предоставив Мигелу Жоану показать свое мастерство. Ревнивая Изабел Салгейро на какой-то миг вспыхнула, точно ракета с огненным хвостом: бесстыдство мужа было у всех на виду, даже у слуг, так ему мало этого, он еще хочет из нее сделать посмешище. Нет, она на это не согласна. Мужчина, увивающийся за ослицей, сам осел.

И как только Мигел закончил фанданго и все ему зааплодировали, велела играть какой-нибудь парный танец; она подошла к То Ролину, готовая взять реванш, на что Ролин не без удовольствия согласился — он всегда считал, что женщины рождаются на свет только для того, чтобы бросаться в его объятья. Что касается Жулиньи Кинтела, то тут у него сомнений не было: она предпочитала его, втайне, но это было ясно всем и ему лучше всех. Он был на седьмом небе, напевал себе под нос и выделывал с Изабел Релвас невероятные па: бросал к себе на грудь, отталкивал, снова бросал — такого еще никто и никогда не видывал.

Мария до Пилар, сопровождаемая Кимом Салгейро, вернулась довольно поздно и очень изумилась общему настроению. Она выслушала еще одно долгое признание в любви, но дала крохотную надежду, и с нее достаточно! достаточно, чтобы отказаться от танцев, сославшись на усталость, вызванную длинной прогулкой на лошади. Что, она готова остаться незамужней из-за Зе Педро? Нет, не может быть… Она дорожит своей свободой и в любой момент может ею наслаждаться и вести себя, как ей заблагорассудится. Однако невестка, бросившаяся в объятья Ролину, человеку, который Марии до Пилар, как она сама признавалась, внушал ужас, удивляла: всем были хорошо известны его победы, которыми он хвастался. Мигел Жоан не обращал внимания на заигрывание жены с его двоюродным братом: он был ослеплен Жулиньей — пил с ней из одной кружки, брал на руки и кружился с ней по комнате, точно все вокруг вдруг исчезли и они остались одни во всей Лезирии, ни с кем и ни с чем не связанные и, уж во всяком случае, никем не видимые.

— Да он рехнулся! — шепнула Констанса Бонфин Менданье.

— Виноват-то не он, а она…

— Кто, Изабел?

— Нет, какая глупость! Жулинья.

И вдруг Жулинья решила сесть на лошадь и поехать к той канаве, в которую свалилась несколько часов назад, — видно, совсем потеряла голову от ухаживаний Мигела Жоана. Но поехала она не одна, а вдвоем с Мигелом Жоаном, и на берег Тежо, изумив всех присутствующих, даже пастухов, которые украдкой переглядывались, точно были повинны в бесстыдстве молодого хозяина. В эту ночь у них будет о чем посудачить у костра…

Измученная и раздраженная, Изабел Релвас объявила, что возвращается домой из-за сына, возвращается сейчас же, и если кто хочет ехать с ней вместе — пожалуйста, она возьмет лодку, чтобы перебраться на другой берег Тежо. Женщины поддержали ее решение. Женщины и То Ролин, который счел, что признание ею мужских достоинств оценено по заслугам и предложение сделано ему, и только ему, и стал нашептывать ей на ухо что-то нежное. На что тут же получил ясный ответ, который был услышан всеми:

— Не заблуждайтесь, Антонио Ролин, прошу вас. Умный человек умеет отличать даму от куртизанки.

— Это вы мне?! — спросил он без тени смущения.

Изабел изумила его наглость, она смерила Родина холодным, презрительным взглядом, возможно вкладывая в него и злость на себя самое за забывчивость: То Ролин славился умением отбрить. Он всегда похвалялся, что не упустит случая брыкнуть, если кто-то вдруг вздумает запрячь его и натянуть поводья.

— Послушайте, сеньора. Я должен послать эту дрянь куда подальше… Несмотря на свою глупость… — Он хотел улыбнуться, но руки его дрожали. — Я все же понимаю, KOI да со мной хотят лечь в постель, а когда используют, пусть даже безобидно, чтобы кому-то отомстить. Понимаю, но делаю вид, что не понимаю. Стараюсь не понимать, хотя и являюсь двоюродным братом вашего мужа.

Он выплевывал слова в ее сторону, хотя и видел, что она вот-вот расплачется.

— Это вы, дорогая, бросились мне на шею. Все свидетели… Будьте здоровы! Всего доброго всем!

Он вскочил на лошадь и, посвистывая, поехал вниз по дороге, помахав на прощание своей широкополой шляпой. Потом зло обернулся, но, только миновав ров, понял, что Изабел Релвас упала в обморок. За То Ролином следом ехали верхами три пастуха и Ким Салгейро.

Но То Ролин больше не поворачивался.

Не поворачивался он и в кровати в течение четырех дней, пока его лечили винными примочками после того, как слуги Релваса отделали его дубинками. Ким Салгейро при том присутствовал и остановил наказание лишь тогда, когда решил, что Антонио Ролин получил сполна.

Глава XIIИСКОРКА ЖИЗНИ В ОБЕЗГЛАВЛЕННОМ ТЕЛЕ

Диого Релваса все еще мучал кошмар от того, что он увидел своими собственными глазами. Лучше бы ему быть слепым, лучше бы его глазницы были пустые, чем зрячие после того сюрприза, что они преподнесли ему, ввергнув в тоску: он оказался неспособен убить обоих сразу, убить на месте преступления, определив тем самым цену, которой он расплатился бы за нанесенное ему оскорбление. Он чувствовал себя парализованным, совсем как в детстве, когда в кошмаре хочешь убежать, а ноги не повинуются от охватывающего тебя страха и ужаса.

У него болело тело, болела душа. И он понимал, что душа его не перестанет болеть до самой смерти, а может, будет болеть и после — после всего, что бы с ним ни случилось потом. Он никогда не думал, что кто-нибудь сможет его так тяжело ранить. Разорвать его душу, и навсегда, точно все, все, что его окружало и было близким, теперь, причинив ему нечеловеческую боль, умерло, одето в, саван и положено в гроб. И сколько же раз они над ним смеялись?!

Почему он не умер сразу же, поняв, что перенести это не в состоянии и должен жить, жить с единой целью — отомстить. Теперь, кроме ненависти, у него ничего не было…

И ничто не исцелит его от ненависти, даже смерть — она так ничтожна в сравнении с этой ужасающе огромной болью, которая превратила его в жалкое, беспомощное существо. Ничто не сотрет того оскорбления, свидетелем которого стали его собственные глаза, и он уже не может и не должен сомневаться…

Для него не осталось даже возможности сомневаться, да, даже такой малости, как возможность сомневаться.

Они вынудили его сосредоточиться на своей боли, замкнуться на ней, остаться с ней один на один, дозволить ей отравлять ему кровь. И это было все, чем теперь стала его жизнь? Возможно ли? Нет, он еще мог им ответить, мог. И чем скорее он это сделает, тем лучше. Лучше стать нищим, вернуться в ту комнату, где начинал жизнь землевладельца его дед, чем отказаться от мести, которая послужит назиданием всем и каждому.

И, поджидая возвращения Мигела Жоана с охоты, он удалился в Башню, сам не зная для чего. Или слишком хорошо зная для чего. Мог ли он предвидеть, что когда-нибудь окажется здесь, в Башне, морально раздавленным? Совершенно раздавленным. Ведь утраченного ему никто не возместит, хотя последнее слово еще не сказано, оно за ним. По крайней мере так ему казалось…

Как теперь было ему безразлично его богатство!.. Он понимал, что оно не монета и на него не купишь того, что утратил, но случись такая возможность — предложи ему кто-нибудь подобную сделку, ведь он — как это ни было ужасно! — не согласился бы, несмотря на то что готов молить небо облегчить ему тяжесть, свалившуюся на его плечи, которую он будет нести до смертного часа. Как не согласился бы и признаться в этой тяжести, так как сострадание ничего не даст ему, да он его и не примет.

Как во сне, ходил он по Башне, стараясь не глядеть в те окна, что выходили на манеж. Да, и вошел он сюда, в Башню, как вор. И второй раз в жизни не сказал своей обычной фразы: «Вот мы и здесь!» Ему стыдно было ее произнести.

Нет, не на встречу с отцом и дедом, как это бывало раньше, он пришел сюда, а для того, чтобы скрыться, спрятаться от себя и других. И скорее даже от себя, чем от других, боясь показать свою нерешительность.

Почему он не убил его?… Почему он не убил их обоих? Мог ли он признаться отцу и деду, что женщина семьи Релвасов, да, женщина их крови оказалась способной стать любовницей слуги?… Теперь он был в том уверен. Он сам все видел. И не мог сомневаться. Не мог даже для того, чтобы облегчить свою собственную участь. И это — дочь, которую он любил больше других, и слуга, которого ценил больше других. Он до последней минуты все еще не понимал, как он выдержал увиденное. Надо же, на его глазах рушилось то, что казалось вечным, что должно быть вечным. Да, бог его наказывал. Почему?! За что?! Или он должен и в боге сомневаться?! Может, он был тоже слепым, слепым поводырем слепых, идущих к яме?

— Отречься от бога? Нет, только не это, не отречение. Ни сегодня, ни потом, никогда.

Он разговаривал сам с собой, даже кричал, чтобы убедить себя самого. Но эхо здесь, в Башне, слабое, слова падали к его ногам.

Как радостно ему было, когда в то утро он, решив поехать с детьми на охоту, встал как можно раньше.

Он хотел преподнести сюрприз всем сразу, появившись на пристани вместе с Марией до Пилар. Но, подойдя к манежу, Диого Релвас увидел, что манеж пуст, тогда он решил крикнуть, но в то же время, никак себя не обнаружив, подошел к конюшне, совершенно уверенный, что Мария до Пилар обрадуется его решению. И вдруг он услышал смех и что-то еще, очень странное. В груди шевельнулось предчувствие. Стоя у дверей, он следил за ними. Рука потянулась к карману, но оружия в нем не было.

Возвращался он, боясь кого-либо встретить. И как это ему удалось, даже непонятно!.. Болело тело, болела душа… от трусости, что вдруг ему пришлось испытать. Да, он оказался трусом, по-другому его и назвать-то нельзя, хотя он бы дал своему поведению иное объяснение: он должен пережить все это, чтобы потом достойно отомстить, отомстить за испытанную боль и раздирающую его ненависть.

Других чувств у него не было, разве что тоска, которая нахлынула на него, разрывая паутину воспоминаний, но не для того, чтобы они исчезли, а чтобы противостояли только что пережитому. Похоже, ненависть становилась теперь главным в его жизни.

Да, возможно, именно так он желал встретить случившееся. И ненависть казалась ему той искоркой, благодаря которой в его обезглавленном теле еще теплилась жизнь, и он надеялся, что будет теплиться несмотря ни на что.

Не было ли это сигналом свыше?…

А трагическое лицо действительности — тоже знак свыше?!

И тут он впал в отчаяние и бросился на кровать, закрывшись с головой, возможно надеясь забыться хоть на время, так как стоять на ногах сил не было.

Глава XIIIКОРОТКИЙ ДИАЛОГ О МЕСТИ

Два дня Диого Релвас не решался начать разговор с Мигелом Жоаном, боясь, что гот поймет всю глубину нанесенной ему раны. Он должен терпеть. И он терпел. Господь еще может спасти его: научить жить, презирая боль. Или господь надеется посеять в нем сомнение? Нет, в сомнениях и смирении он не нуждался. Он отвергал их, как потачку слабым. Он нуждался в мести, да, в мести, которая все уничтожит, коль защитить свою поруганную честь иным путем он не видел возможности. Диого Релвас не спрашивал себя, кто из них двоих — Мария до Пилар или Зе Педро — повинен больше. Они были виноваты оба в равной мере. И их нужно было уничтожить. Возможно, чтобы уничтожить и какую-то часть себя, невидимую для других, но знать, что месть совершилась.

К ночи он оставил Башню, чтобы, под предлогом болезни, лечь в постель. Ведь его пребывание в Башне говорит о событиях чрезвычайных. А он не мог дать повод к подозрениям Теперь правосудие должно свершиться тайно — печальный факт наступивших времен. И он не должен выдавать себя, во всяком случае сразу. Потом, конечно, все узнают, что вершил его он, а не кто другой, хотя указать на него пальцем вряд ли посмеют. Чтобы оправдать свое бегство от общества, он пригласил доктора Гонсалвеса, который нашел его в комнате сидящим в кресле. Несмотря на жару, у Диого Релваса не было сил снять пиджак: страдания его вымотали. Глаза красноречиво говорили о пролитых ночью и, видно, иссякнувших полностью слезах.

— На что сеньор Диого Релвас жалуется? — спросил его врач.

— На все. На то, что вам будет угодно, — тут же добавил Релвас. — Любое недомогание сгодится.

— Разрешите я вас послушаю.

— А, конечно, послушайте сердце, если оно еще есть…

Он хотел знать, может ли разлететься сердце, как, скажем, камень, на мелкие кусочки, если в него выстрелят подобным образом. Сейчас он ощущал, что оно разлетелось.

— У вас сердце юноши, — заключил Бернардино Гонсалвес.

— Это вы серьезно, доктор?

— Вы же знаете, что я вас никогда не обманывал.

Диого Релвас вдруг почувствовал себя легче, не очень понимая, что меняют слова врача. И принялся говорить о политике, возможно чтобы оглушить себя, призывая гром и молнии на голову правительства по поводу махинаций с монополией на табак. Это, по его словам, был жалкий маневр тех, в чьих руках были спички, и допустимый — тут сомнений быть не может — при определенной заинтересованности со стороны министров, которые желают взять бразды правления в свои руки. Какой стыд! Какая грязь!.. Непонятно только при всем этом поведение короля. Он верил Жоану Франко, и даже когда тот вошел в новую партию, изменив так низко своей и защищая либерализм, точно это было чем-то, что спасало от смерти или давало кому-то гарантии в том, что спасет.

Доктор привел ему в пример Коста Кабрала [67]. Может, маневр Франко тоже не выходит за пределы желания успокоить народ, ведь народ нужно было успокоить, и лучше всего — подладившись к республиканцам.

— А для чего же ружья? — спросил взбешенный Диого Релвас.

— Должно быть, чтобы стрелять…

— Тогда чего они ждут? Ждут, что те тоже за них возьмутся?… Бернардино Гонсалвес заметил, что, разволновавшись, Диого Релвас побледнел и снова сел, схватившись за сердце.

— Они нас потихоньку убивают, — сказал Диого Релвас с горечью, вдруг вспомнив жест зятя в тот день, когда он умер.

— Не раздражайтесь, Диого Релвас.

Израсходовав последние силы, он было решил отпустить врача, чтобы, избавившись от него, остаться наедине с тем, что его волновало и стало неотвратимой реальностью. В докторе его бесило безразличие. Ему хотелось припереть того к стенке, спросив, уж не думает ли он, что политику делают микстурами и припарками. И тут он потащил его к окну и принялся без всякого перехода тихо говорить ему:

— Скажите домашним что-либо, что сочтете возможным, скажите, что я нуждаюсь в покое и не должен никого видеть. Нет, не хочу пока никого видеть.

— Барышня очень обеспокоена…

— Неспроста.

Сказав «неспроста», он хотел улыбнуться, но тело его заныло. Он почувствовал испарину.

— Объясните, что ничего серьезного, нужен покой. И никакого шума.

— Будьте покойны.

Ну и хорошо, а-а, как хорошо! Он может быть покоен.

И он провел два дня, не снимая одежды, то полеживая, то сидя в кресле. Он пил воду и питался страданиями, то плача, го загораясь ненавистью, но понимая: в мести своей надо быть непреклонным, хотя дело касалось самой любимой дочери. Он видел ее маленькой девочкой и взрослой женщиной, теперь. И только сейчас отдал себе отчет в том, что жена умерла, чтобы дать ей жизнь. Только теперь он понял враждебность всех остальных своих детей к Марии до Пилар. Должно быть, у детей особая интуиция. Ведь он тоже что-то предчувствовал, да, предчувствовал, когда как-то утром, оказавшись на манеже, увидел, как Зе Педро держит поводья и смотрит на нее глазами влюбленного. Еще тогда он испытал желание всыпать ему розгами. Теперь-то он находил объяснение ее болезни, которую никто не мог распознать, и связывал ее с нежеланием ходить на манеж и ездить на лошади, которую она выбрала для поездки на ярмарку в Севилью. Ведь это он, да, он сам заставил ее вернуться на манеж, ведь она-то противилась. Он искал виновника, главного виновника того, что произошло, но голова Диого Релваса шла кругом и отказывалась осознавать факты.

Он приказал позвать сына.

Мигел Жоан вошел с опаской, уверенный, что отец заперся в комнате после того, как узнал, что произошло на охоте. Вошел униженно, с тем, чтобы просить прощения, но тут же понял, что отца не заботили его ухаживания за Жулиньей Кинтела, ни ухаживания, ни взбучка, которую получил То Ролин. Как видно, разговор на эту тему пойдет в другой раз. Отец никогда ничего не оставлял без внимания — это было не в его правилах.

— Садитесь, — сухо сказал он, обняв Мигела Жоана.

— Вам лучше?

— Да, уже лучше…

Диого Релвас подошел к окну, чтобы открыть внутренние ставни, он делал это медленно, очень медленно, точно руки не слушались. Думая, что сын видит его взволнованность, он тут же распахнул не только ставни, но и окно. Потом высунулся из окна и посмотрел в сторону манежа. Нахмурился, но сдержался.

— Как сын и жена? — попытался он спросить как можно естественнее.

— Диого Луис прекрасно, только сегодня о вас спрашивал. Изабел ничего. Похоже, забеременела… два дня, как объявила мне об этом.

— Ну что ж…

Ему было трудно начать. Он все время медлил, медлил сказать то, что хотел, хотя знал, что после того, как начнет говорить, проще будет скрывать свое состояние от Мигела Жоана. А может, нужно не скрывать, а быть откровенным, раз уж он рассчитывает на его сообщество? «Хотя, возможно, это сообщество ему и ни к чему», — подумал он с горечью. В другое время он бы все сделал сам, в одиночку, а вот теперь нуждается в помощи.

Но все— таки решение они должны принять вместе.

Он подходил к Мигелу Жоану, вопрошая себя: «Что это: спокойствие или осторожность? Да, чтобы все обдумать, нужно спокойствие». Потом решился. И первую фразу даже выпалил:

— Мы должны решить очень серьезное дело.

Мигел вскинул на него глаза, словно сказанное того заслуживало. И снова подумал об охоте.

— Да, очень серьезное…

Он беспокойно провел рукой по глазам, потом по усам, где задержал ее, как будто собирался их пригладить.

— Что вы думаете о Зе Педро?… Да, что вы думаете об этом типе? — настойчиво спросил он.

— Мы ему всегда доверяли. — Он пытался понять по выражению отцовского лица причину такого вопроса. — Что он сделал?…

Диого Релвас притворился, что не расслышал вопроса.

— Вы что-нибудь… заметили… О чем я вынужден говорить! Да, что-нибудь между ним и вашей сестрой?

Почувствовав тик левого глаза, Мигел Жоан кивнул головой и встал.

— Я даже приказал Манелу Атоугиа следить за ними… Я заподозрил… И даже был уверен, что он любовник этой… что была здесь…

— Все подозревали, кроме меня.

— Потом у меня было предчувствие…

— Почему же вы ничего не сказали мне? Всё от меня скрывают, всё.

— Я не был уверен и не хотел вас беспокоить понапрасну. — Он повернулся к окну. — Подумал, что вы сочтете мое сомнение злонамеренным. Она ведь…

— Я знаю, знаю. Увольте меня от воспоминаний, — быстро вставил Диого Релвас. — Ну, и к чему вы пришли?

Он пошел за сигарой к ночному столику и протянул одну сыну.

— Курите, можете курить… — Он чиркнул спичкой и закурил, разжевывая конец сигары. — Так к чему вы пришли?

— Ни к чему… Я знал только, что они часто разговаривают, ездят вдвоем в лес. Но не удивлялся…

— Да, понимаю. — Он оборвал его. — С детства я разрешал им быть вместе. Так?! Не об этом ли вы думали? — закричал он, тут же спохватившись, что кто-нибудь там, за окном, услышит.

Он подошел к окну и закрыл его, удостоверившись, что под окном никого нет. Только у конюшни, как всегда, сидел Таранта. Он посмотрел на него.

— Да, я знаю, что виновен… Однако это уже не исправишь. — Он больше ничего не скрывал. — Он ее любовник. Да, я в этом уверен. То, что я видел, сомнений не оставляет, да и не нужно было так долго смотреть… Такое, сказать по чести, я увидеть не ожидал, нет.

Испытываемые и тем и другим чувства были неодинаковы, и все же оба они не хотели верить действительности. Диого Релвас прислонился к косяку двери — а-а, как хорошо бы было рухнуть замертво — и дрожащими пальцами поскреб подбородок. И тут услышал, что сын обращается к нему, говоря:

— У нас нет другого выхода…

— Какого? — спросил Диого Релвас.

— Надо убить его!

При этих словах землевладелец опустил голову, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, что жгли ему веки. И ответил:

— Конечно!

Они стояли друг против друга и смотрели друг другу в лицо.

— Я могу это взять на себя, — добавил Мигел Жоан. — Надо только продумать… чтобы ни на кого не пало подозрение…

— Нет, это надо делать иначе… Простите! К несчастью, я старше чуточку.

Они помолчали.

— Конечно, никто не должен указать на нас пальцем, но все Должны знать, что это мы. Мы это сделали, мы, а не кто иной. Вот так!

— Пожалуй!

Взяв Мигела Жоана за руку, Диого Релвас повел его в глубь комнаты, подальше от двери, на которую он нет-нет да поглядывал с недоверием по непонятной причине. Это было инстинктивное движение, которое он, хотя и считал нелепым, подавить не мог. Что такое нелепость? Не все ли нелепо?…

— Как вы думаете это сделать?…

— Еще не знаю… Шико Счастливчик — вот кто способен… — вдруг вспомнил Мигел Жоан.

— Да, но раньше нужно подготовить Зе Педро… чтобы он ничего не заподозрил. Нужно, чтобы оба были спокойны.

— Конечно. Тяжелее всего будет сказать это Марии до Пилар.

— Должно быть. — Он выпрямился. — Можете сказать, что я сойду к столу.

Диого Релвас почувствовал, что вопрос решен. Не думал он, что после того, как переговорит с сыном, ему так полегчает. А впрочем, почему же? Разговор должен был помочь ему успокоиться и помог. Да, он успокоился, теперь он это мог сказать.

— Мы встретимся с Шико Счастливчиком в моем доме, — сказал Мигел Жоан. — Так будет лучше…

— Согласен.

Он проводил сына до двери и пожал ему руку.

— Все должны знать, что с Релвасами не шутят. Это опасно!

Самое ужасное, что понести наказание должна и Мария до Пилар. Когда он об этом подумал, сердце опять заныло. Из рощи долетел резкий крик павлина и заставил его вздрогнуть.

Глава XIVДИОГО РЕЛВАС НИ С КЕМ НЕ ХОЧЕТ ДЕЛИТЬ МЕСТЬ

Согласиться на то, чтобы сын все взял на себя, Диого Релвас не мог. Месть ведь была его, а не кого-либо другого, она принадлежала ему, он не хотел ее перепоручать. Так что нужно принять решение и действовать, хотя он знал, что это принесет ему еще большие страдания. А может, нет?… Месть ведь хоть немного, но облегчит его боль. Конечно же, облегчит — реванш всегда приносит облегчение, так что надо все хорошо обдумать и приступать к исполнению: идти вперед, зная, что час отмщения близок, что все рассчитано, все до последней мелочи, не упущена никакая самая малая малость. И помнить, что тот, другой, кому эта месть предназначена, в надлежащий момент должен догадаться, что его смертный час определен, что он приближается, но никаких ловушек, засад — ведь тогда человек может умереть раньше времени, так и не поняв, почему пришла смерть. Вначале надо внушить Зе Педро страх, чтобы тот засел у него в печенках, холодил внутренности, а потом убить. Но все не спеша, все в свое время, чтобы каждый успел надеть траурную одежду, насладившись местью.

Диого Релвас был способен сидеть во время завтрака рядом с Марией до Пилар, смотреть ей в глаза и, разговаривая с ней, ничем не пугать ее. А потом осуществить то, что задумано. Да, способен. А боль росла, ширилась, жгла его, но оставляла силы, чтобы довести задуманное до конца. Нет, идея Мигела Жоана ему не подходит. Они обсуждали ее в течение нескольких часов. Мигел предлагал подстроить несчастный случай, послав Зе Педро посмотреть быков. Все очень просто: один из быков пырнет его рогами, и они с отцом станут свидетелями состоявшейся мести. Уж они постараются дать ему умереть медленной смертью, той, которую он заслужил.

Землевладелец позволил себя увлечь воображаемой сценой: рога одного из его быков, быков, клейменных его, релвасовским, тавром, вспарывают живот этому негодяю, превращая его плоть в лохмотья, и жизнь отлетает от мерзавца с последним вздохом. Диого Релвас даже назвал будущего палача — шестигодовалого быка, которого никогда не посылали на корриды из-за его мощных рогов и тучного тела. Однако такая смерть слишком хороша для того, кто украл честь Релвасов! И хозяин Алдебарана переменил свое решение: «Нет, нет и нет, только не несчастный случай! Никто не поймет, что это нами подстроено. А потом похороны… Хуже всего, если придется похоронить его на кладбище, где лежат люди нашей крови».

Он обезумел от одной этой мысли. Да и все Релвасы были бы оскорблены. Нет, он не может навязать им подобную компанию. Это же оскорбление, настоящее оскорбление всем, и хозяевам, и слугам — в общем-то, людям одной семьи. Да даже отец этого мерзавца — он уверен — перевернулся бы в гробу, узнав такое. Мертвые заслуживают уважения, потому что ими держится жизнь. Настоящему Борда д'Агуа, тому, что умер, укрощая быка, конечно же не понравилось бы увидеть с собой рядом того, кто запятнал имя Релвасов. Пусть даже если это его собственный сын… Да-да, его собственный сын!

Разговаривая с Мигелем и, возможно, чувствуя, что сын считает его сраженным нанесенным оскорблением, Диого Релвас распалял свое воображение. А-а! все в нем обманываются, но нет, он и на этот раз выстоит. Гордость в нем взыграла: «Помнишь ли ты тот гигантский дуб, что растет в конце леса? Так вот! Однажды ночью — ты, Мигел, еще был ребенком — разыгралась гроза, да такая страшная, что всех перепугала. Молнии вспыхивали беспрерывно. И одна угодила в дуб, вошла в него, точно огненная шпага, вроде бы небо оскорблено было его размерами. Все вокруг задрожало. Казалось, пришел конец света. Так вот, дуб-то тот все еще стоит, несмотря на то что молния почти полностью выжгла его нутро. Вот так же и я… Это еще не конец, нет, я выстою».

Он знал, что это бахвальство. Кому-кому, а ему-то было известно, что сделала с ним эта боль, которую он постоянно чувствовал и которой вначале был придавлен, но он взял себя в руки, заставил себя принять решение и теперь хотел показать, что способен вынести всю тяжесть страдания.

Домой он вернулся поздно. И ночью один на один обдумывал отмщение, не раз чувствуя, что голова ему отказывает — кажется, вот-вот лопнет, — и гораздо проще взять ружье и пристрелить этого шелудивого пса. И все сразу кончится, кончится трагически, но урок будет дан. Но нет, над ним же посмеются! Его же назовут трусом!

Он пытал себя ненавистью, конечно, в надежде взбодриться и победить горечь утраты. Но победить не удавалось, горечь не проходила, он чувствовал ее и понимал, что она не пройдет. Да, он всегда был человеком разумным. Ему приятно было сознавать и испытывать это. В тот день, когда он поймет, что это не так, он найдет для себя достойный выход.

Диого Релвас пошел в лес, возможно затем, чтобы устать, чувствуя, что сон не приходит. А если придет, то с кошмаром. Однако свежесть раннего утра только взбодрила его, он даже почувствовал, что в лесу прохладно. Вспомнил о дереве, в которое угодила молния, и, пожелав увидеть его еще раз, стал искать к нему дорожку покороче. Плохо было то, что ему пришлось пробираться сквозь чащу, и темнота его угнетала, а может, к нему возвращалось спокойствие?

Как бы это было хорошо! Но возможно ли снова обрести спокойствие?… И как? Каким образом?

Один из его сыновей умер, и только когда это случилось, он понял его и признал за сына. Милан как ушла от него после их разговора, так и не возвращалась. То, что до него доходило, а именно что она собирается вступить в новый брак, радости ему не приносило — это ведь еще одно оскорбление, но он все же предпочел бы новый брак, чем ее беспорядочную жизнь. Если она это сделает, он возьмет Руя Диого к себе: он уже простил его. Да, он стал способен прощать… А теперь еще эта история с Марией до Пилар… А-а! Марию до Пилар он простить не в силах!.. Нет, никогда, до конца ее жизни… А она должна быть короткой. Лучше видеть ее мертвой, чем…

Не дойдя до дуба, он почувствовал усталость. Решил сесть на землю. Сколько лет он не садился на землю?! Верхушки деревьев качал ветер. Диого Релвас попытался вглядеться в густые заросли, но глаза отказывались что-либо видеть в этом мире тьмы, которая его подавляла. К нему слетел голубь и, сев рядом, стал смотреть на него. В этот самый момент проникший сквозь листву луч солнца вернул Диого Релваса к действительности: мерзавец, должно быть, уже на манеже? Начался рабочий день. И тут непрошеные, облегчающие душу слезы потекли по лицу землевладельца. Он встал, вспугнув голубя, который взлетел на дерево, где его ждала подружка.

«Ты стар, мой друг, стар!» — сказал он себе тихо. Но тут же приободрился, надеясь, что еще сможет показать себя и свою силу.

Только перед домом глаза его высохли. Диого Релвас смочил платок в водосточном желобе и провел им по лицу, провел медленно, шумно дыша, потом тряхнул головой и направился к манежу.

Карлик Таранта — сама униженность — приветствовал его, поднявшись со скамьи и держа берет в руке. Доносившийся с манежа голос Зе Педро подстегнул землевладельца, заставив прибавить шагу. В центре круга серая сухопарая кобыла повиновалась окрикам объездчика, который работал с уздечкой. Диого Релвас не стал наблюдать за ними, как это всегда бывало. Он спешил увидеть все, что творится вокруг Зе Педро, который уже шел к нему навстречу с непокрытой головой.

— Вам лучше, хозяин?

— Да. Я готов к новым делам, — ответил Диого Релвас, мельком взглянув на него и делая вид, что его интересует лошадь.

Он провел правой рукой по ее крупу, левая рука была тяжелая и болела.

— Партия быков для Мёриды отправляется в среду. Ты будешь сопровождать ее. Хочу, чтобы несколько дней ты был на Диете, я заинтересован, в корриде. — Потом, понизив голос, внимательно посмотрел на объездчика лошадей. — Можешь переменить одежду… У меня есть для тебя одно дело, но это дело секретное. Ты умеешь хранить секреты?

— Хозяину это ведь известно.

Какое— то время Диого Релвас выждал. Он чувствовал, что покрывается потом. Холодным потом.

— Мне нужно переправить в Испанию пять лошадей… После того как ты доставишь быков на место, ты перейдешь границу тайно. Поедешь в Монте-Прагал-де-Куба и переговоришь об этом деле t Шико Счастливчиком — он тебе поможет. Он тоже поедет… с лошадьми. Но об этом никому ни слова, ясно? Даже дома…

— А кому я передам лошадей?

— Я дам тебе письмо… Я и не подумал об этом. Покупатель объявится в Мериде.

— А в каком месте переходить границу?

— Боишься?… Если боишься, я найду другого.

— Нет, не боюсь, только я подумал…

— Где перейти, ты решишь сам. Это не трудно, найдешь кого-нибудь, кто подскажет. Какого-нибудь контрабандиста…

— Договорились, хозяин. Я все сделаю. Диого Релвас почувствовал головокружение.

— Я скажу в конторе, чтобы тебе выдали деньги. Счастливого пути! — добавил он уже у ограды. Потом ускорил шаг, точно нуждался в свежем воздухе, передохнул у выхода, прислонившись к стене, и пошел к Таранте только тогда, когда головокружение прекратилось.

И крикнул Таранте:

— Заложи экипаж. Через полчаса я еду в Лиссабон… Хочу поспеть на первый поезд.

В Монте— де-Куба он прибыл только поздно вечером на следующий день. Мигел Жоан хотел его сопровождать. Да, это было бы неплохо, но Диого Релвас отказался под предлогом, что сыну нужно оставаться при жене: Изабел капризничала, похоже, боялась вторых родов, и он, Диого Релвас, не хотел осложнять с ней отношений: хватит с него и холодности Марии Луизы де Андраде — вдовы Антонио Лусио. На самом же деле он решил все сделать сам: месть была только его, и мысль об этом становилась навязчивой, он боялся потерять право на месть, если разрешит сыну учавствовать в этом деле. К тому же он еще не додумал до конца, чем рискует, ведь если, к примеру, Шико Счастливчик возьмет и откажется, тогда зачем Шико Счастливчику знать, что в деле замешаны они оба. Осторожный человек ценится вдвое дороже.

И вот Шико Счастливчик перед ним.

Диого Релвас ему уже сказал, что от него хочет. Тот почесывал свою косматую голову и смотрел на него искоса — так обычно смотрит человек, не очень склонный принять предложение. Шико Счастливчик поморгал одним глазом, покачал головой и, когда Диого Релвас решил, что тот сейчас заговорит, уронил свои огромные ручищи между колен.

— Боишься? — спросил, презрительно глядя на него, Диого Релвас.

— Нет, сеньор, не боюсь, ни его, ни кого другого. Но если скажу, что я не боюсь правосудия, — солгу.

«Набивает цену», — подумал землевладелец. Слуга говорил тихо и размеренно, а глаза его хитро щурились.

— Ты же знаешь, что правосудию соваться сюда незачем… Все будут считать, что Зе Педро в Испании.

— Но хозяин хочет, чтобы я бросил его в навозную кучу, а это может плохо кончиться. Собаки… собаки, что бегают и везде все вынюхивают, найдут и его. И ведь никогда не узнаешь, когда им захочется это сделать. Может, как раз тогда, когда рядом будут люди…

Доводы слуги показались Диого Релвасу обоснованными, хотя были направлены против его идеи «бросить навоз в навозную кучу». Выходит, этот мерзавец недостоин даже навозной кучи: он хуже любого дерьма.

— Ну, так что ты думаешь?… Шико Счастливчик пожал плечами.

— Можно, — сказал он, — связать его и бросить ночью собакам. Не давать псам целый день есть — они разорвут его. Хозяин не хочет, чтобы он мучился?! — спросил он, увидев, что Диого Релвасу не нравится такой вариант.

— Так ведь твоя жена будет в курсе дела… Такого быть не Должно. Не хочу юбки в этом деле… Станут говорить о несчастном случае, а я хочу, чтобы он исчез бесследно.

Диого Релвас размышлял, жуя конец сигары и сплевывая. Кривил рот, чесал грудь. И повторил, точно убеждал сам себя:

— Я хочу, чтобы он исчез бесследно. Достаточно и того следа, что он здесь оставил… — Он подошел вплотную к слуге и спросил, не может ли тот бросить труп около Мериды, так было бы спокойнее. — Дам тебе пятьдесят фунтов золотом! — бросил он, чтобы Шико Счастливчик наконец решился. — Пятьдесят Фунтов!

— И клочок земли в три алкейре, годной под посевы, — подсказал слуга.

— Хорошо. Даю слово.

Только тут Шико Счастливчик поднял голову.

— Договорились!

И он протянул свою руку хозяину, который заколебался и взял ее только тогда, когда увидел, что слуга помрачнел. Диого Релвас пожал ее, крепко тряхнув, хотя это ему удовольствия не доставило.

— Дай ему почувствовать, что пришел конец его жизни. Не торопись. И отрежь его мужское достоинство. Отрежь и брось в навоз. — Диого Релвас говорил зло. — Или запихай ему в рот… Да, в рот, если сумеешь его раскрыть.

Какое— то время хозяин Алдебарана еще ходил по комнате. Шико Счастливчика перед ним уже не было, но образ Зе Педро, которого ему никак не удавалось представить принявшим смерть — кастрированным и лежащим у его ног, — маячил перед ним. Он видел его стоящим перед собой здесь, в этом зале с каменным полом. И в полной тишине слышал его смеющийся подтрунивавший голос.

Глава XVВОТ ТАК-ТО ЛУЧШЕ

Да— а, интересно, как бы он смеялся сейчас, когда в порогах поместья появился огромный и решительный Шико Счастливчик, по выражению лица которого было ясно, что все прошло именно так, как того желал хозяин. Ненависть Диого Релваса кончилась: он был отмщен. Однако он понял, что смерть Зе Педро не принесла ему облегчения: полученное удовлетворение не вырвало из сердца шпагу горечи. Холодная и острая, она засела в его груди навечно, вернее, до тех пор, пока он будет дышать.

В том, что он приказал лишить Зе Педро жизни, он не раскаивался, нет, ведь тот попрал честь Релвасов. Но страдания парня кончились, а его — продолжались, возможно потому, что ему пришлось препоручить Шико Счастливчику то, что полагалось выполнить самому.

Он припомнил других умерших, надеясь этим вызвать образ убитого, но ничего не получилось. Тогда он попытался представить вместо их лиц лицо Зе Педро, но оно продолжало жить, улыбаться и унижать его, как бы говоря, что все осталось по-прежнему. Да, все осталось по-прежнему.

Диого Релвас услышал, как Шико Счастливчик настаивал, чтобы его пропустили — он хочет поговорить с хозяином, — и понял, что тот навеселе. Теперь Диого Релвасу предстояло пережить причастность к этому грязному делу: вынести загадочные взгляды и панибратство сообщника. Он соображал, как избежать всего этого. Заставить ждать слугу до тех пор, пока он устанет? Послать ему деньги с кем-нибудь? Пусть забирает свои пятьдесят фунтов и убирается с глаз долой!

Между тем Диого Релвас понимал, и хорошо понимал, что вмешивать в это дело никого другого не следует. Ведь даже сын не должен был вручить Шико Счастливчику то, что ему причиталось, да и у Шико Счастливчика не должно возникнуть никаких подозрений.

Плохо было то, что последние бессонные ночи окончательно вымотали Диого Релваса, ведь от страшной усталости и нервного напряжения он забывался на какие-то доли секунды, и даже в эти доли секунды его преследовал кошмар, и всегда один и тот же: он видел две сцепившиеся фигуры, различимые только благодаря лунному свету, который озарял лицо Зе Педро, другое лицо оставалось в тени. Оно было всегда в тени. Вдруг фигуры исчезали. Он слышал их тяжелое дыхание и крики. Но всегда, всегда озаренное лунным светом лицо было обращено к нему, наблюдавшему за схваткой. Из тьмы Зе Педро ему улыбался, уверенный в себе, бесстрашный, ничто не выдавало в нем труса. Руки Счастливчика, огромные, сильные, не отпускали парня, но он уворачивался от них, а голос Марии до Пилар — только голос, самое Марию до Пилар Диого Релвас не видел — подбадривал Зе Педро, и тогда Диого Релвасу хотелось подбодрить Шико Счастливчика, и он кричал, кричал, но крика не получалось, какая-то странная сила лишала голоса, а потом и сил, пригвождая Диого Релваса к месту, не давая помочь Счастливчику, уже упавшему наземь, — должно быть, это он упал, хотя в темноте ночи лицо разглядеть не удавалось, — а Зе Педро дубасил его ногами, точно бил в барабан, звук, во всяком случае, был такой же, вначале четкий, потом глухой. И Диого Релвас смотрел в залитое лунным светом лицо Зе Педро, на котором горели счастливым победным светом глаза, ищущие его, Диого Релваса, старавшегося теперь уйти от них, ищущих, находящих его, жалкого труса, который прятался и отступал, отступал до тех пор, пока не натыкался спиной на живую стену рук — должно быть, это были руки, собиравшиеся толкнуть его вперед, отдать врагу, победившему и требовавшему вознаграждения. Ты хотел получить убитого? Вот он — получи! Я возьму за свою работу меньше, давай двадцать фунтов: мне двадцати достаточно.

И только когда рука Зе Педро его касалась, Диого Релвасу удавалось крикнуть, и он просыпался, угнетенный, мучимый предчувствиями, что этот все время повторяющийся сон должен быть в руку: план его провалился. Каждый день он себя спрашивал: «Что я буду делать, если он вернется?…»

Теперь, раз появился Шико Счастливчик, а не Зе Педро, ясно, что дело сделано. И ему, Диого Релвасу, лучше бы Шико Счастливчика не знать совсем. Что сделано, то сделано, и баста, ему претила необходимость беседовать с убийцей и терпеть его как сообщника, который не преминет напомнить Диого Релвасу о сообществе. С другой стороны, заставлять его долго ждать значило подвергать дело риску. А если он еще и пьян, кто гарантирует, что у него не развяжется язык и он не начнет похваляться. Диого Релвас послал сказать ему, что не имеет времени принять его, пусть подождет, и уже знал его ответ: «Ладно, я не спешу, мне лишь бы свое получить…» Но если нет возможности избежать встречи, то зачем ее оттягивать?! Может, для того, чтоб выяснить, что за этим последует? Хотя боль, та самая боль, что не проходит, не пройдет, это ясно, что бы за этим ни последовало. Нет, отступать нельзя, только не отступление, нет, ведь отступление — лестница, точно лестница, на которой останавливаться бессмысленно: все равно придется идти до конца.

Диого Релвас никогда не бежал с поля боя и сейчас тоже бежать не собирался. Он исполнил свой долг отца и хозяина.

— Прикажите ему войти! — крикнул он в окно своего кабинета, неожиданно приняв решение. Вдруг, даже не осознав того, он решил как можно скорее распрощаться с Шико Счастливчиком. Теперь ему казалось, что он попусту тратил драгоценное время. Из ящика стола Диого Релвас вынул исписанную его рукой бумагу, в которой говорилось, что он жаловал Шико Счастливчику в безраздельное и безвозмездное пользование годные под посевы земли в Монте-де-Куба пожизненно. Прибавив еще один алкейре сверх того, как было договорено, даже теперь он желал выглядеть щедрым — в конце концов он всегда был таким для тех, кто выполнял его особые поручения.

Тут он увидел Шико Счастливчика в дверях.

— Входи, можешь войти.

Диого Релвас сел и сделал вид, что читает написанную бумагу. Смысл ее он знал наизусть, но слов, им самим написанных, не помнил, а сейчас не мог сосредоточиться, чтобы понять их, ведь все-таки надо знать, что он написал, и нельзя упустить никакой мелочи. Шико Счастливчик говорил. Диого Релвас видел его руку, которой тот опирался о письменный стол. Огромная, узловатая, беспокойная, она так сжимала край, точно была сведена судорогой. Глядя на нее, Диого Релвас подумал о гигантском скорпионе.

— Убери руку, — тихо сказал хозяин Алдебарана. Нужно было одернуть Шико Счастливчика, заставить его держаться должным образом, и немедленно. Счастливчик руку убрал.

Диого Релвас выдвинул другой ящик, что-то раздраженно поискал в нем. Потом тут же резко стал выдвигать все ящики подряд, оставляя их выдвинутыми. Встал, как-то странно дернулся. Потом вытащил белый мешочек из верхнего ящика и бросил его с ненавистью на стол. Шико Счастливчик следил за движениями Диого Релваса с идиотской усмешкой пьяного. Землевладелец взглянул на него.

— Чему ты смеешься?

— Да его вспомнил, — ответил тот тягуче.

— И что?…

— А ничего. Он там остался. Я его… в Испании… Досталось мне, конечно. Я даже не думал.

Помутневшие золотистые глаза Релваса смотрели на него внимательно, точно сомневались в происшедшем. «Где подтверждение, что он выполнил го, что требовалось?»

— Как только я ему врезал, он сразу понял что к чему. Заговорил о вас…

— Уволь от рассказа… Мне это не интересно. Говори о том, о чем спрошу.

Шико Счастливчик с досадой поморщился и тут же бросил на письменный стол сверток, который держал в левой руке.

— Вот здесь доказательство… Небось хозяин сомневается… Но я, слава богу, человек слова.

Землевладелец раскрыл мешочек с золотом и стал отсчитывать положенное Шико Счастливчику.

— Я решил, что лучше принести их…

И он принялся разворачивать сверток, но тут же схватил золото, складывая в стопки по десять. Все было верно. Да, сеньор, все в точности. Пятьдесят ровно. Это он отметил с удовольствием.

— А здесь я отписал тебе землю. И прибавил один алкейро еще.

Лицо Шико Счастливчика расплылось в улыбке.

— Вот это хорошо, спасибо, хозяин, за такое обращение. Он подтолкнул к Диого Релвасу сверток и пояснил:

— Можете развернуть, если желаете. Там его… целехонькие. Я решил, что лучше их принести.

Диого Релвас закрыл глаза и опустился на стул.

— Иди, иди отсюда и уноси это прочь, — сказал он усталым, надтреснутым голосом.

Шико в нерешительности взял бумагу и золото и подумал: «Вот попробуй пойми их, этих господ».

Выходил он, пятясь и согнувшись в поклоне, точно хотел, сложившись вдвое, уменьшиться, и все время держался за положенное в карман золото. Уже у двери он махнул рукой, в которой держал дарственную на землю.

— Я приказал кузнецу поставить решетки на окна в имении Монте-де-Куба, как просил хозяин. Сработал на совесть и получил сполна…

Вскинув глаза, чтобы приказать ему убраться вон, землевладелец Алдебарана остановил взгляд на куске кровавого мяса, все еще лежавшего на столе, и смерил слугу злым взглядом, не проронив ни слова. И тут же подумал о дочери.

Глава XVIМОЯ БАБУШКА МНЕ РАССКАЗЫВАЛА…

«А— а, если бы ты видел нашу барышню!..»

Сейчас я уже не припомню тех слов, что я услышал от бабушки об отъезде Марии до Пилар из поместья «Мать солнца». Не припомню не только слов, но и драматизма ее голоса, и особой выразительности ее старческого, сморщенного и грустного лица. Когда в Алдебаране стало известно, что тело Зе Педро нашли в Испании, все поняли, кто виновен в его смерти и кто приказал совершить преступление, однако сказать это вслух mак никто и не решился.

Мать убитого носила траур тайком. Все ждали ночи, чтобы, когда хозяин будет спать, пойти и ее утешить, оплакав вместе с ней ее сына.

Когда же стало известно, что дочь сваю землевладелец приказал отвезти в Алентежо, женщины Алдебарана собрались в оливковой роще и принялись молиться и плакать, очень надеясь увидеть Марию до Пилар перед отъездом. Все знали, что — то будет последний раз, когда они ее увидят, и последний раз, когда смогут сказать ей последнее «прости» в благодарность за то, что она не отвергла сына пастуха. Из случившегося они сочинили историю любви, которой никогда не существовало, гордясь в глубине души тем, что и у простых людей может быть несчастная любовь, такая же, как в романах, и даже еще красивее, чем рассказывают обычно в своих песнях о любви слепые певцы на сельских праздниках.

«Коляска стояла у ворот поместья, занавески на окнах коляски быт опущены. Надо же, даже карету не захотел ей дать, проклятый… Какой яд отравил сердце такого хорошего человека, боже правый!.. Слуги принесли чемоданы. Все плакали, каждый утирал рукавом лицо, а карлик Таранта — так тот схватился за поводья, желая увидеть барышню, когда ее выведут, но его тут же отвели на конюшню, потому что он не в силах был сдержать рыданий. Чуть позже появились хозяин Диого и барышня, которую он держал за руку. Борода хозяина стала белой, такой же белой, как кожа. А ведь смуглый был человек, и так побелел и телом и волосом. Такое может случиться только по воле божьей, только когда всевышний наказует, делая душу черной от угрызений совести. Казалось, хозяин Диого за руку-то ее тащил силком, а потом все узнали, что он ей еще шепотом говорил, а говорил он — „можно бы и ночью увезти, да хочу, чтобы все видели, как отец тебя наказал“. И все увидели, что он ей волосы-то отрезал, это ее-то красивые белокурые волосы, не волосы, а золото, красивее золота, они ее покрывали с головы до ног, точно королевская мантия.

Отрезал, как отрезают женщинам, которые спят с 'врагами во время войны, одел во все черное, боже небесный! Ведь у нее убили любовь, а теперь самое везли в заточение в Монте-де-Куба — туда Релвасы только в наказание ссылали людей своей крови. Женщины Алдебарана прятались в оливковой роще. Они боялись хозяина, но очень хотели увидеть барышню, из-за которой убили Зе Недра там, в Испании. А одна все-таки поднялась во весь рост и закричала: „Прощайте, барышня! Прощайте, нам вас больше не видать!“, и барышня ответила, помахав ей платком, который трепыхался в воздухе, как подбитый голубь, что вот-вот упадет…

Землевладелец поднял голову, видно, хотел наказать виновную, но на этот раз его отравленное ядом злости сердце дрогнуло, и все увидели, что он повернулся и пошел к дому. А коляска тронулась и вскоре исчезла в дорожной пыли…

Народ бросился ей вслед и закричал: „Прощайте, барышня! Прощайте, нам вас больше не видать!“ Мы бежали за коляской долго… Прошло меньше года… И мы узнали… далее тела ее он не привез в Алдебаран… Сам же, проклятый, отравленный ядом злости, заперся в Башне на четыре года. Должно быть, отравился-то он кровью совершенного преступления, раз уж собственную дочь не простил! Да, внук, да!.. Когда яд злости поражает человеческое сердце, лучше самому с собой покончить, чем дать волю этому отравленному сердцу!..»

Глава XVIIЧТО ЖЕ У НАС ЕЩЕ?

Крестьяне Алдебарана, конечно же, преувеличивали, говоря, что Диого Релвас провел в Башне четыре года. Такую судьбу им просто хотелось определить палачу романтической любви барышни и Зе Педро. И эта романтическая любовь стала бы легендой, если бы всем любительницам драматических и окутанных тайной переживаний было дозволено болтать о ней.

Он перестал появляться верхом на лошади в деревне — это так, как, впрочем, не появлялся и в поселке на шарабане, а предлогом была политика, которая теперь стала трясиной и в которой барахтались кретины: для людей умных и хороших она была делом неподходящим. Несколько часов он, безусловно, проводил в Башне, очень мрачный, с затуманенными слезой воспаленными глазами. Внешне он казался спокойным, хотя тут же обрушивался на того, кто ему перечил, как, например, Мигел Жоан, который вдруг принялся настаивать на том, чтобы одна партия быков была поставлена на корриду с благотворительной целью. «Суп для бедняков» — так он это называл, за что и был прогнан с глаз долой в присутствии управляющего и крестьян.

В это время Марии до Пилар уже на свете не было: она скончалась в Алентежо, куда он, чтобы не провожать дочь на кладбище, не поехал. Вот со дня ее смерти Диого Релвас и был во вражде с Мигелом Жоаном, который просил отца похоронить сестру на фамильном кладбище. Но тот не согласился: раз уж он решил, что она должна отбывать наказание в Монте-де-Куба, то так тому и быть и ничего менять он не намерен. В подобном нелепом упрямстве он вроде бы находил удовольствие, бичуя таким образом себя за ту ласку, что столько лет дарил ей, как будто это теперь что-то могло изменить. Себе же, оставаясь один, он говорил: «Отвожу душу».

И не простил Мигела Жоана, который, поддавшись на уговоры жены, съездил в Монте-де-Куба и присутствовал на похоронах «отступницы». Больше месяца Диого Релвас не принимал сына в своем доме, написав ему письмо, в котором говорилось, что он презирает тех людей, которым не хватает сил мужественно справляться со своими чувствами. Ему же было известно, что он ненавидел сестру, ненавидел и убрал с дороги нескольких претендентов на ее руку только потому, что страстно желал получить большую часть наследства. Так зачем же теперь делать вид, что удручен ее смертью?… Как раз сейчас-то Диого Релвас предпочел бы, чтобы Мигел Жоан продолжал ее ненавидеть.

Поговаривали, что Диого Релвас решил сжечь все мосты.

Однако если кто-нибудь мог бы увидеть его в Башне четырех ветров, где он находил себе убежище, понял бы, какую тяжелую драму переживает этот человек на самом деле. Его безумное воображение рождало явный бред, и он наказывал себя принесенным из конюшни хлыстом. Тот же, кому доводилось с ним разговаривать, считал, что таким спокойным он не был никогда. — Слишком ты спокоен, — сказал ему как-то Фортунато Ролин, — это признак старения.

— Ты всегда во мне обманывался. Что тут поделаешь, нет у тебя дара видеть людей насквозь.

— Когда они такие, как ты…

— И опять ошибаешься, Фортунато. У меня все на лице написано. А ты слишком раздражителен, чтобы быть внимательным и разбираться во всем, что видишь.

В этот вечер они все же остались довольны друг другом, так как общими усилиями сумели, восстановив окрестных землевладельцев против промышленной компании, претендующей на земли Алверка, отбросить строительство новой фабрики к Сакавену. Они оба были непоколебимы в своем желании воспрепятствовать проникновению промышленности в район и откладывали в дальний ящик все решения и подписи, тянули с ними до тех пор, пока представители муниципалитета и лиссабонских отделений не отвалили из Алверка. Вот в этот-то вечер за ужином Фортунато Ролин и выступил в защиту Мигела Жоана. И все вроде бы уладилось. Однако на самом деле Диого Релвас лишь решил выждать другого, более подходящего случая, чтобы подрезать крылышки этому едва оперившемуся птенцу, который не желал считаться, как видно, с теми доводами, которыми руководствовался отец.

Вот потому-то Диого Релвас и пошел на сына в наступление, как только тот, уже вступивший в организационный комитет корриды, захотел с ним поспорить. Хозяин Алдебарана указал ему на дверь, пригрозив, что вздует кнутом, если он опять появится в его поместье. Он не нуждается в подсказке, как ему помогать беднякам. Он помогает тому, кому желает, и ни к Чему ему красоваться своей щедростью.

В этот же вечер он написал Эмилии Аделаиде, которая так и не вышла вторично замуж, и своей вдовой невестке Марии Луизе де Андраде, приглашая их приехать к нему, и как можно скорее. И чтобы привезли всех внуков — он хотел бы их увидеть за столом по случаю своего шестидесятилетия, всех без исключения, и особенно Руя Диого, подчеркивал он дочери Эмилии Аделаиде, который «никогда не переставал быть самым любимым его внуком». Диого Релвас нуждался, чтобы около него был мужчина, а мужчины не было. Но он должен быть, и прежде, чем хозяин Алдебарана закроет глаза.

Так Диого Релвас раскрыл свои объятья сыну Руя Араужо, передав ему в наследство часть алентежских земель и создав сельскохозяйственное общество из своих детей и внуков, чтобы таким образом поделить между ними будущее наследство. Мигел Жоан отказался присутствовать при дележе, хотя Изабел Салгейро, его жена, все же появилась, с разрешения Мигела Жоана, конечно, чтобы подписать бумаги за своего старшего сына и двух дочек. Эмилия Аделаиде, вроде бы в знак благодарности, согласилась жить часть года в имении Алдебаран, хотя обеим ее дочерям необходимо было светское общество. Мария Тереза счала невестой банкира, капитал которого был вложен в консервные фабрики Алгарве. Они были хорошей парой — так говорили все. А нелюдимая Леонор Мария разрешала первенцу одного маркиза, пэра королевства, ухаживать за собой. «Младшая пойдет далеко», — комментировала мать, все еще молодая, хотя серебряные нити уже блестели в ее великолепных черных волосах. В Лиссабоне говорили, что Эмилия Аделаиде успокоилась после того, как ее избил любовник — англичанин, член дипломатического корпуса. Он приревновал ее, будучи как-то в доме все той же графини. Скорее всего приревновал (мы это только так и понимаем), приревновал за то, что семь собравшихся там пар решили сложить ключи от семи комнат, на бирках которых стояли женские имена, в большой кубок, полученный мужем графини на конных состязаниях в Каскайске, и тянуть жребий. Дипломат не совсем понял смысл игры, в которой принял участие, и, хотя был пьян, а может, именно потому, что был пьян, решил противостоять случайностям судьбы, увидев, что его любовницу уводит один фидалго.

И вот к сорока годам, скорбя о сестре, которую постигла такая участь, и вместе с тем понимая, что именно сестринская участь сдерживает отца и умаляет его претензии к ней самой, Эмилия Аделаиде возвратилась в Алдебаран, не ругая себя за те вольности, которые позволяла, чтобы избежать одиночества, — так, во всяком случае, она объясняла перемет своей жизни двоюродной сестре Мануэле Вильяверде накануне отъезда из Кампо-Гранде. Она желала вернуться к чистоте юности, это важно, очень важно, говорила она неестественным голосом, который Диого Релвасу знаком не был, а потому он не преминул это отметить, и властно, как всегда, в одной из бесед, которые они вели, как правило, ради утверждения основ их совместного будущего существования.

— Откуда у тебя, Милан, такой фальшивый голос? Он тебе так не идет…

— А я его брошу, только доношу и брошу, — ответила она шутя, хотя обратила внимание, что это замечание отца — своего рода условие их сосуществования, которое она вынуждена принять, тоже ставя условия, мягко, ненавязчиво, стараясь не обидеть отца и не остаться в обиде самой. Они достаточно хорошо знали друг друга и отлично понимали, что им следует избегать пустых стычек. К тому же теперь они оба, дополняя один другого, желали дать воспитание Релвасу Араужо, уже предупрежденному матерью о той серьезной роли, которую решил поручить ему дед.

Спустя год и тот и другая поняли, что игра стоила свеч. У Руя Диого была твердая рука, для того чтобы приводить в исполнение все дедовские приказы, ни с кем не сближаясь, даже с управляющими, которые, кстати, тут же ощутили случившуюся в их жизни перемену. Руй Диого убедил деда снова открыть манеж, и они вместе нашли хорошего объездчика: ведь нельзя же было допустить, чтобы другие коннозаводчики обскакали их в этом престижном деле. Гордый и заносчивый с матерью, Руй Диого сникал в присутствии деда, стараясь представить дело так, что хозяином в доме продолжал оставаться Диого Релвас. Руй рисковал и знал, что рискует, но, будучи в себе уверенным, испытывал удовольствие от того, что рисковал. Имея прекрасную память, он, как актер, готовился к встрече с дедом, стараясь поразить его своими познаниями, в сельском хозяйстве, хотя многих проблем земледелия и животноводства не знал. Он умел выслушивать слуг, почти не задавая им вопросов, и вовремя напоминал деду, который подчас забывал о возрасте внука, кое-какие подробности, ошеломлявшие старика.

— Но тебе же всего двадцать…

— Если точно, то девятнадцать.

— Тогда как же ты можешь это помнить?

— Возможно, это говорили вы, дед. Унаследовал память от вас, должен же я унаследовать от вас хоть что-то… Или н-нет?

— Похоже, все унаследовал, — улыбался Диого Релвас, видя себя во внуке. — Кроме глаз… Глаза у тебя отцовские.

Теперь старика не раздражал даже холодный взгляд Руя Диого. Диого Релвас почти забыл зятя. Как видно, пережитое им горе ослабило его память. Большую часть прошлого, теперь уже расплывчатого прошлого, да, возможно, и не принадлежавшего ему, застилал плотный туман.

После смерти падре Алвина место капеллана в Алдебаране занял молодой священник, большой любитель быков и лошадей. Он был требователен в вопросах культа, а потому согласился освятить вторую статую местной святой, которую Диого Релвас решил поставить в Башне четырех ветров, устроив там еще одну молельню. Землевладелец желал общаться со святыми каждое утро, хотя исповедоваться отказывался, нет, грехов за ним не было, объяснял он капеллану, и потому он не видел необходимости наносить визиты в исповедальню. Тогда падре Жоакин стал говорить о воспитательной силе примера: он должен прийти со всем семейством — по тем временам в церковь тащили каждого, — ведь только отсутствием бога в душах можно объяснить неподчинение свободных каменщиков и республиканцев. Страну должны спасти молитва и мужество. Мужества Диого Релвасу не занимать, так неужели же он откажется от спасения собственной души из-за нежелания прочесть время от времени «Отче наш»?

Эмилия Аделаиде сотрудничала со священником, раздавая на паперти свои воскресные подаяния, что привело Диого Релваса к решению передать в ее руки и его. Теперь ему было неприятно видеть толпу нищих у ворот имения: он не верил в их добрые мысли и почитал за глупость подавать этой подлой черни, способной принимать милосердную помощь из рук Релваса и тут же радоваться, хоть и не шумно, успехам врагов короны и святой церкви. Нет, пусть этим занимается дочь, дочь — пожалуйста, он согласен.

И вот как-то утром, спустившись во двор, Диого Релвас сел в коляску дочери, в которой она ездила к мессе. В ту же минуту Руй Диого велел заложить другую и, приказав сестрам сесть в нее, пустил лошадей в Алдебаран, неистово погоняя их, чтобы, опередив деда, предупредить падре о таком визите. По случаю возвращения землевладельца в церковь и великолепной, как утверждала Мария Тереза, проповеди падре Жоакина в ризнице был устроен маленький праздник. Когда же они возвращались домой, Эмилии Аделаиде припомнилась святая простота падре Алвина. Она никому ничего не сказала, но, будьте покойны, невзлюбила нового капеллана как раз после этой проповеди. Диого Релвас тоже осуждал божьего слугу и своего раба, но понимал и молодежь с ее восторгом, адресованным падре Жоакину; ведь молодежь падка на театральное слово, которым отличался юный священник. Заметив счастливую улыбку на лице отца, Эмилия Аделаиде спросила:

— Нельзя ли узнать, чему вы рады?

— О-о, пустое!.. Вспомнил одну свою речь, которую произнес в Ассоциации земледельцев… Председательствовал Бараона. Очень у меня тогда хорошо получилось. Я был доволен и речью и собой многие годы…

— Между тем сегодня гораздо больше причин для того, чтобы быть довольным собой…

Он получил похвалу, которая его раздосадовала: она не была справедливой.

— Не говорите так, Милан! Тогда я был почти мальчишкой… А теперь убеленный сединой старик, уставший от жизни. Не раз она меня лягала.

Ему захотелось поехать лесной дорогой, и он приказал кучеру свернуть к липам. Эмилия Аделаиде увидела, что он закрыл глаза, потом приклонил голову на подушку, но по движению отцовских пальцев, теребивших поля шляпы, поняла, что он не спит, а думает. О чем?! Хотелось бы знать. Возможно, о том же, о чем она. А она вспоминала Марию до Пилар и братьев, вспоминала, как они, радуясь мести, затащили ее в лесной домик и заставляли признать себя виновной в смерти матери, так и не поняв, до чего довели девочку. Для них троих, и особенно для Антонио Лусио, Пилар была виновницей. Нет, это даже не было местью, нет, а наказанием, и она, Эмилия Аделаиде, была зачинщицей, предложив судить ее так, как, по ее понятию, мог судить трибунал. Но сама-то она просто ревновала отца к сестре. Бедная Пиларика!..

Воспоминания о сестре привели, между прочим, к тому, что Эмилия Аделаиде погладила руку Диого Рёлваса, отчего на его лице тут же появилась улыбка.

— Вы меня любите? — поспешил он спросить. — Еще любите?…

— Вы же знаете, что да, люблю… Почему же спрашиваете?

— Я считал, что уже нет. Такой человек, как я, не способен поддерживать любовь детей к себе. Что ты, интересно, теперь обо мне подумаешь? Не говоря уже обо всех прочих…

— И вы никогда себя не спрашивали, почему так?

— Я слишком стар. Возможно! В некоторых случаях… я уверен, что так и нужно. Мир катится под откос, и люди, подобные мне, должны крепче держать вожжи.

— Думаю, что под откос он будет катиться долго. И даже очень долго.

— Тебе, Милан, так думать не пристало. Никогда не говори ничего подобного Рую Диого…

— Он сам все понимает… Считает даже, что понимает больше других. Это признак молодости.

— Ты думаешь, что опыт старика не так важен?

— Я этого не сказала и не подумала… Как же ты терзаешь сам себя, мой старый! Я просто считаю, что прошлое не повторяется.

— А ведь все мы должны сражаться за то главное, что ни в какие времена не должно быть забыто: уважение… порядок… Я думаю, Милан, нет нужды перечислять все. Вы это знаете не хуже меня.

— Мы должны привыкать…

— Привычка — начало отречения… В тот день, когда мы привыкнем к тому, о чем вы говорите, наступит анархия. Я уже думал о том, что будет с миром, когда такое случится…

— Да, хорошего будет мало. Но будущее неизбежно.

— Да, если его не готовить таким… А мы можем его подготовить.

— Возможно. Во всяком случае, это было бы неплохо, хотя и трудновато…

Коляска ехала медленно. Тихим, спокойным шагом шли лошади. Дышавший влажностью лес казался уставшим от суровой зимы: он жаловался, протягивая голые ветви, которые трепал холодный ветер.

— Завтра, если ты помнишь, годовщина революции в Порто, — сказал Диого Релвас, скребя совершенно белую бороду. — Так что же нас ждет еще?…

В этот же вечер, в час ужина, один пастух принес новость:

— Убили короля и принца.

Глава XVIIIВ КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ЦАРСТВЕ АНАРХИИ

— Убили короля и принца…

Мигел Жоан с досадой повернулся, но продолжал говорить садовнику, что хочет привести в порядок самшитовую аллею. В глубине ее, он заранее это обдумал, прямо напротив фонтана-раковины из желтого фаянса с разбросанными по ней красными и лиловыми цветами, будет сделана большая птица, так сантиметров шестьдесят в высоту, с клювом, обращенным к воде, и чуть приподнятыми крыльями, точно, утолив жажду, птица собирается улететь. Это будет очень изящная, очень красивая вещь, обещал ему садовник, в знак уважения снявший берет, как только появился Диого Релвас. Кивком почти лысой головы он указал Мигелу Жоану на старого хозяина, явно обеспокоенного и зло чертящего носком сапога по почерневшему от дождей песку.

— Вы меня слышали, Мигел Жоан? — спросил землевладелец.

— Будьте добры подождать, я сейчас иду.

И он продолжал объяснять садовнику, с какой стороны клумбы должны быть посажены красные гвоздики, с какой — белые розы, а в центре наоборот: белые розы около красных гвоздик, а красные гвоздики около белых роз. И больше никаких цветов, только розы и гвоздики.

Диого Релвас отметил не только дерзкое поведение сына, но и его пренебрежение к только что услышанной новости. Ужасающей новости! Особенно печальной примете времени! Диого Релвасу казалось, что нужно действовать, действовать как можно скорее, поднять на ноги всех, кто против царства анархии. А она-вот вам, пожалуйста, здесь, агрессивная, наглая, с убийствами запросто, при свете дня, точно это охота на зверей. Ну чего еще не хватает, чтобы люди уразумели, что им и их состояниям грозит смертельная опасность? Если возможно было прийти к тому, к чему пришли, то ко всем чертям всех сомневающихся! Всех, кто не с нами, всех, кто против нас, надо давить. Никаких уступок! Уступки уже завели нас бог знает куда.

Последние годы он жил в стороне от всего итого, он целиком был занят своими личными бедами, а вот теперь на него обрушились зги неожиданные и ужасные события: убили короля и принца. Он все еще видел их перед собой, видел то утро, когда они прибыли к нему с визитом, слышал голос его величества, ему никогда не забыть теплый, дружеский тон короля, который отрицал то, что он, Релизе, предвидел; к несчастью, это случилось, Релвас как раз того и боялся, грустно, грустно, что он не приложил усилий, чтобы к его словам король прислушался. Выходит, и он среди виновных.

Ожидая Мигели Жоана, Диого Релвас вошел в гостиную, когда из внутренних комнат послышались щебечущие голоса двух его внучат. Так вот для них — это точно, — для них жизнь утратит смысл, если не будут приняты нужные меры. А отец развлекается, давая приказы садовнику, как будто (лучившееся его не касается. Вот эта безответственность Мигели Жоана всегда и выводила его из себя!

Диого Релвас направился к стеклянной двери, собираясь снова позвать Мигела Жоана, но столкнулся с ним в дверях. Мигел Жоан старательно вытирал ноги, в то время как Диого Релвас взирал на него с неприязнью.

— Я счел нужным попросить вас уделить мне несколько минут внимания. Вам не передали?

— Передали, но я… не мог поверить, что вы… Я предположил, что слуга ошибся.

Землевладелец, кивая в такт его словам, думал: «Что скажут обо мне, если я тебе разобью морду! И сейчас же… Не произнося больше не единого слова».

Так вот, вы, Мигел Жоан, ошиблись, а не слуга, вы ошиблись еще раз в своей жизни.

— Виноват…

Враждебность молчания стала явной.

— Я считал, что в такое время… Вы знаете, что убили короля и принца?

— Знаю. Это случилось, когда они возвращались из Вилы-Висозы… В них стреляли.

— Какие же вы приняли меры для охраны своего дома?

— Никаких! — ответил Мигел с той же холодностью. Диого Релваса ответ взбесил. Это уже слишком, он не чувствует даже отцовского настроения, которое вынудило приехать сюда, чтобы побеседовать с сыном.

— Не говорите мне, Мигел Жоан, что вы душевнобольной. И не смотрите на меня такими глазами. Хотя вы и сумасшедший, явно сумасшедший. Это единственное разумное объяснение, какое я могу дать…

— Возможно… Кто тебя сюда приглашал?

Диого Релвас размахивал руками, не в силах сдержать овладевшую им ярость.

— Не говорите «возможно». А признайте себя помешанным.

— Вот теперь мне понятно, почему вы лишили меня всех прав. Благодарю за объяснение, — согласился * Мигел Жоан с нарочитой учтивостью.

— Не усложняйте, Мигел, не усложняйте. Прошу вас во имя любви к богу, не вынуждайте меня переменить намерение, приведшее меня к вам.

Было бы лучше, если бы он держался спокойнее. У него опять возникло желание убедить сына разумными доводами — это большее, на что Диого Релвас был способен, ведь еще минута — и он поддастся эмоциям и тогда уж не ручается за последствия. Диого Релвас все время смотрел на стоящий на столе хрустальный кувшин, который ему так хотелось хватить об пол и увидеть, как он разлетится на мелкие кусочки. Может, тогда сын поймет, что должен переменить свой тон. Ведь Диого Релвас или был подчеркнуто вежлив, или подчеркнуто груб, либо — либо, он не умел себя вести иначе. И сын это знал. Да и все это знали. Так зачем же вызывать на грубость? Какую физиономию скроит Мигел Жоан, если он без обиняков скажет, что доверил внуку ведение дел в хозяйстве Релвасов только потому, что не считает сына сведущим в подобном деле? Что, этого тот добивается?!

Диого Релвас приехал сюда совсем не для того, чтобы усугубить уже имеющиеся между ними разногласия. Он приехал, вернее, его привела сюда предусмотрительность — дальний прицел или, возможно, желание установить разумные отношения.

Он повторил приблизительно то же, что говорил в тот день, когда Мигел и Андраде — отец его вдовой невестки — приезжали к нему относительно семейной кооперации, которую хотел создать Релвас. Делал он это явно нарочно и не смотрел в лицо сына.

— Вы, Мигел Жоан, меряете всех своей меркой. Я лично никогда не хотел вас ни унизить, ни обойти. Я хозяин дома — моего дома, имейте это в виду, и еще: запомните — все решаю я один, только один. Руй Диого без меня шагу не делает. И так будет до моей смерти. Каждую бумагу он будет подписывать у меня. Однако все это завтра же может перейти в ваши руки, Мигел Жоан, если другие члены семьи сочтут вас наиболее способным для такого дела. Так что все зависит от вас. Я счел уместным дать хозяйничать Рую Диого потому, что он самый взрослый из моих внуков, и для того, чтобы все оценили мое стремление дать власть в руки молодым, которые представляют будущее. Разве это непонятно? Но меня не захотел понять тот, кому следовало бы понять в первую очередь… Терпение! Говорю вам это с горечью и уверяю вас в своей решимости не менять то, что кажется мне хорошим. В этом я был, есть и буду непреклонным.

Да, он шел на соглашение, да, он шел на уступки, придумывая объяснения, которые казались бы правильными, не являясь таковыми. Он начал заботиться о внешней стороне разговора, да, и он стал играть в подобные игры. Это был факт.

— И я считаю, что, несмотря на го что у вас было важное дело, пусть важное, вы не должны были отнестись невнимательно к моему появлению. Ведь я, я к вам приехал, Мигел Жоан, я, ваш отец. И чего такого особенного я хотел от вас, в конце-то концов? Не так уж и много! Обсудить, с вами известие, и довольно прискорбное, и вместе с вами подумать о тех мерах предосторожности, которые следует принять во избежание непредвиденных действий республиканской канальи. И опять же: я пришел к вам… Это означает, что я превыше всего ставлю интересы нашего дома.

Он помолчал. Взял хрустальный кувшин в руки и сделал вид, что заинтересовался игрой его граней.

— Я приказал запереть ворота… Это — то элементарное, что надлежит сделать. У вас есть пистолет?

— Пистолет и четыре полных обоймы, — ответил Мигел Жоан, не поднимая головы.

— Поднимите голову… Вы же знаете, что я люблю видеть лицо того, с кем разговариваю. Чтоб все как есть, начистоту!

— Это не так просто…

— Что вы хотите этим сказать?

— Что не так просто забыть, как вы меня оскорбили в присутствии слуг, именно в присутствии слуг. Все остальное значения не имеет! Я ведь женат, и я отец троих детей. А вы, сеньор, обращаетесь со мной, будто я, ну… Диого Луис…

— Говорите дальше! Что вы еще желаете мне сказать?! Пользуйтесь случаем, выкладывайте.

— Я сказал все.

— Не много.

— Достаточно.

Диого Релвас поставил кувшин на бюро, когда услышал голос внука, отдающего распоряжение кучеру запрягать лошадей. Твердость в его голосе пришлась по душе землевладельцу. И он с удовольствием отметил, что твердость эту внук унаследовал от него, Релваса, хотя его порывистость явно была свойственна крови рода Перейра. Но твердость, твердость — от деда с материнской стороны. Да, он умеет приказывать. Так ведь это его внук, разве н-нет? — заметил землевладелец сам себе. Мигел Жоан истолковал его улыбку по-своему и стал слушать отца несколько по-иному, спокойнее.

К согласию они пришли легко: слуги, пользующиеся большим доверием, будут сторожить дома, верхами на лошадях, женщины и дети одни на улицах появляться не должны, капеллан Алдебарана отслужит десять месс, на которых будет присутствовать вся семья, и они пошлют как можно больше слуг на королевские похороны. День похорон короля и принца должен стать днем национального траура. «И днем наказания убийц», — заключил Мигел Жоан со свойственной ему заносчивостью. Он отдаст приказ управляющим отправить людей на похороны в лодках, это обойдется дешевле, не говоря уже о том, что, когда едут все вместе, нет возможности кому-то в Лиссабоне отлучиться и не присутствовать на похоронах. От этого люда всего можно ожидать, всего. К тому же не слышал ли он, что чернь готовится создать классовый союз?

Нет, этого Диого Релвас не слышал, никто ему об этом ничего не говорил. Кто же это?… Ну и ну! Что же смогут эти идиоты сказать друг другу? Вначале он заволновался, но потом счел полученное известие смехотворным. Мигел Жоан предлагал покончить с теми, кто собирался это сделать, и немедленно. Нужно разузнать имена зачинщиков и отправить их в кутузку, подведя все под декрет, подписанный королем накануне убийства.

— Я не читаю газет, — сознался обескураженный землевладелец. Интересно, о чем думает Руй Диого, не ставя меня в известность относительно таких важных дел?

Сын пояснил:

— По этому декрету, можно мгновенно выслать из страны, отправить в заморские колонии всех, кто повинен в преступлении, которое ставит под угрозу высшие интересы государства Главные руководители республиканцев арестованы… Так что схватить оставшихся на свободе и повинных в смерти его величества не так уж трудно.

— Жоан Франко не умеет вводить диктатуру, — с сожалением отметил сеньор Алдебарана. — Декрет запоздал…

Два дня спустя эту же самую мысль он подчеркивал, беседуя с Зе Бараоной, которому предлагал созвать директоров Ассоциации земледельцев и политических деятелей, опирающихся на земледельцев, как он называл себе подобных.

— Пришло время для решительного, твердого выбора. Мы каждого должны заставить взять на себя ответственность за создавшееся положение. Страна окажется на краю пропасти, если мы не будем бить тревогу. Слепые поводыри слепых не должны быть в наших рядах, Зе Бараона.

— Почему же вы отказались от места, предложенного вам в Ассоциации? Ваша вина не становится меньше от того, что вы видите опасность, — наоборот, увеличивается…

— Я своей вины не отрицаю… Но спрашиваю: пойдет ли ко дну земледелие, если такие люди, как мы с вами, исчезнут? Хочу думать, что нет. Хотелось бы думать, что нет. Однако я все чаще и чаще замечаю, что разложение тронуло людские души и делает свое дело…

— В нужный момент, Релвас, люди всегда находятся и держатся на высоте положения, вы пессимист…

— Я стараюсь себя проверить делом и извлечь из проверки урок. Диктатура Жоана Франко началась под звуки фанфар, а толк какой? Тут же все стихло и диктатуры как не бывало. Говорили, что причина — наш мягкий португальский характер: мы даже на корриде не убиваем быка! А результат налицо: убийство на улице, на глазах у полиции и королевской стражи. Декрет запоздал, Бараона. Теперь уже кнутом и пряником мало чего достигнешь…

— Посмотрим, что сделает новый король…

— От вас я бы желал услышать совсем иное, а именно: сделаем все возможное, чтобы новый король незамедлительно исполнил свой сыновний и братский долг. Хотя бы это!..

— Отечества создаются слезами, — ответил Зе Бараона, воспользовавшись фразой, сказанной им совсем недавно на одной из дискуссий в Эворе среди землевладельцев Алентежо.

— Лучше бы заставить плакать тех, кто собирается погубить отечество. В противном случае мы все будем у пропасти. Это я вам говорю. Похоже, что либерализм — модель нам чуждая и непригодная для португальской действительности. А если это так, то нужна диктатура, и серьезная. Без всяких компромиссов.

— Управлять страной, Диого Релвас, трудно.

— Без сомнения. Но тот, кто управляет, должен предвидеть трудности. Мы не можем идти на поводу у событий. Вот поэтому, и только поэтому, я настаиваю на срочности созыва земледельцев и политиков, которые были бы готовы взять на себя ответственность. И без демагогии… Или н-нет?

— А я потому же говорю вам, что сейчас не время для бравады. Путь мы найдем, без сомнения. Знать бы, на кого можно рассчитывать, — это во-первых… И не терять головы…

— Может, Зе Бараона, мы поймем, что теряем голову, только тогда, когда она покатится с наших плеч? Вот чего я боюсь!..

Глава XIXТАК ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ МЫ БУДЕМ ДЕЛАТЬ?

То были справедливые опасения.

Сколько же времени они еще будут идти, идти, держась за руку слепых, слепых поводырей?

Созвали Государственный совет, очень хорошо, прекрасно. И вот когда все признали, что необходимо усилить диктатуру, вдруг появилось правительство миротворцев. Выходило дело так, точно насилию еще должно было принести извинения, должно было пойти на соглашение с убийцами. А ведь если не хватило смелости сделать то, что надлежало, то нужно было хотя бы призвать новый кабинет к принятию мер устрашения. А что получилось? Стране предлагалась коллективная трусость. Что, он преувеличивал?! Тогда что же говорить об отказе от прошлого, которому приписывались все пороки? Кое-какие имелись, без сомнения, но теперь было не то время, когда можно было надеяться на их исправление, скорее наоборот, ибо страна нуждалась не в прочности власти, а в ее силе, без которой нет ни созидательного труда, ни душевного покоя. А что правительство делало?… Вместо того чтобы высылать за пределы страны всех подозреваемых в насилии, оно распахивало двери тюрем с политическими заключенными и убийцами короля, вроде бы сама корона прощала преступление и даже оправдывала его. Жоану Франко предложили отправиться в изгнание, и стране без стыда и совести была навязана монархия по английскому образцу, и это тогда, когда англичане хитрили, входя в сделки с немцами, чтобы украсть принадлежащие Португалии заморские территории. Страна подавала в отставку. И хотя он считал, что любое правительство в первую очередь должно обращать свои взоры на метрополию, отдавая предпочтение сельскому хозяйству, разработке полезных ископаемых, короче земле, — это совсем не значило, что земли, открытые нашими мореплавателями, следовало отдавать кому-то другому. Нация имеет право располагать резервами для будущего. Неужели те, что посягали на земли, принадлежавшие другому государству, не понимали, что они попирают священное право собственности?

И результаты не замедлили сказаться.

— Вот они, мои сеньоры, налицо, и без вашего на то разрешения. Землекопы организуют свою ассоциацию. Это, возможно, и смешно, если бы не было грустно. Ведь завтра их примеру последуют все остальные. Вот я и спрашиваю вас: мы что, готовы разрешить, чтобы нам ставили условия относительно оплаты труда? Когда я говорил об опасности, которую несет индустрия, многие пожимали плечами, считая меня выдумщиком. А теперь вот, полюбуйтесь: вместо рабочего дня от восхода и до захода солнца с вас спрашивают двенадцатичасовой рабочий день, и за большие деньги, не понимая, что все это кончится тем, что мы, землевладельцы, будем вынуждены оставить свои земли — ведь нам все тяжелее и тяжелее. Заниматься в настоящее время земледелием — это своего рода искусство весело беднеть. И если мы пойдем на их условия, то станем нищими. Или н-нет?!

— Да нас раньше, чем мы станем нищими, прикончат! — крикнул кто-то из зала.

— Верно! — откликнулся хор голосов.

Тут послышались хлопки, вначале нерешительные, потом уверенные, а уж потом все бурно зааплодировали.

В пылу требовательного, громкоголосого выступления Диого Релвас, казалось, молодел. Однако в его золотых глазах живости не было, и одна рука все время искала опору, чтобы другая могла подняться и, точно коса, резануть пространство.

— Что касается меня, то я уже решил, что не соглашусь ни за какие коврижки, чтобы кто-то из моих слуг принадлежал к этой ассоциации. Ведь за землекопами, за этой чернью, стоят образованные люди. И они хотят взять нас с той стороны, с которой мы больше всего уязвимы. Землекопов не наберешь на скорую руку, не пойдешь искать в другом месте. Однако и нашим заливным землям не обойтись без их лопат… Я люблю правду-матку. И потому спрашиваю вас: что же мы будем делать?!

Диого Релвасу удалось собрать в зале самых крупных землевладельцев и заинтересованных в этом вопросе председателей муниципалитетов. То, что ждать от собрания решительных мер нечего, он понимал хорошо, но хотел знать, на кого можно рассчитывать в его крестовом походе против организаторов будущей ассоциации. Инициатива в этом вопросе должна исходить от землевладельцев — это ясно, к этому он пришел на собрании Ассоциации земледельцев. А единства между ними не было. Они давали себя разобщить, а следовательно, и передавить, как ягнят. Он привел пример с земледельцами, а большинство присутствующих осталось безразличными к его словам, хотя он подчеркнул опасность, которую создавало возникновение первого сельскохозяйственного синдиката. Какой-то тип даже сказал, что нет закона, который запрещал бы трудящимся создавать свои организации.

На что в знак протеста Фортунато Ролин поднял свой крепкий кулак. Как же не хватало Диого Релвасу таких вот людей, способных, если нужно, взяться за винтовку! Правда, два года назад у Ролина было кровоизлияние и левая сторона наполовину осталась парализованной. Теперь это была, скорее, карикатура на сильного и решительного человека, каким он был раньше.

Выступления продолжались, не прибавляя ничего к уже сказанному. Многие просили слова, чтобы услышать самих себя или чтобы уколоть других, оскорбляя их публично. Вот тут-то один арендатор из Бенавенте и поднял голос против владельцев заливных земель, обвиняя их в слишком высоких арендных ценах.

— Этот вопрос сегодня не стоит на повестке дня! — крикнул ему Жоан Виторино с первого ряда.

— Меня приглашали для разговора о проблеме земледелия. И я здесь именно поэтому. И говорю, что земледелие страдает из-за недопустимо высоких цен на аренду земли, а совсем не из-за Ассоциации землекопов; что это такое, еще никто не знает, в глаза, как говорится, не видел. Цены и ведут к кризису в сельском хозяйстве.

Такое выступление нашло поддержку: кое-кто стал на сторону выступавшего, в зале зашумели. Диого Релвас улыбался. Это был еще один урок тем, кто с ним не соглашался. Ведь что ни день, то урок, если, конечно, быть внимательным к происходящему. Какое-то время он дал собранию пошуметь, потом попросил тишины. Собравшиеся должны подчиняться большинству, как известно. Иначе с пользой работать невозможно: ведь никто же не пришел сюда просто так, с целью провести свободное время или развлечься. Поэтому он попросил уважаемое собрание высказаться относительно конкретного случая: должно ли собрание заниматься сегодня вопросом арендной платы?

— Кто за? Прошу встать…

Встал только арендатор из Бенавенте, который с испугом смотрел по сторонам в ожидании, что встанут и другие. Да, их, конечно, не большинство, ведь организаторы собрания знали, кою приглашали, но все же здесь есть и те, с кем он говорил об арендной плате, и не раз, — так в чем же дело? Выходит, они решили оставить его в одиночестве? В отчаянии арендатор поднес руку к голове, думая: «Несчастный, несчастный, никогда тебе больше не арендовать и пяди этой земли». О том же думал и Диого Релвас, и те, что теперь ему улыбались: ведь арендатор, что похож был на попавшую в западню птичку, вызывал улыбку сострадания.

— Ваше предложение отвергнуто единогласно, — сказал хозяин Алдебарана. — Похоже, земледельцев волнуют другие вопросы, более важные для сельского хозяйства в целом. Арендная плата на землю — не долговое обязательство. Да и разве вас заставляют арендовать землю? Отвечайте!..

Арендатор покачал головой и развел руками, точно просил чьего-то покровительства.

— Я вам дам один совет: если вас не устраивает арендная плата, оставляйте землю. Это не проблема земледелия, это ваша личная проблема. А мы здесь совсем не для того, чтобы заниматься вашими проблемами…

— И будет лучше, если вы оставите зал, чтобы не мешать нам работать, — заметил То Ролин, не поднимаясь со стула.

— Верно, верно, — крикнули сразу несколько голосов. Перешептываясь, они спрашивали: «Кто же привел это чучело на собрание?» Ошеломленный председатель муниципалитета ответил, что этот человек попросил у него разрешения присутствовать на собрании, он счел это возможным и разрешил войти в зал. Тут Мигел Жоан встал с места и подошел к ряду, где сидел арендатор, предлагая тому выйти.

— Пожалуйста. Да-да, это я вам! Вы еще не поняли, что вы здесь лишний? Давайте выходите быстрее! У нас еще много дел!..

Диого Релвас счел благоразумным потребовать тишины, но зал зааплодировал инициативе его сына, понимая, что аплодирует и самому Диого Релвасу; потом, когда Мигел Жоан взял арендатора под мышки и почти донес до двери, загрохотал от смеха.

И успокоился.

Решение послать телеграмму правительству, в которой собрание требует бороться с анархией, было принято единогласно. Текст телеграммы зачитал тощий и молчаливый Перейра Салданья:

«Земледельцы Рибатежо и все собрание приветствуют Ваше величество, просят поддержания порядка, наказания всех предателей на благо Нации и Короны».

Из— за слов, шедших в конце телеграммы с больших букв, возник спор с Жоаном Виторино. Жоан Виторино считал, что слово «Корона» должно было идти перед словом «Нация», но не получил поддержки большинства, которое считало обратное. Тогда в знак согласия с большинством он протянул руку Салданье.

Когда собравшиеся в зале покидали здание муниципалитета, на дворе стояла ночь. На улице по углам жались неясные тени, скрывавшиеся в этой ночи. Диого Релвас пригласил кое-кого из землевладельцев поужинать, он хотел поговорить о важном деле: время не ждет и завтра уже может быть поздно. Жоан Ролин, старший сын Фортунато, предложил им свой дом — он всегда и всем был готов услужить, а тут такая честь — оказать услугу столь известным людям. Он был любителем этикета и полная противоположность отцу, старому Ролину, которому этикет нужен был как корове седло.

Хоть вина было и немного, дискуссия приняла беспорядочный характер.

Ролины высказывались за лобовую атаку против Ассоциации землекопов, после того как она образуется. Они считали, что тогда все средства будут хороши. А именно: в тот вечер, когда правление Ассоциации соберется, из окон должны полететь и мебель и люди, чтобы, как говорил Карлос Ролин, «все они, как можно скорее, оказались на улице». Мигел Релвас был с ним согласен, хотя сказал, что лучше бы «подпалить весь этот навоз».

— Хуже всего, — сказал Перейра Салданья, — что закон…

Но Жоан Виторино объяснил ему, что «закон — это мы, и никто другой», и если двор считает возможным бездействовать, то тому, кто первый столкнулся с беспорядком, надлежит все поставить на свои места. К примеру: схватить одного из этих типов и повесить голым на позорном столбе. Живьем и голого. А это гораздо хуже, чем убить.

Тут Диого Релвас напомнил им, что еще существует печать и другая сторона может найти основание для осуждения любого насилия.

— Сейчас модно заигрывать с народом, хотя, к чему это, — непонятно. Но что мы можем против моды? Пока…

— Так что ты предлагаешь? — спросил Фортунато Ролин, глядя на него гноящимся и немигающим глазом.

— Как и вы, считаю, что все средства хороши. Мы должны идти до конца… И можем начинать действовать хоть сегодня. Прежде всего следует узнать имена главарей и оказывать на них и их единомышленников давление. Вот вам первая задача. Я абсолютно уверен, что кто-то из этих типов работает у нас.

— Короче: разбить яйцо прежде, чем цыпленок вылупится сам, — пояснил улыбающийся Виторино.

— То самое. И после этого мы сможем преподать им урок. Мысль повесить одного из них голышом на позорном столбе, по-моему, гениальна! Поддерживаю ее целиком и полностью.

— Но надо иметь в виду, что они не боятся, — заметил То Ролин. — Да, те, кто не связан семьей…

— Тогда мы договариваемся и не даем больше работу главарям, не объясняя причин. Ведь никто не может запретить нам отправиться на площадь, где толкутся землекопы, ищущие работы, и выбрать из них тех, кто нам подходит. Перейра Салданья и я, члены компании, можем помочь в этом деле.

— Но даже если это так…

Ты, Фортунато, не веришь, что их испугает голод?

— Если дед мне разрешит… Все угольщики в Англии объединились и при случае помогают тем, кого арестовывают, — пояснил Руй Диого. — Не думаю, чтобы наши землекопы были одиноки, без поддержки.

— Хорошо. Предположим, они выстоят. Если так, то мы уже сегодня должны подыскивать доверенных людей, которые войдут в костяк этой организации. Им, если необходимо, можно и заплатить.

Присутствовавшие заулыбались, услышав предложение Диого Релваса.

— В этом случае мы в тот же день узнаем, что там происходит. И, когда будет их съезд, подыщем трех или четырех человек, вроде этого арендатора из Бенавенте. К этому я пришел, извлекая урок из сегодняшней встречи. С дураками всегда легче заварить кашу. И густую… — И, повернувшись к председателю муниципалитета: — Все остальное вы возьмете на себя. Обращая внимание на то, что Ассоциация — центр беспорядка, прикажите ее закрыть…

— Я не уверен, есть ли такой закон…

— Нет закона, который бы разрешал беспорядки. Посадите их в тюрьму или куда хотите. Но выполните свою роль…

Мигел Жоан вышел вперед и вручил отцу бумагу, объяснив шепотом что к чему. Землевладелец Алдебарана, с гордостью посмотрев на сына, утвердительно кивнул головой.

— Здесь есть один человек, который хорошо работает… Тут вот у меня шесть имен. Имена главарей Ассоциации. Из них двое служат у меня. Двое у Перейры Салданьи…

— Кто такие, кто они? — послышались вопросы.

— Один — сын старшего пастуха, Рамальета. И внук вашего кучера…

— Боа Вида?

— Нет, этот — человек деловой. Другого, Дескалсо…

— Ничего себе!

— А у меня? — спросил Жоан Виторино.

— Ты пока чист. Подождем до следующего раза, если такой будет.

Все были уверены, что дальше дело не пойдет, на этих все и кончится.

— Да это же воробьи! — сказал Мигел Жоан. — Их едят с рисом…

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнул.

— А у нас кто? — спросил Ролин, попросив сына сунуть ему в рот сигарету.

— У вас один… Зе Фомекас.

— Кто это Зе Фомекас?

— Сын сторожа, — пояснил То Ролин.

— О, о его здоровье я позабочусь сам… И немедленно.

— Фортунато, никаких насилий! Мы же договорились, что чадо припугнуть семьи… Прежде всего надо заставить действовать такую силу, как страх. Это самая лучшая машина порядка.

— А мне бы хотелось отделать этого типа. Это ведь мой крестник. У меня есть на него право. Ладно, отыграюсь на его семье…

Диого Релвас сиял.

Он хотел, чтобы и сын и внук были рядом, но Мигел Жоан очень ловко, под предлогом дать прикурить Ролину, отошел от отца. «Нужно за него держаться, — думал землевладелец. — Если этот год пройдет как надо, отдам ему часть акций Компании заливных земель. Он их заслуживает. Но он должен получить их из рук племянника, чтобы не зазнавался».

И Диого Релвас широко улыбнулся, точно уже присутствовал при сцене передачи.

Глава XXСОЛНЦЕ СЛЕПИТ, ЕСЛИ НА НЕГО СМОТРЕТЬ, НЕ ПРИКРЫВАЯ ГЛАЗ

«Вот скоты, несчастные скоты», — думал так же, как и другие землевладельцы, Диого Релвас, хотя и не так убежденно, понимая, что для организации Ассоциации землекопов время самое что ни на есть подходящее. Ведь землекопы не жнецы и не полольщики, которых можно найти где угодно, хоть в Бейре, хоть у черта на куличках — словом, где работы мало, а рук много и низкая поденная плата. Тех, кто способен держать деревянную лопату чуть больше человеческой руки и ею поднимать землю заливных земель, возводя дамбы, что сдерживают мощные потоки воды в периоды наводнения, тех, кто способен по всем правилам рыть канавы для сточных вод и расчищать рукава рек, не так-то просто найдешь, да и обучишь не скоро. Он только теперь осознавал это по-настоящему, только теперь понимал, что должен обратить внимание на эту большую, такую же большую, как его хозяйство, истину.

И работы нужно проводить вовремя и не прерывать их, не откладывать на потом, ведь дождь о себе не предупреждает — сколько бы ты ни молился на небо, — а Лезирия требует чистых канав, чтобы вода могла так же легко, как пришла, уйти, ну и дамб тоже, чтобы не погиб труд стольких месяцев. Укротителю диких лошадей требуются годы труда, а укротителю реки, у которой сила львиная, — и того больше.

Ассоциация землекопов — дело рук людей образованных, плюньте ему в лицо, если это не так. К тому же своих людей он знал, знал как старых, так и молодых, все они тихие и хорошие, готовые по первому слову лечь под поезд, если он того потребует. И чтоб они, эти люди, как-нибудь поутру проснувшись, решили, что им нужна ассоциация? Нет нужды долго раздумывать, чтобы понять, кто ими вертит. А между прочим, новый король и правительство входят в сделки с организаторами беспорядков, отменяя закон, который мог бы привести тех в чувство, и вселяют в них уверенность, что насилие дает свои плоды, если действовать достаточно настойчиво, — тому яркий пример-отмена закона. И все это на голову земледельцев — тружеников земли, точно обрабатывать землю, предоставляя работу двум третям португальцев, — смертный грех.

Похоже, Португалия была обязана отдать все свои силы, чтобы кормить лиссабонских лентяев и еще ублажать их, потворствуя капризам и злобе. Надо сказать, что и республиканцы и либеральные монархисты обманывали народ, внушая ему, что в такой нищей стране, как Португалия, можно жить припеваючи. Они твердили о Европе, говоря, что и португальцам пора занять место в ряду цивилизованных наций. Но каких, каких наций-то?! Была ли хоть одна, которую можно было назвать цивилизованной? Если словом «Европа» именовался прогресс — смелость, евангельская миссия в мире и порядок, то назовите, какая страна была «Европой» раньше нас?! Однако если «Европа» — это анархия и отказ от традиций, то нам надлежит от нее откреститься, отойти в сторонку, стать связующим звеном, всего-навсего связующим звеном между Старым Светом, Латинской Америкой и Африкой. Тогда мы чувствовали, что на верном пути. Да и теперь мы должны бы быть верны духу той миссии, которая выпала на нашу долю и по части которой у нас большой опыт. Назначение нашего народа — о народе нужно говорить только в данном случае — оставить свой след на других континентах, не покидая своей родины. А родина наша — это земля, сельское хозяйство, да, господа, земля, мать национальных добродетелей.

Он помнил, что раньше у него было другое мнение, но теперь он считал, что только в возрасте шестидесяти лет человек способен по-настоящему проникнуть в подлинную суть вещей. «Суть — прекрасное слово, — подумал он. — В нем есть что-то от таинства. И если в своем развитии человек приходит к общению с непреходящими ценностями, то, значит, он достиг совершенства. Или н-нет?!»

Диого Релвас раздумывал над всем этим и многим другим, Делился с сыном и внуком, сидящими против него у конторки. Он все время поглаживал бороду, собирая в руку седые нити слегка вьющихся волос. Из полученных от других землевладельцев сведений было ясно, что землекопы своих позиций не уступят, во всяком случае так просто и быстро, как бы хотелось хозяевам. Релвас уже объяснял готовому пустить в ход дубинку То Ролину, что совсем не умно делать из них мучеников. И тем более героев. Сам же решил посмотреть, что получится у других, и отложил свое вмешательство на какое-то время. И что же принес ему этот опыт других? Перейра Салданья беседовал с родными Рамальеты и Дескалсо, конечно очень хитро, как старая лиса, и получил одни обещания: они собирались поговорить с молодежью, но так и не поговорили, тогда как одного хозяйского слова должно быть достаточно, чтобы все было исполнено. Но эта молодежь — отродье дьявола! И болела дьявольскими болезнями — как еще назвать все это?… Корь, оспа — болезни детские, разве не так? А политика — болезнь нынешней молодежи. Но это у них пройдет, как проходит корь и оспа, — все дело во времени…

Фортунато Ролин не выдержал и вздул своего крестника Зе Фомекаса айвовой дубинкой. Парень, придя в чувство, сказал-таки крестному — вот так-то! — убийственную правду, заставившую землевладельца взъяриться. «Да, если хозяевам наша Ассоциация не по вкусу, так это потому, что она хороша для нас…»

Сказанное Фомекасом произвело на Диого Релваса такое сильное впечатление, что он понял: пора действовать. Он просто обезумел от ярости. Куда же по этой дорожке они придут, а?! Мигел Жоан только что сказал ему, что настоящий главарь всего-Борда д'Агуа, двоюродный брат Зе Педро. С ним вряд ли договоримся — разговаривать с Борда д'Агуа все равно что поливать себя же самого грязью.

— Пусть отец простит меня за смелость, — сказал Мигел Жоан Диого Релвасу, — но я вижу только один способ пресечь его деятельность: позвать его тетку, мать Зе Педро, и сурово, по-рибатежски, поговорить с ней. Ведь эта чернь только такое и понимает: или ее племянник кончает свои дела с Ассоциацией, или пусть она ищет себе другой дом. Мы не хотим иметь в Алдебаране неблагодарных. В Алдебаране республиканцев не будет!..

— И не выплачивать ей деньги, которые она получает после смерти сына, — добавил Руй Диого, уточняя мысль дяди. — Только так надо действовать в отношении этих Борда д'Агуа.

Старый Релвас качал головой: нет, ни разговаривать с ней, ни лишать ее крова он не будет. Тому причиной были не угрызения совести, нет, с чего бы ему их иметь? Ведь тот, кто смотрит на солнце, не прикрывая глаз, слепнет… И он стоял на своем:

— Нет, мучеников не хочу, нет! Если мы такое допустим, пропадем сами.

— Так, выходит, лучше дать возможность создать им их Ассоциацию? — спрашивал внук.

Диого Релвас поглаживал бороду и, не зная, на что решиться, ходил по кабинету, повторяя, что не желает вспоминать дочь, однако ее образ он видел там, во дворе дома, она точно призрак сидела на гнедой кобыле, которую он приказал пристрелить.

Руй Диого кисло и деланно спокойным голосом предложил:

— Землекопы сейчас в Моушан-дас-Гарсес. Я это узнал вчера. Набрать несколько человек для…

— Здесь не наберешь, нет, они не пойдут на это, — сказал Мигел Жоан.

— Тогда надо привезти из Алентежо… А ночью подпалить их барак и, когда они будут выбегать наружу, отходить их дубинкой… Спросонья да со страху они не поймут, что откуда.

В ответ ему Мигел Жоан улыбнулся одними глазами. Ему не хотелось открыто соглашаться с племянником, но в глубине души он считал, что это хорошо: землекопы нуждались в серьезном уроке — пусть не петушатся. И добавил то, что сам желал сделать:

— Зачинщикам ухо надо резать!.. Пусть это будет клеймом. Тогда ни здесь, ни в Алентежо их на работу уже больше никто не возьмет.

Только тут Диого Релвас нашел в себе силы ответить.

— Ни уха, ни пол-уха!.. У себя в доме я не хочу ничего подобного.

Он все еще помнил тот сверток, что оставил у него на письменном столе Счастливчик, и как он потом должен был собственноручно бросить его в Тежо. Это он сделал на рассвете.

Вспомнил и принялся тереть руки, точно их все еще жег срам Зе Педро, находившийся в свертке.

Диого Релвас разозлился и велел им уйти.

— Да. Оставьте меня одного, хочу побыть один…

Раннее холодное утро. Диого Релвас один, верхом на лошади, злой и тревожный, со свертком в мешке, привязанном к седлу спереди. Мешок все время подпрыгивает в такт идущей шагом лошади. Диого Релвас спешит, но лошадь идет шагом. Шагом почти два километра. Два бесконечных километра. На одном из поворотов появилась какая-то фигура, смертельный холод объял Диого Релваса, в голову вроде бы вошло тонкое лезвие клинка, потом опустилось вниз до самого живота. И тут он услышал: «Доброе утро, хозяин!» Не в пример обыкновению он ответил, сам не зная почему, ответил вместо того, чтобы, как всегда, коснуться пальцами полей шляпы. Он продолжал спешить, но ехал шагом, чтобы не чувствовать прикосновения к своим коленям подпрыгивающего мешка: ведь от самых ворот усадьбы он старался, чтобы мешок не касался его колен. Но Диого Релвас все время слышал, как тот терся о кожу лошади, производя странный звук. Человек, который смотрит на солнце, не прикрывая глаз, слепнет, повторял он про себя всю дорогу, видя перед собой останки слуги, которые вез. Потом ему все же удалось забыть о мешке, и он даже подумал, что Счастливчик поступил вполне разумно, привезя этот сверток. У берега Тежо он отвязал мешок, крепко сжал его в руке, точно давя то, что в нем было, и, привязав к нему камень, бросил в бегущие воды реки как можно дальше от берега. Потом отметил место, чтобы знать, где это произошло, и видеть его, глядя сверху из Башни четырех ветров. Месть завершилась. Все. Конец.

А возвращаясь домой, уже совсем медленно, он думал о дочери. И из-за дум этих пришел в ярость. Он чувствовал, что проклят ею, да, проклят своей Марией до Пилар. Почему он не смог ее простить?…

— Нет, никому они не отрежут уха, — повторил он сам себе. Но память тут же выдала ему:

«Да, если Релвасам наша Ассоциация не по вкусу, то потому, что она хороша для нас, для народа…»

Похоже, то было ответной местью…

…И главарь был двоюродным братом Зе Педро.

Спустя неделю в один из вечеров трое Релвасов вышли из кабинета хозяина Алдебарана, улыбаясь. Эмилия Аделаиде нашла их в музыкальном салоне и решила устроить маленькую вечеринку. Обе ее дочери были в Лиссабоне, гостили у дядьев Араужо, и ей, как видно, не хотелось рано ложиться спать, а возможно, она тосковала по вечерам графини. Ее английский дипломат теперь жил в Греции, но продолжал писать ей, все такой же влюбленный, готовый вступить с ней в брак по первому ее слову, для него было достаточно одного ее слова, только одного, чтобы сесть на корабль и прибыть в Португалию. И хотя Эмилия Аделаиде знала, что не скажет этого слова, сознавать, что она любима, ей было приятно.

— Сегодня вы выглядите на десять лет моложе, — заметил ей Мигел Жоан.

— Этим вы хотите сказать, что я на десять лет старше, чем кажусь… Поверьте, меня это не радует.

Диого Релвас пробыл с ними до одиннадцати, потом ушел к себе, но прежде, конечно, поднялся в Башню. Руй Диого уже не раз приставал к деду с вопросом: когда же тот разрешит проводить его наверх.

— Не торопись, внучек. Когда я умру… — И с горечью добавлял: — Возможно, значительно раньше, чем думают окружающие.

Ведь только он знал клятву, данную самому себе перед алтарем защитницы Алдебарана.

Но в гот момент землевладелец о ней не вспомнил.

— Будем надеяться, что ночь пройдет так, как нам надо! — пожелал внук, когда, прощаясь, подносил грубую руку деда к губам. Оба взглянули друг на друга с надеждой.

И вот что-нибудь около четырех утра господский дом сотряс взрыв, разбудивший весь Алдебаран. Вскоре все узнали, что около кабинета Диого Релваса разорвалась бомба и в стене зияет дыра, в которую может пройти запряженная волами повозка. Мигел Жоан отбыл в поселок, чтобы сообщить властям о с учившемся, и власти незамедлительно прибыли.

К воротам имения «Мать солнца», теперь уже охраняемым полицейскими, со всех окрестностей стекался народ. По двору в одиночестве расхаживал Диого Релвас, расхаживал, поджидая приезда председателя муниципалитета, как думала чернь, сдерживаемая блюстителями порядка по ту сторону дороги.

Он расхаживал до тех пор, пока на дороге не появилась черная коляска Релвасов, в которой ехал Мигел Жоан и толстый, малоподвижный Теодоро Симоэнс с увесистой папкой под мышкой, которую он всегда имел при себе с того самого момента, как охрана порядка в муниципалитете стала его обязанностью. В двух метрах от Релваса он обнажил голову и тут же исчез вместе с хозяином в доме, опасливо взирая на зияющую дыру в стене. Он был обеспокоен, это точно. Жена Теодоро Симоэнса очень волновалась перед его отъездом, дважды бухалась в обморок, что, совершенно естественно, привело того в подобное же состояние.

С землевладельцем Алдебарана он беседовал недолго. Оба они очень скоро пришли к заключению, что действовать против Релваса могли только люди Ассоциации землекопов.

Может ли он дать какие-нибудь показания, которые помогут суду в деле расследования?

Были выслушаны слуги, один из которых — Шестипалый — сказал, что видел Антонио Борда д'Агуа около ворот имения так что-нибудь около двенадцати. Говорил ли он с ним? Да, он сказал ему «доброй ночи», но Борда д'Агуа ничего ему не ответил. Но то, что это был Борда д'Агуа, он узнал сразу по походке вразвалку и по росту. Второго такого верзилы во всей округе не сыщешь.

Глава XXIНОРОВИСТЫЙ КОНЬ

Карлос Атоугиа, ставший после смерти карлика конюхом, очень обрадовался, когда старый хозяин приказал седлать Бен Ура, крепкого бело-фарфорового коня, голубые вены которого, казалось, скользили под его молочно-прозрачной кожей. Слуги называли Диого Релваса королем, да, с белой бородой он действительно походил на короля, а конь — его трон, с высоты которого все — и люди, и вещи — ему казалось мелким.

Верхом на лошади Диого Релвас не появлялся в поселке уже года четыре. Впрочем, и раньше такое случалось нечасто — тогда, когда он желал о себе напомнить. И вот теперь арест Антонио Жоакима Борда д'Агуа, похоже, побудил его это сделать. Диого Релвас всегда поддерживал в народе миф о своем бесстрашии, даже когда от страха бежали по коже мурашки.

— Еду в логово карбонариев…

— Будьте осторожны с этим сбродом, — сказала Эмилия Аделаиде, глядя на него с восторгом. Она почувствовала, что сердце отца открылось ей и стало нежным. «Похоже, — подумала она, — сидевшая в нем столько лет ядовитая змея, что держала его в напряжении, убита. И он выходит из кокона, который свила боль».

Уже сидя в седле, Диого Релвас попросил подать ему тот хлыст, которым он любил поглаживать лошадиную гриву. Этим же хлыстом, как видно, он собирался встретить и своих врагов. Хозяин Алдебарана любил коней крепких, тех, что не теряли нервность от излишней полноты. Он не признавал полных — ни коней, ни женщин. Благодарение богу, и по сегодняшний день он не утратил чувства красоты. Последнее время он даже возобновил свои поездки в Сантана-да-Карнота, так дня на два, на три. Тайну свою старик хранил умело.

А что он там делал?! Ишь что захотели узнать! Я считаю, что всю подноготную такого человека, как Диого Релвас, рассказывать хоть и интересно, но не совсем удобно. Но если вы обещаете хранить тайну, то могу добавить, что там, в Сантана-да-Карнота, жила Капитолина, да, в маленьком домике, в глубине цветущего сада, где еще и сегодня есть гостеприимная тень от виноградной лозы, вьющейся около колодца с самой свежей водой во всем округе Аленкар. До чего же хороша там земля! Истинная правда, хороша!

В тот самый вечер Диого Релваса ждало одно из самых больших удовольствий жизни. Оделся он со вкусом: в коричневую куртку, на голове того же цвета, чуть посветлее, шляпа, на сапоге — серебряная шпора, та, что была на нем в день королевского визита. Но сегодня одна, сегодня было достаточно и одной. Он огляделся — вокруг вроде бы не было ни души — и позволил себе согнуться. Ведь сидеть в седле прямо ему уже было трудно и не по возрасту, что правда, то правда. Теперь он ехал на спине Бен Ура, расслабившись. Бен Ур не имел себе равных в благородстве. Ехал Диого Релвас, стараясь держаться в тени деревьев и стен. Однако, завидев какую-нибудь человеческую фигуру, тут же выпрямлялся и подхлестывал животное, которое, подняв голову, шло красивым танцующим шагом.

Тем же шагом Бен Ур вошел и в поселок, а на нем Диого Релвас, ну прямо монарх, которому сдался осажденный им город, — гордо сидя в седле, стремена на должной высоте, колени согнуты, руки на поводе — все легко, непринужденно, точно наездник и лошадь составляли единое целое.

— Все еще держится молодцом, — поговаривали те, кто видел его на лиссабонской дороге.

Метров за пять они поднимались и, держа шапки и плащи в руках, приветствовали его — сеньора сеньоров, который потчевал их кнутом и пряником. Он же, не поворачивая головы и не глядя в их сторону, прикладывал в ответ два пальца к полям шляпы.

Теперь, видя, с каким уважением его встречали, Диого Релвас сожалел, что так давно не выезжал из имения. Путь им был продуман, продуман как следует: он проедет мимо двери местного касика, где чуть придержит коня, показывая себя хорошим наездником (у Бен Ура был прекрасный боковой шаг) — пусть видят все, — потом двинется к тюрьме, даст тюремщику две серебряных монеты — пожертвование взятым под стражу землекопам (он считал необходимым, чтобы его традиционная доброта была и на этот раз всеми замечена, тем более что она была адресована этим лодырям), и на секунду заедет в муниципалитет, где посоветует председателю, в присутствии всех его подчиненных, быть снисходительным к этим двоим, хотя они и отрицают то, что для всех очевидно.

На обратном пути он посетит больницу, чтобы навестить больных, подойдет к каждому и потом, наконец, остановится у двери таверны, где обычно пьют и беседуют землекопы. Он знал, что Ассоциация не прекратила свою деятельность, и вкупе с другими землевладельцами готовил им отпор. Достойный отпор. Но желал взглянуть в лицо врагу. Увидеть врага во весь рост. Особенно сегодня, решившись на все (ему нравилось так думать, хотя он и знал, что у него уже не было прежней твердости). С Зе Педро Борда д'Агуа он расправился, как считал нужным! И там, где считал нужным… Однако после того они оба умерли, думал Диого Релвас, Зе Педро умер физически, а сам он — морально. «Нет, этим типам я не должен давать денег… Я даю пять мильрейсов для всех остальных заключенных».

Кое— какие воспоминания все еще его волновали. И тогда его глодала ненависть, воспламеняя кровь. И тут он не удержался и решил поехать в сторону Тежо, совсем забыв повернуть лошадь, которой вонзил в бок шпору, отчего животное встало на дыбы, не зная, в какую сторону податься, и персе гало слушаться и хозяйского окрика, и хозяйской плетки. Диого Релвас в злости и волнении стал его успокаивать:

— Э-э, Бен Ур, спокойно, спокойно, о-о!

Но конь храпел и ржал, возможно испугавшись крепкой руки хозяина. На какое-то время Диого Релвас отвлекся на то, чтобы подчинить себе животное, посвистывал и поглаживал его гриву. Наконец конь успокоился, поднял уши и, высоко вскинув голову, пошел танцующим шагом. Однако, чувствуя, что пальцы хозяина все еще дрожат, держался недоверчиво. И тут два укола шпорой напомнили Бен Уру, на чьей стороне сила.

В небольшой бухте в излучине реки стояли лодки и баркасы со спущенными парусами и вознесшимися к небесам мачтами. Бездельничающие носильщики травили маленького упрямого пса, вцепившегося в мешковину, которую один из парней старался у него отнять, волоча пса по земле, потом поднял его в воздух и стал кружить вокруг себя, отчего все пришли в неописуемый восторг и зааплодировали. Войдя в раж, парень не заметил, как оказался посередине пристани, и теперь уже кружил висевшего на мешковине пса, совершенно обалдевшего от столь обычного для зимородка или ласточки полета, кружил выше своей головы и не заметил коня Релваса.

Веселье мгновенно стихло, как только Диого Релвас заорал на парня и тсуг от страха выпустил и мешковину и пса, который, с визгом шлепнувшись оземь, тут же бросился к одному из баркасов, откуда его звали. Бездельники поднялись и приветствовали сеньора Алдебарана, хотя некоторые тут же вслед ему стали корчить рожи, передразнивая его, конечно, делая вид, что почесывают воображаемую бороду.

Диого Релвас поднял пальцы к полям шляпы и проследовал дальше, к таверне, дверь которой была распахнута. На земле, прислонившись к стене таверны, сидел маляр Норберто, такой верзила, что, похоже, и свою профессию избрал потому, что в стремянке не нуждался. Он надвинул на самые глаза кепку со сломанным козырьком и размышлял о своей проклятой жизни, при которой в кармане нем даже ломаного гроша, чтобы напиться, ведь пьяному печаль не печаль, ему и море по колено. Тут он услышал стук копыт и увидел совсем рядом лошадиные ноги, но не поднял голову. На душе у него было тяжело.

Диого Релвас приблизился к двери, поинтересовался, есть ли кто в таверне. Похоже, никого. Никого внутри не было. Может, он слишком рано пожаловал, а может, его надули, дав ложные сведения. Он хлопнул в ладоши, что по обыкновению делал в подобных случаях, но никто к нему не вышел, даже хозяин.

— Эй, парень! Эй, ты!.. Поди принеси мне из таверны газеты…

Поскольку маляр даже не шевельнулся, он склонился к нему и тронул его кончиком хлыста. Норберто приподнял козырек и посмотрел на него прищуренным глазом. Но с места не двинулся. Диого Релвас задрожал. Они смотрели друг на друга.

— Ты!..

— Это вы мне?

— А ты видишь здесь кого-нибудь еще?

Шутник и балагур Норберто посмотрел вокруг и глухо сказал:

— Нет, здесь никого больше нет.

— Так вот пойди к Корте Нова и скажи ему, чтобы он прислал мне с гобой газеты.

Маляр пожал плечами и вынул из-за уха самокрутку.

— Ты что, не слышал? — заорал землевладелец.

— Да слышал, слышал. Но я вот думаю… Да, думаю, какого черта ты сам не слезешь с клячи и не пойдешь за своими газетами…

И опять Диого Релвас почувствовал, что вроде бы холодный и острый клинок вошел в его голову и прошел до низа живота. Он поднял хлыст, намереваясь ударить негодяя, который тут же отскочил на приличное расстояние на глазах у испуганных парней.

— Как тебя зовут, как тебя зовут, бандит? — кричал землевладелец, зашедшийся в злобе.

— Сейчас скажу, как же, на-кась выкуси, — закричал маляр, прячась за угол дома.

Диого Релвас было решил преследовать парня, но потом отказался от этой затеи, зная, что станет мишенью для насмешек шайки оборванцев, если тот уйдет от него, а похоже, что уйдет. Хоть бы узнать его имя, черт подери! Но ему ответили, что он, должно быть, нездешний, никто его здесь раньше не видел. Должно быть, поденщик, а может, и какой-нибудь бродяга.

В этот самый момент Диого Релвас был готов поджечь поселок, если бы на то были силы. Но сил не было, и он прошептал:

— Канальи! Когда-нибудь вы поплатитесь за все…

Глава XXIIА ЖУЧОК-ДРЕВОТОЧЕЦ ПРОДОЛЖАЛ ТОЧИТЬ…

Карлос Атоугиа услышал стук копыт Бен Ура, но удивился их странному ритму. Подбежав к воротам, он увидел мощное тело Диого Релваса обмякшим, точно тот был мертв и привязан к седлу. На зов Атоугии поспешил управляющий, и они вместе замерли в ожидании хозяина.

Землевладелец проехал мимо них, ни взглядом, ни жестом ничего не объясняя, и остановил лошадь у дверей конюшни. Управляющий взял у него уздечку, Атоугиа, встав рядом со стременем, помог Диого Релвасу сойти на землю. Хозяин был мертвенно-бледен и дрожал, глаза его были прикрыты полями шляпы. Один из слуг пытался заговорить с ним, спросить, не болен ли он, но старик не мог ответить: гортань ему не повиновалась, язык отказывался поворачиваться и произносить слова — слова проклятья, которыми хозяин обычно потрясал мир.

Не выпуская из рук хлыста — Релвасу хотелось исхлестать, разбить все, — он спустился на землю и пошел по двору, прихрамывая, пьяный от стыда и ненависти. Поднялся в Башню — а-а! да, он шел исполнить обет, данный защитнице Алдебарана. Но в Башню он вошел как вор, считая, что отец и дед вправе спросить с него за случившееся. Снял куртку, снял рубашку, вернее — сорвал их с тела и взялся за хлыст со свойственной ему яростью.

Он хлестал себя хлыстом, бил, сек, ругая последними словами.

Потом, устав, бросился на стул, который стоял рядом, уронил на его спинку голову и обхватил ее руками, точно старался спрятаться от солнца, которое радостно сияло и заглядывало в окна Башни четырех ветров.

«А— а! Нет, никогда, никогда больше я не выйду отсюда…»

А насмешливый жучок-древоточец медленно, но зло точил полученную в наследство от деда мебель, точил, глодал, пожирал, точно пожирающие время часы…

Книга третья