Сергей КрушинскийЯн и Яна
СПАСЁННАЯ
Эта история началась ещё в дни войны.
— Товарищ лейтенант! Вот поглядите, товарищ лейтенант, я девочку принёс. Живая!
Так говорил, медленно складывая слова, рослый, неповоротливый старшина Недобегайко, радист-пулемётчик, командиру танка лейтенанту Пырьеву, лежавшему на траве и при свете ручного фонарика изучавшему карту. От невидимого во тьме танка шёл удушливый жар.
— А я тебя за чем посылал? — спросил Пырьев, не поднимая головы.
— За водой, товарищ лейтенант. Так её же, воды, тут нигде капли нету. Товарищ лейтенант! Придётся нам девочку взять. Тут неподалёку мать лежит, сейчас померла. Я подошёл, она ещё была жива. Чешка она. «Я, — говорит, — сама из Чехии. Возьмите, — говорит, — мою девочку в родную Чехию». Сказала, как девочку зовут, а больше я от неё уже ничего не добился. Видно, она из концентрака шла домой, а тут смерть её настигла. Сколько народу война покосила! Товарищ лейтенант, тут до Чехии этой вёрст десять идти осталось, вы по карте должны знать…
«Вот настойчивый какой!» — подумал лейтенант и, встав, посветил фонариком на мертвенно-белое, с чёрной линией губ детское личико и исхудалое тельце в копне лохмотьев. Воспоминание о собственных детях кольнуло ему сердце, и он спросил, смягчаясь:
— Как зовут-то?
— Яной, — ответил старшина.
— Может, мать-то ещё живая? — продолжал лейтенант.
— И не дышит даже.
— Ну, тогда хоть документы при ней должны быть. Может, в Чехии-то родня осталась, надо поискать.
— Говорю, товарищ лейтенант, мать пробиралась из концентрака. Номер у ней на руке выколот — вот и все её документы.
— Так чего же ты стоишь? Устраивай! — сказал лейтенант с новым приливом строгости. — Выдержит девочка танковый марш — её счастье.
Девочка выдержала танковый марш. Её привязали к постели, сделанной из меховых комбинезонов. От сильной тряски постель передвигалась по гладкому железному полу. Ревели моторы, гулом отдавались выстрелы танковой пушки, и вся эта ночь впоследствии слилась в памяти девочки в один поток ревущих, лязгающих и ухающих звуков. Это было как тяжёлый бред. Короткими проблесками выделялись остановки. Над девочкой склонялось покрытое копотью лицо Недобегайки, и среди ласковой, животворной тишины добрый голос произносил:
— Живая. Смотрит.
Тяжёлая рука осторожно вкладывала в губы Яны кусочек сахара. Сахар был необыкновенно вкусен. Девочка дрожала от счастья. Ведь она впервые в жизни ела сахар!
Было позднее утро. Танк остановился ещё раз — уже не в лесу, а среди аккуратных домиков небольшого посёлка. Танки стояли гуськом, один за другим, и издали могло бы показаться, что среди двух рядов белых домиков вырос третий ряд, тяжёлый, как бы вырубленный из гранита.
Сбежались жители посёлка и забросали танки цветущими яблоневыми и черешневыми ветвями. Ведь был май, и земля расцветала под ласковым солнцем.
Каждую машину окружали радостно возбуждённые дети, нарядные девушки. Танкистов наперебой угощали вином и хлебом. В нескольких местах играла музыка. Но самый большой кружок собрался вокруг танка лейтенанта Пырьева. Улыбающийся старшина Недобегайко стоял там, держа на руках девочку. Он держал её свободно и легко, как держат выпускаемую на свободу птицу. Тем временем лейтенант Пырьев рассказывал историю найдёныша. Он говорил, неправильно произнося русские слова, думая, что таким образом они становятся понятнее чехам.
— Ну, так кто же её возьмёт? — спросил он в заключение. — Хто везьме?
Наступило молчание. Многие готовы были взять девочку, но выжидательно поглядывали друг на друга. И вот тут-то выдвинулся вперёд, вынырнул в самый центр круга бойкий мальчик лет семи — восьми. Он не понял причины общего замешательства, ему стало стыдно за односельчан, и он решил спасти их репутацию. Но так как мальчик знал, что не ему принадлежит в семье решающий голос, то, подлаживаясь к матери, он лишь спросил, кивая снизу вверх на девочку:
— А она смирная?
Разумеется, он сказал это по-чешски, но лейтенант, в общем, понял его. Понял и засмеялся.
— А ты кто таков? — спросил лейтенант. — Как зовут-то?
Мальчик ответил, что его зовут Яном.
— Так это ж прямо замечательный случай! — воскликнул старшина. — Ян и Яна, братец и сестричка. У тебя есть сестричка?
Мальчик ответил, что сестрички у него нет. Была да померла.
— А ты будешь защищать Яну? — спросил лейтенант Пырьев.
Мальчик изъявил полную готовность защищать девочку, и притом с таким азартом, точно опасность была уже за плечами.
Тут наклонилась мать, прижала мальчика к груди своей и сказала голосом, полным любви, как одни только матери и умеют говорить:
— Он добрый, наш Ян, он хороший!
Так и решилась дальнейшая судьба девочки-найдёныша.
Маленький Ян взял на руки совсем ещё маленькую Яну и с большой важностью направился к дому. Он сделал самое строгое выражение лица, опасаясь, как бы взрослые не отняли у него его ношу. Впрочем, взрослые не отнимали. И обидная бестактность их на этот раз выразилась только в том, что они со всех сторон протягивали свои руки и держали их ниже рук самого Яна. Неужели они думали, что он мог бы уронить девочку?
Вечером того же дня в маленькое чешское селеньице пришла счастливая весть: война окончилась, наступил мир.
ИГРЫ
Где ты, старшина Недобегайко? Где ты, лейтенант Пырьев? Где вы, советские солдаты, принёсшие мир чешской земле, спасшие маленькую Яну? Напрасно ждёт Яна вашего возвращения. И воспоминания её о вас понемногу заволакиваются дымкой и сливаются со счастливыми снами.
Изглаживается из памяти девочки и образ умирающей матери, и вот уже без колебания называет она седоусого молчаливого Зденека Вайчуру своим папой, дородную Ружену Вайчурову — своей мамой, а проказника Яна — своим братцем. И случается только, да и то всё реже и реже, что находит на девочку безотчётное горе. «Яна, дочурка моя!» — скажет Ружена каким-то особенным голосом. Яна сейчас же начинает посапывать носом и, глядишь, уже трёт кулачком глаза, уже прячет личико в фартук Ружены, и вот уже рыдания сотрясают её маленькое тельце и слёзы скатываются по смуглым щекам.
Понемногу Яна начинает замечать, что в жизни есть свой порядок. Папа каждое утро уезжает в автобусе на завод. Вместе с ним уезжает едва ли не всё мужское население посёлка. В сущности, Яна не знает, что это такое — завод, и когда срисовывает его с книжки, то непременно выводит в верхней части трубы два глаза и рот. Но она привыкает к тому, что папа остаётся дома только в тот день, когда на листке календаря оказывается слово «воскресенье». Обрывать листки потихоньку от взрослых бесполезно — это не помогает. И если хочется поскорее получить вырезанный ножом кораблик или проехать на папином плече по окрестным полям, Яна спрашивает: «А скоро воскресенье?»
Мама день-деньской хлопочет по дому. Все ещё спят, а она уже сидит в кухоньке, зажав между колен ручную мельницу. Похрустывают кофейные зёрна, и по дому распространяется приятный запах. После завтрака, проводив мужа на завод, она готовит на плите обед, стирает, между делом задаёт корм пяти курицам, выводку цыплят и грустному кролику, всегда точно поглощённому воспоминаниями о давным-давно минувших днях.
Маленькая Яна помогает маме, не зная устали.
Она и стряпает, но всё как-то случается, что приготовленные её руками булочки сгорают в духовке, на столе не увидишь их. Она и стирает, но вот горе: выстиранные ею носовые платочки мама складывает отдельно, а потом, глядишь, они опять в корыте. Она и ловит самых пушистых цыплят, чтобы покормить их из своих рук, но они, глупенькие, пищат и вырываются. А что касается недотроги-кролика, то он, завидев Яну, немедленно отворачивается в угол головой и сидит там, неслышно ворчит — стрижёт своими смешными губами.
Остаётся ещё садоводство. В аккуратно огороженном садике под окнами дома растут четыре яблоньки, два черешневых деревца и три куста злюки-крыжовника. Но только в садик редко пускают Яну. Говорят, он чужой. Скрюченный старик в бархатном костюме разъезжает по посёлку в коляске-самокатке. Остановившись у калитки, он с трудом встаёт на землю и, опираясь на клюку, входит в садик. Все садики в посёлке принадлежат ему, и деревца при дорогах во все стороны от посёлка тоже принадлежат ему, и половина домов принадлежит ему. Человека этого не позволяется называть ни дядюшкой, ни дедушкой, как называют других стариков, а только паном Скралом. Наслушавшись разговоров за семейным столом, однажды Яна вышла в садик и сказала:
— Я просто не понимаю, пан Скрал, зачем вам столько яблок и черешни: ведь все говорят, что вы скоро умрёте!
Пан Скрал закашлялся и стал задыхаться. Щёки его побагровели, глаза закатились и покрылись влагой. Одной рукой ухватился он за вогнутую грудь свою, а другой запустил в Яну палкой. Но промахнулся.
С тех пор, как только пан Скрал появлялся у калитки, Яну запирали в комнате. Впрочем, она и сама не вышла бы. Она боится. Но боится не палки пана Скрала, а ужасного его лица с вылезающими из орбит глазами.
Всё, что ей позволяют, — это поливать траву у тропинки.
Что ж, она поливает траву. Тем более, что ей сказали: если траву хорошо поливать, то из неё со временем получаются фруктовые деревца.
Но при всём этом у неё ещё остаётся уйма свободного времени. И, вероятно, жизнь Яны была бы очень скучной, не будь подле неё проказника брата.
Они всегда вместе.
Взявшись за руки, они ходят по посёлку, подолгу стоят у садочков и через деревянные решётки глядят весной на роскошный белый и розовый пух цветения, а осенью — на зреющие плоды яблонь и слив.
Иногда они выходят и в поле. За канавками по обе стороны дороги ярко цветут маки. Ах, эти маки! Яна готова смотреть на них с утра до вечера. Красные, белые, голубые цветы покрывают целое поле. И они так крупны, что не только Яна — даже и Ян не может взять цветок в пригоршню.