ассудишь, тем более, что ему всего только десять лет и на ногах он едва стоит… В тюрьму его упрятать, или ещё что сделать?.. Всё-таки нужно хоть каплю милосердия иметь. Пусть его возьмёт сторож, пусть его высечет, дабы в другой раз не пытался воровать, и дело с концом.
Позвали Стаха-сторожа:
— Возьми-ка его и задай ему, чтоб помнил.
Стах кивнул своею глуповатою, зверскою головой, взял Янка под мышку, как какого-нибудь котёнка, и вынес к сараю. Ребёнок или не понимал, что делается, или был перепуган, но не отозвался ни словом, только смотрел, как смотрит пойманная птица. Да разве он знает, что с ним сделают? И как только взял Стах и растянул его в сарае на земле и, заворотивши рубашку, махнул сплеча, так только Янко крикнул: «Мама!..» И что его сторож розгой, то он: «Мама, мама!» — но всё тише и тише, слабей и слабей, и на каком-то ударе ребёнок умолк и не звал уже мамы…
Бедная, разбитая скрипка!..
Эх ты глупый, злой Стах! кто так детей бьёт? И без того он был такой маленький, слабый, всегда еле дышал…
Пришла мать взять мальчика и принуждена была отнести его на руках… На другой день уж не встал Янко, а на третий, вечером, умирал на войлоке под одеялом.
Ласточки щебетали в черешне, что росла близ хижины, солнечный луч врывался в окно и обливал золотистым светом растрёпанную детскую головку и лицо без малейшей кровинки. Этот луч был как бы доро́гой, по которой отойдёт маленькая детская душа. Хорошо, что хоть в минуту смерти виднелась такая широкая солнечная дорога, — жизнь была узенькой, тернистою тропинкой. Теперь ввалившаяся грудь ещё колыхалась дыханием, а детское лицо как бы вслушивалось в доходившие чрез открытое окно отголоски деревни. Был вечер. Девки, возвращавшиеся с сенокоса, пели: «Ой, на зелёной на лужайке», а от ручья доносились звуки дудки. Янко вслушивался в последний раз, как деревня играет… На одеяле перед ним лежала его лубочная скрипка.
Вдруг лицо умирающего ребёнка прояснилось и дрожавшие губы прошептали:
— Мама!..
— Что, сынок? — отозвалась мать, которую душили слёзы…
— Мама! Бог даст мне в небе настоящую скрипку?
— Даст, сынок, даст! — ответила мать; но больше оказать ничего не могла: её твердая доселе грудь разрывалась от увеличивающегося горя. Она могла только простонать: «О, Иисусе, Иисусе!», — упала лицом на сундук и зарыдала, словно безумная, или как человек, видящий, что не отнимет у неумолимой смерти дорогое существо…
Не отняла и она… Поднявши голову, она снова посмотрела на Янка; глаза маленького музыканта были открыты и неподвижны, лицо серьёзно, грустно и вытянуто. Солнечный луч тоже исчез.
Мир тебе, Янко!
На другой день приехали господа из Италии, приехала панна и барин, который ухаживал за ней. Барин сказал:
— Quel beau pays que l'Italie![2]
— И что за музыкальный народ! On est heureux de chercher la-bas des talents et de les protéger…[3] — прибавила панна.
Над Янком шумели берёзы…