Надо заметить, что жители гетто обязаны были пришить желтую шестиконечную звезду на свою одежду. Корчак никогда такого знака не носил, считая это унизительным.
Гитлеровские служители управы были потрясены, увидев поляка, который не просит, но требует от них чего-то, да еще так агрессивно.
— Если вы — врач, — сказали ему, — идите лечите польских детей. Какое вам дело до того, что происходит в еврейском гетто?
— Я еврей! — выкрикнул Корчак.
— А где ваша звезда?
После того как Корчак объяснил, что считает шестиконечную звезду знаком глумления, — его жестоко избили и отправили в тюрьму.
Весть о том, что знаменитый писатель и педагог попал в тюрьму мгновенно разнеслась по всей Варшаве. Воспитанники и просто его поклонники начали сбор денег, чтобы выкупить Корчака из застенков.
Уважение и любовь к Корчаку были огромны и искренни — деньги собрали довольно быстро.
Януша Корчака выкупили.
Тюрьма его не испугала.
Он вернулся в гетто, к своим учениками и к своему дневнику.
Звезду Давида, естественно, пришивать не стал.
Из дневника Януша Корчака:
«Я наклонился и вижу, что ребенок мертвый.
И как раз в этот момент входит кроха-дошкольник и кладет умершему на подушку кусок хлеба с вареньем.
— Зачем ты это делаешь?
— Потому что это его порция.
— Но он уже умер.
— Я знаю, что умер. <…>
— Так зачем ты положил ему хлеб?
— Потому что это его порция, — сказал малыш с досадой, что я задаю ненужные вопросы, что я, большой, взрослый доктор, не понимаю таких очевидных вещей: это его порция, и живой он или мертвый, он имеет право на свой хлеб с вареньем»[174].
Я думаю, что «Дневник. Май — август 1942 года» — одно из лучших произведений Януша Корчака.
Написано без истерик. Очень точно. Очень глубоко.
По сути, это дневник человека, обреченного на смерть. Всю жизнь думающий о самоубийстве, размышляющий о гибели, Корчак словно подошел наконец к той границе, за которой — смерть. И со спокойным ощущением человека, дошедшего до цели, огляделся вокруг.
Он не прощается с жизнью. Он о ней рассказывает, он в ней разбирается. Продолжает наблюдать.
В этом — если угодно, спасение. Выход. Для писателя жизнь имеет смысл, только когда ты можешь наблюдать за ней и делать выводы.
Дневник писался так:
«Десять часов. Выстрелы: два, несколько, два, один, несколько. Может быть, это именно мое окно плохо затемнено?
Но я пишу, не отрываясь.
Напротив: легче становится полет (одиночный выстрел) мысли»[175].
Понимаете, да? Человек пишет дневник, постоянно ожидая, что его могут убить. Каждое мгновение. Каждый миг.
Но пишет. Потому что это — спасение.
Корчак писал дневник на отдельных карточках. Часто доставал какую-нибудь карточку и читал написанное своим ученикам.
Но — как говорится — «в порядке обмена». Потому что он не только писал сам, но очень советовал вести дневники воспитанникам. И если они читали ему свои сокровенные мысли, он им читал — свои.
Это был обмен разными мыслями и чувствами между равными — это принципиально! — именно равными участниками жизни. Для Корчака важно было знать, что думают и чувствуют его воспитанники. Ведь, чтобы ни происходило в жизни, он продолжал наблюдать за детьми.
Корчак писал дневник не просто как личные записки, но — как произведение литературы. Не случайно читал детям. Ему нужен был читатель, он думал о нем.
«Перечитал все. И с трудом понял. А читатель?»[176] — волновался о будущем читателе Януш Корчак.
Дневник Корчака — с одной стороны, поразительный документ эпохи. Исповедь человека, живущего в нечеловеческих условиях гетто. На плечах педагога — беспомощные дети, и поэтому, как бы ни уставал учитель, как бы ему не было страшно и тяжело, — он вынужден жить активно.
Огромное количество записей сделаны после того, как Корчак как-то помог детям, совершил для них что-то необходимое.
Сделаны всегда уставшим, но никогда не сдающимся человеком.
Однако есть и еще одна сторона. На написанное Корчаком в гетто можно посмотреть и с иного ракурса.
Дневник — свидетельство того, как слово может вытаскивать человека из самой глубокой депрессии.
Для Корчака слово — не только возможность фиксации для самого себя и для будущих читателей важных и глубинных сторон жизни, это еще и та самая спасительная веревка, за которую можно уцепиться, дабы не утонуть в жуткой реальности.
Бывает, и нередко, что, оставаясь наедине с бумагой, пишущий человек уходит в свои фантазии и, таким образом, легче переживает неурядицы внешнего мира.
Не то — Корчак. В его дневниках анализ (подчас жесткий) окружающего мира: жуткие фрагменты обыкновенного ада.
Из дневника Януша Корчака:
«На тротуаре лежит мертвый мальчик. Рядом трое мальчишек поправляют в игре шнурки-вожжи. В какой-то момент посмотрели на лежащего — отодвинулись на пару шагов, но игру не прекратили»[177].
У замечательного поэта Валентина Берестова, который пережил войну мальчишкой, есть стихотворение о том, как на его глазах посреди улицы умирает незнакомый старик. Придя домой, мальчик пишет об этом детские стихи…
Стихотворение Берестова кончается такими словами: «Предав бумаге, предал я забвенью… / Иначе бы войны не пережить».
Может, и у Корчака было так же? Отдать бумаге ужасы войны, чтобы не держать их в душе и в сердце?
Мы об этом никогда не узнаем. Но то, что дневник для нашего героя одновременно и фиксатор событий, и спасатель от них, — это безусловно.
Во время описываемых событий Янушу Корчаку — 63 года.
Это много или мало? Все эти ужасы выпали на долю старика или человека, который себя таковым не ощущал?
Когда я пишу эту книгу, я — ровесник Корчака. Груза лет не ощущаю вовсе. То, что мне 63 года кажется какой-то неуместной иронией судьбы.
Для другого гения педагогики и моего первого героя книги в серии «ЖЗЛ» Иоганна Генриха Песталоцци 63 года — возраст расцвета и признания. В самом разгаре деятельность его главного детища — Ивердонского института. Наконец-то Песталоцци получает всеевропейскую известность, как педагог… Да, Песталоцци жалуется на здоровье, но он это делает всю жизнь. В свои 63 «швейцарский гений» полон не только сил, но и планов. Ему остается жить еще целых 17 лет, за которые он очень много чего успеет совершить да и написать.
Возраст — это ведь не количество прожитых лет. Это самоощущение. Есть тридцатилетние старики и семидесятилетние молодые.
Как же ощущал себя Януш Корчак?
Как может ощущать себя человек, понимающий, что единственная перспектива его существования — близкая смерть? Как вообще может чувствовать себя человек в аду?
Януш Корчак ощущал себя глубоким стариком.
Кажется, что ему все дается с трудом, даже решение самых простых, бытовых проблем. Невозможно сразу встать с постели — сначала надо сесть, надеть кальсоны, застегнуть их…
В дневнике описывается, как все это трудно. Как тяжело надеть носки. Мучает постоянный кашель. Трудно взобраться с дороги на тротуар. Если толкнул случайный прохожий — трудно не упасть…
Все, что Корчаку пришлось испытать в гетто, в том числе самоубийственная гибель, все это выпало на долю того, кто ощущал себя глубоким стариком, больным, беспомощным человеком.
Я знаю людей, которые шагают в старость, как в жаркий день: вышел из подъезда и пошел себе. Ну чуть душновато, ну чуть дышать тяжело. Ничего страшного. Нормально. Просто начинается иная жизнь.
Не то — Корчак. Для него старость значима. Иной период жизни, требующий отдельного осмысления. Время перед уходом. Время тяжести и печали.
И все это надо пережить самому, не нагружая других своими проблемами. К кому обратиться за помощью?
К Господу и к дневнику.
В дневнике, как никогда много, Корчак обращается к Богу. Точнее, скажем так: в дневнике присутствие Бога постоянно ощущается. Корчак думает о Нем. В Нем ищет успокоения. Даже от старости.
«Господь благ. Спасибо Тебе, Добрый Боже, за луга и красочные закаты… Спасибо, Добрый Боже, что так мудро придумал: цветы пахнут, светлячки светят на земле, а искры звезд — на небе.
Как же радостна старость.
Как приятна тишина.
Сладкий отдых»[178].
Дневник — это еще и урок приятия.
Слово «приятие» почти забыто сегодня. Оно и понятно: зачем слово, обозначающее то, что почти исчезло из жизни?
Неприятие — это пожалуйста. Сколько угодно!
С приятием — сложней.
Корчак принимает старость. Принимает адскую жизнь гетто. Наконец, принимает свою гибель в газовой камере.
Приятие жизни — как единственно возможный способ существования.
«Спасибо Господу за все», — говорят верующие. Не за хорошее, замечу, не за благое — за все.
Это безусловная позиция Корчака.
Принимать все. Благодарить за все. И еще умудряться при этом улучшить жизнь тех, кто рядом.
Мне кажется, глубинное ощущение, что все делается по воле Божьей, приятие самого тяжелого, самого адского существования, — помогало Корчаку выжить, до последних секунд сохраняя волю и ясность мысли.
Рождество 1941 года было первым, которое предстояло провести в гетто.
И Корчак решил устроить детям праздник. Настоящий! С елкой, подарками и угощением.
Когда решение касалось других людей, Корчак непременно его исполнял, даже если оно казалось абсолютно невыполнимым.
Готовиться к празднику начали заранее.
Подарки собирали обществом помощи еврейским детям «Юные друзья Матиуша в Мокотове».