Стать директором этого ужасного, не очень пригодного для жизни помещения?
О нет! Сиротский приют предполагает зажить новой жизнью, с новыми преподавателями, отчасти — новой программой, и — что особенно важно — в совершенно других условиях в новом помещении, на которое уже выделен дом в конце Крахмальной улицы.
Вильчинская предлагает Корчаку возглавить новое дело.
Советский исследователь Василий Кочнов воспроизводит такой диалог:
«— А что я буду делать? — спросил ее [Вильчинскую] Корчак.
— Подумайте сами. Я училась педагогике и психологии, а практики у меня нет. Я была бы счастлива, если бы вы, доктор, тоже согласились у нас работать»[78].
Вообще-то так начинаются романы…
Но у Корчака, напомню, обет безразличия — о романе речи быть не может.
Или — все-таки…
Живые же люди…
Как все это было? Как?
Представим…
Грязный, едва ли не полуразрушенный сиротский дом. Полумрак. Дети читают лирические, красивые стихи любимого поэта Марии Конопницкой, может быть, даже эти:
Больше уж не светится
Огонек в окне;
Только отзвук слышится
Песни в тишине.
Тень твоя не явится
Вновь передо мной, —
Все же взор мой просится
В домик твой пустой!..{5}
Трогательно. Немножко монотонно. Безусловно — лирично.
Впалые щеки — большие глаза. Тоненькие детские голоса, которые очень стараются читать по-взрослому, даже с некоторым придыханием. Отчего выглядят еще трогательнее.
Мужчина стоит у стены, смахивая слезы, и оглядываясь по сторонам: не заметил ли кто-нибудь его сентиментальности. Всю жизнь этот мужчина хотел, чтобы в нем видели сильного человека.
Свет не яркий — чтению стихов приятен полумрак. В неясном, стеснительном свете — женщина. Она очень волнуется за своих воспитанников. Ее губы вслед за ними шепчут стихи. Она выступает с каждым. За каждого. Она не здесь, со зрителями, — она с учениками.
Дети, прочитав стихотворение и неловко поклонившись, бросаются к ней, обнимают. Она прижимает их к себе, гладит по голове, успокаивает.
Это — Стефа. Мужчина знает. Они виделись когда-то. Ну может быть, пару раз. Мельком. Не так уж много в Варшаве людей, которые занимаются домами сирот для еврейских детей, — так что судьбе не надо было особо стараться, чтобы их свести.
Но судьба не сводила. Чуть показывала друг другу, а соединять не хотела. Видимо, ждала судьба правильного времени. И дождалась.
— Пора! — решила судьба.
И… он ей улыбнулся. Она — ему. Ей — за двадцать. Ему — за тридцать. Мужчина и женщина.
У них возникает диалог. Естественно. Общие темы. И женщина предлагает мужчине не просто новую работу или там престижную должность — она предлагает ему сменить судьбу.
И он соглашается. Сразу.
У вас, дорогой читатель, есть вариант, что мужчине, который согласился изменить судьбу по просьбе женщины, эта женщина не понравилась?
У меня такого варианта нет.
И когда мы будем говорить о Стефании Вильчинской, не забыть бы, что предложение сначала вместе работать, а потом — очень быстро — возглавить детский дом сделала именно она.
Тоже удивительная история. Стефания была приглашена в новый Дом сирот раньше Корчака, и вполне могла претендовать на то, чтобы им руководить. Но — нет. Никогда. Как-то с самого начала повелось, что главным будет Корчак.
Почему?
По простой причине: Стефания Вильчинская считала его гением.
Итак, Доказывающий был вынужден отступить. Разум сдался под неистребимым желанием чувств.
Корчак был готов поменять жизнь, изменить судьбу. Не хватало какого-то последнего толчка, знака судьбы… Не знаю, как это называется.
Мне кажется, что Стефания Вильчинская сыграла тут едва ли не решающую роль. Впрочем, в отношениях этих двух людей все неясность, загадка, недоговоренность.
Но факт остается фактом: женщина сделала нашему герою предложение, от которого тот не смог отказаться.
Решение было принято. Корчак поверил своим чувствам и решил наконец заняться педагогикой.
Медицина, в которой открывалась серьезная карьера, отставлена. Корчак поверил Стефании и решил возглавить детский дом.
Корчаку за тридцать лет. Прекрасный возраст, чтобы круто менять жизнь: уже есть умения, но еще есть силы; еще остался азарт, но уже появилась спокойная логика взрослого, чтобы не натворить глупостей.
На самом деле, огромное количество людей меняют профессии. И как-то, как нынче говорят, «не парятся» по этому поводу.
Не то — наш герой. Он же — писатель, а труженики пера редко бывают вовсе не рефлексирующими.
Как водится, мгновенно приняв решение, Корчак тратит годы на то, чтобы с этим решением смириться.
Он страдает: «Я предал больных детей, медицину и больницу. Меня обуяла ложная амбиция: врач и ваятель детской души»[79].
Оправдывается: «Как ошибаются те, кто считает, что, бросив больницу ради интерната, я предал медицину!.. Медицина показала мне чудеса терапии и чудеса человеческих усилий подсмотреть тайны природы… Благодаря медицине, я научился кропотливо связывать распыленные факты и противоречивые симптомы в логичную картину диагноза. И, обогащенный сознанием мощи законов природы и гения научной мысли человека, остановлюсь перед неизвестным ребенком»[80].
Старается объяснить попросту: мол, педагогом я стал потому, что всегда лучше всего чувствовал себя среди детей.
Януш Корчак едва ли не до конца жизни пытался объяснить себе и другим, почему он поменял медицину на педагогику.
Но сделал это. Навсегда.
За несколько недель до казни в Треблинке Корчак записал в дневнике: «Даже во время войны лучше идти прямой дорогой. Лучше, потому что она безопасная и трудна только в самом начале»[81].
Не столько поняв, сколько признавшись себе, чем он хочет заниматься в жизни — Корчак наконец-то вышел на прямую дорогу.
Рефлексии — рефлексиями, они сами по себе. А наш герой активно взялся за дело. Причем сразу. Что называется, «без разгона».
Достаточно сказать, что он целыми днями просиживал вместе с архитекторами, и планировал здание Дома сирот на Крахмальной. Врач, писатель, педагог… Когда надо, он был еще и немножко архитектор. Ему было важно, чтобы его воспитанники жили в идеальных условиях. И он никому не мог поручить эти условия создавать.
Он уезжает в Париж, откуда возвращается раньше намеченного срока. Причина? У Стефании умирает отец, Корчак считает, что должен быть рядом с женщиной в трудную минуту.
Это не любовь? Тогда что такое любовь?
Извините, отвлекся…
Мечты о будущем доме казались прекрасными:
«Ах! Новый дом, там будут чудеса. Обогревать его будут не печи, а железные трубы; освещать не керосиновые лампы, а какие-то молнии и провода; крыша будет из стекла, а может, из пряника, а может, из шоколада…
Дети будут ездить на лифте. Каждый получит собственный стул, выдвижной ящик для вещей и собственный телефон. Там будут чудеса, которые даже Лёдзе не снились. Будет можно все, что душа пожелает. Потому что с детьми там поселятся и пан Доктор, и панна Стефа»[82].
Реальность оказалась, может быть, и не такой волшебной, но тоже прекрасной.
«Хотя Дом сирот постоянно испытывал материальные и финансовые затруднения, дети всегда получали хорошую, питательную еду. Спали они в больших, просторных помещениях. Рядом со спальней находились хорошо оборудованные умывальники. Каждый ребенок имел свой индивидуальный комплект туалетных принадлежностей»[83].
Человеку, чтобы ощущать себя человеком, нужно — как минимум — жить в человеческих условиях. И Корчак старался создать их для своих воспитанников.
В IV году до нашей эры в очень древнем Китае жил стратег и мыслитель Сунь-цзы — автор знаменитого трактата «Искусство войны». Ему принадлежит поразительное высказывание, которое, несмотря на давность лет, имеет отношение ко всем нам.
«Победители сначала одерживают победу, а потом идут на войну, тогда как побежденные сначала идут на войну и там тщатся победить».
Автор книги, в которой я нашел эти замечательные слова Джин Ландарм, воспроизведя афоризм Сунь-цзы, делает очень точный и правильный вывод: «Победы одерживают в уме, и лишь затем — на поле битвы»[84].
Так вот, если верить Сунь-цзы, Януш Корчак был безусловным победителем. До самой своей героической гибели он умел выстроить дело так, чтобы его воспитанникам было максимально комфортно. Не очень уверенный в себе человек (а где вы видели уверенного в себе еврейского интеллигента?) он тем не менее был убежден: во всем, что касается условий жизни детей, он добьется максимума. Следуя рецепту китайского мыслителя, Корчак побеждал до начала «сражения». Его Дом сирот на Крахмальной улице всегда был примером того, как можно организовать жизнь сирот так, чтобы они не чувствовали себя изгоями.
Более того, Януш Корчак и Стефания Вильчинская мечтали, чтобы Дом сирот на Крахмальной был едва ли не лучшим домом в Варшаве. Они жили с абсолютным убеждением в том, что дети-сироты должны иметь лучшее из возможного.
Дети-сироты — это те, кто страдал. А страдание лечится радостью.
Для Корчака было принципиально, чтобы дети с ранних лет привыкали к красоте и уюту. Если угодно, он старался изменить понятие нормы, которое закрепилось в этих детях. Ведь многие привыкли к грязи и уродству, а он хотел воспитать в них новую привычку — к чистоте и красоте.