Боярышни и дворянки тоже порой поступали на службу, иногда по доброй воле, но чаще от безысходности. Остались без кормильца, других мужчин в доме, способных позаботиться, не имелось, вот и шли деньги зарабатывать. Грамоте учили всех без исключения, с цифрами управляться – тоже, домашние дела вести, так что и с чиновничьей службой справлялись. Но среди них это считалось страшным позором. Алёна, когда княгиня о том рассказывала, запомнила, но так и не сумела принять подобное отношение: она ничего недостойного в честной службе не видела.
Путь закончился в большой горнице перед высокими двустворчатыми дверьми. Здесь было особенно многолюдно, ожидавшие сидели на лавках вдоль стен, прохаживались, что-то обсуждали малыми кружками. По обе стороны от дверей со строгими лицами стояла пара стражей, по всему видать – из алатырников, а следом за ними сидели за столиками писари.
Когда провожатый направился, не сбавляя шага, сразу к двери, Алёна подобралась, ожидая недовольства или хотя бы ропота других просителей, ищущих княжеской милости. Но нет, встретили новоявленную княжну только любопытные взоры и шепотки.
Один из стражей окинул подошедшую троицу цепким взглядом и распахнул дверь. Дьяк с поклоном предложил Алёне пройти внутрь, и через миг дверь с тяжким вздохом затворилась, оставив сопровождавших снаружи. Тревога всколыхнулась, прошлась холодом по спине, но алатырница решительно стиснула кулаки и с поклоном шагнула вперед, ближе к мужчине на престоле.
Великий князь был переменчив, и просители между собой старались заранее выяснить, в каком он расположении духа, потому что в дурном на расправу был скор и нравом крут, неповиновения не терпел, а в хорошем – куда более сдержан и мягок. Вспомнив об этом, Алёна попыталась на глаз оценить настроение Ярослава Владимировича. По всему выходило – хорошее, взгляд его казался насмешливым и даже как будто приветливым.
Князь сидел не так, как рисовали его на портретах, – гордым, с прямой спиной, с орлиным взором и с посохом в руке. Вольно откинулся на спинку, короткий посох – символ власти – держал обеими руками, опираясь локтями на подлокотники. Нестарый, сорока трех лет от роду, крепкий мужчина. Волосы светлые, золото пополам с серебром, и глаза серые, ясные, умные.
Великий князь Ярослав Владимирович вообще оказался очень хорош собой. Не изнеженный, пресыщенный богач – витязь. Плечи широкие, ладные, лицом красив, да и одет иначе, чем многие из дворни: кафтан дорогой, богатый, алый, но золотом шит с умом, не заткан полностью, чтобы достаток показать, а только для красоты, без излишка. Золотой венец в волосах блестел темными, почти черными, как печеночная кровь, лалами.
При взгляде на эти камни вдруг вспомнилось кольцо на пальце Вьюжина, и Алёна поняла, почему оно показалось знакомым. Рассказывали о таких перстнях, зачарованном знаке особого расположения великого князя, который разрешал вершить оговоренные дела от его имени. Высоко Ярослав боярина ценил и доверял ему.
По правую руку от правителя за небольшим столом сидел еще один писарь. Лавки вдоль стен были почти пустыми, в дальнем краю только притулились двое совсем древних старцев в боярской одежде и словно бы дремали с открытыми глазами. А перед престолом стояло несколько человек, видимо, та самая родня, с которой великий князь должен был познакомить наследницу.
Мужчина в летах, коренастый и массивный, весь седой, с тяжелым взглядом – должно быть, дядька покойного князя. Его племянница, Алёнина тетка по отцу, – статная, пышная, с густо подведенными глазами и в таком разукрашенном сарафане, что за золотом и каменьями не разобрать цвета ткани. Наверное, та самая, что со Степанидой ругалась. Сын ее, тонкий и высокий паренек моложе алатырницы, с мягкими светлыми кудрями и светлой кожей – наружность книжника. Чуть в стороне от них стояла молодая женщина в темном сарафане без шитья и с серым вдовьим платком на голове – по традиции скорбный наряд носили три года, если вдова осталась с детьми, и до трех месяцев, если брак не принес плодов.
Приблизившись на положенное расстояние и остановившись рядом с другими просителями, но на полшага впереди, Алёна едва успела себя одернуть, чтобы не вскинуть ладонь к плечу, а сложить руки у сердца. Низко поклонилась.
– А вот и последняя родственница, – проговорил великий князь. – Поднимись, – разрешил ей. – Рад видеть тебя, Алёна Ивановна. Как дорога, спокойно ли добралась?
– Благодарю, ваша светлость, за заботу и ласку, все волею Матушки благополучно, – ответила алатырница, вспомнив, что прямо пялиться на князя неприлично, и опустив взгляд на его сапоги. Потом искоса глянула на родню и встретилась с лютой ненавистью в глазах тетки.
Янтарь в крови опалил нутро жаром, встревоженно откликнувшись на чужую злобу. Девушка насилу справилась и удержала пламя – скорее от неожиданности, чем от неумения, давно с ней такого не случалось. Может, оттого, что прежде не сталкивалась со столь сильной и неприкрытой неприязнью?
– А коли все в сборе, то пора и мою волю огласить. А воля такова: наследницей покойного князя Краснова станет его незаконная, но признанная дочь Алёна. От сего момента и впредь звать девицу княгиней. Сроку ей обвыкнуться во дворце месяц, а по его исходе будет выбран для нее достойный муж, поскольку не дело это – девице одной уездом управлять. Если полюбится кто из боярских сыновей – не бойся, красавица, прямо говори, а коли нет – сам подберу тебе достойного мужа. Или ты против?
– Вверяюсь вашей воле, светлый князь, и принимаю заботу с благодарностью, – откликнулась Алёна и вновь поклонилась, в очередной раз утешая себя тем, что все это временно и выходить замуж на самом деле ее никто не заставит. Главное, пусть Вьюжин к исходу этого месяца убийцу поймает!
– Воля ваша, светлый князь, – заговорила тетка, и алатырница узнала голос: именно с ней ругалась Степанида. – А только нет ли ошибки? Не подменили девицу-то злодеи? Разве можно приблудной какой-то на слово верить?
– Изволь, Лизавета Никитична, дело нехитрое. Вот алатырники мои, люди надежные, сейчас и установят, есть промеж вами всеми кровное родство. Этого довольно будет? Или им ты тоже не веришь? – Ярослав Владимирович усмехнулся.
– Как можно, светлый князь! – кисло проговорила она. – Тем более сын мой – алатырник силы немалой, он мне, темной, все и растолкует.
– Матушка!.. – просительно пробормотал тот тихонько, но Алёна услышала. И заметила, как смущенно порозовели скулы Афанасия, какой виноватый взгляд он бросил на князя.
– Ничего, зря мы, что ли, учителям такие деньги платим? И ты целыми днями за книгами просиживаешь! – разворчалась тетка.
Двоюродного брата стало жаль: он, похоже, удался не в мать и на первый взгляд казался неплохим парнем. Вот только Алёна изнывала от желания узнать, какой в нем янтарь. Не желтый – пламя робким не бывает, и не белопенный – ветер легок и игрив, не скромничает. Зеленый?..
Янтарный взор сил не тянул, у взрослых получался сам собой, и Алёне приходилось своей волей сдерживаться. Велели же дар не открывать, а вдруг и такая малость привлечет ненужное внимание?
Тем временем один из старичков, сидевших словно бы просто так, поднялся и приблизился к наследникам. Что чаровал – Алёна не понимала, оставалось только гадать. И волноваться: а вдруг Вьюжин ошибся и сейчас обман вскроется? Она даже успела немного на это понадеяться, тогда бы ее сразу отпустили восвояси и не пришлось бы осваиваться в княжеском дворце. Всерьез не верилось, но…
Тело на мгновение объяло колким теплом, и алатырница вздрогнула от неожиданности. Одновременно с этим рядом ойкнула тетка, а старший из мужчин зябко повел плечами. А потом всех четверых, кроме молчаливо стоявшей в стороне вдовы, окутало слабое тревожно-красное свечение.
– Родня, – скрипуче бросил старичок, как будто с разочарованием, и прошаркал обратно к скамье, не дожидаясь приказа или разрешения.
– Одобряешь, Лизавета Никитична? – с усмешкой спросил великий князь.
– Родня! – поджав губы, выплюнула та. – От девки сенной нагулянная!
Алёна только стиснула зубы, чтобы не огрызнуться, но от недоброго взгляда в сторону тетки не удержалась. И та это заметила.
– Ишь, зыркает! Что, правда глаза колет?
– Твои мысли на сей счет, Лизавета, меня не интересуют. Краснов дочь признал, на что имеется бумага, – похолодевшим голосом оборвал ее князь.
Тетка аж качнулась назад от неожиданности и поспешила согнуться в глубоком поклоне.
– Прости глупую бабу, светлый князь, скорбь о брате сердце разъедает! – пробормотала она.
Алёна с трудом сдержала злорадную улыбку. Еще старая княгиня рассказала, что великий князь в разговоре переменчив, и переменчив вдруг, как медведь: то вроде спокойный и вальяжный, а в другое мгновение – сожрет с потрохами. И теперь вот старухина дочь, кажется, переполнила чашу княжеского терпения.
– Писарь, указ!
– Готово, ваша светлость! – Тот явно не терял времени даром и итога проверки не ждал, составил все сразу. Вскочил, с поклоном поднес князю бумагу на тонкой белесой дощечке, вверху которой крепилась подставка для алого самописного пера. Писарь пользовался при этом другим, обыкновенным, которое стояло у него на столе.
Князь в повисшей тишине прочитал документ, одобрительно кивнул, поставил быстрый, размашистый росчерк тем самым алым пером, приложил печатное кольцо, блестевшее на мизинце. Бледная желтая вспышка, повелительный жест – и писарь скользнул на свое место, чтобы аккуратно положить очередную бумагу в тонкую стопку на краю стола.
– Идите. – Новый небрежный жест, и двери распахнулись сами собой.
Продолжать спорить с князем никто не осмелился, и родственники потянулись к выходу. К счастью Алёны, тетка ее дожидаться не стала, с видом и напором молодого быка двинулась прочь, увлекая за собой сына. Вдова немного замешкалась, оглянулась на новую княгиню, но тоже не задержалась, и алатырница спокойно вышла последней. Ждать ее под княжескими дверями и устраивать свары тоже никто не стал, и до своих покоев девушки в сопровождении все того же рыжего дьяка добрались без труда.