— Тогда почему вы совершаете приношения, если вы не верите в Будду?
— Я преклоняюсь перед красотой его учения и верой тех, кто следует ему.
— Есть ли буддисты в Англии и Америке?
— Есть, во всяком случае, очень много интересующихся буддистской философией.
Тогда он достает из ниши маленькую книжку и дает ее мне посмотреть. Это экземпляр «Буддистского катехизиса» Генри С. Олкотта[8].
— Почему в вашем храме нет образа Будды? — спрашиваю я.
— Есть один маленький в сокровищнице на алтаре, — отвечает он, — но сокровищница закрыта. Также у нас есть несколько больших. Но образ Будды не выставляется на всеобщее обозрение каждый день — только в дни праздников. А некоторые образы выставляются на обозрение лишь однажды или дважды в год.
Со своего места я могу видеть между открытыми бумажными ширмами, как мужчины и женщины, поднимающиеся по лестнице, встают на колени и молятся перед входом в храм. Они встают на колени с таким безыскусным почтением, столь грациозно и столь естественно, что преклонение колен нашими западными верующими представляется в этом сравнении каким-то неуклюжим спотыканием. Некоторые из них лишь складывают ладони; другие хлопают в них три раза — громко и с расстановкой; затем они склоняют головы, молча молятся какое-то мгновение, а после поднимаются и уходят. Время от времени я слышу, как звякает и прыгает по дну бронзовая монетка, брошенная в большую деревянную копилку перед входом.
Я спрашиваю юного ученика:
— Почему они хлопают в ладоши три раза, прежде чем начать молиться?
Он отвечает:
— Три раза для сансай — трех сил: неба, земли, человека.
— Они хлопают с тем, чтобы призвать богов, так же как японцы хлопают в ладоши, вызывая своих помощников?
— О, нет! — отвечает он. — Хлопки в ладоши представляют собой лишь пробуждение ото Сна Долгой Ночи[9].
— Какой ночи? Какого сна?
Он колеблется некоторое время, прежде чем дать ответ:
— Будда сказал: все существа лишь грезят в этом скоротечном мире горестей.
— Значит, хлопки в ладоши означают, что при молитве душа пробуждается от таких грез?
— Да.
— Вы понимаете, что я имею в виду под словом «душа»?
— О, да! Буддисты верят, что душа всегда была и всегда будет.
— Даже в нирване?
— Да.
Пока мы вот так беседуем, входит глубокий старик — Главный Жрец этого храма — в сопровождении двух молодых жрецов, и мой собеседник представляет меня им; все трое кланяются очень низко, демонстрируя мне, прежде чем сесть на пол, блестящие темени своих гладко выбритых голов. Я отмечаю про себя, что они не улыбаются; они — первые увиденные мною японцы, которые не улыбаются: их лица бесстрастны, как лица статуй. Узкими глазами они рассматривают меня очень пристально, пока ученик переводит мне их вопросы и пока я пытаюсь рассказать им кое-что о переводах сутр в наших «Священных книгах Востока»[10], о трудах Самуэля Била[11], Эжена Бюрнуфа[12], Анри-Леона Феэра[13], Уильяма Рис-Дэвидса[14], Каспара Керна[15] и иных авторов. Они слушают, не меняя выражения лиц, и не произносят ни слова в ответ на перевод учеником моих пояснений. Между тем приносят чай и ставят передо мной в крошечной чашечке на маленьком бронзовом блюдце в форме листа лотоса; и мне предлагают отведать какие-то маленькие печенья (касй) с нанесенным на них рисунком, в котором я узнаю свастику — древнеиндийский символ Колеса Закона.
Когда я встаю, чтобы уходить, все встают вместе со мной. На лестнице ученик спрашивает мое имя и адрес.
— Поскольку, — добавляет он, — вы меня здесь больше не встретите, так как я собираюсь покинуть храм. Но я навещу вас.
— А как зовут тебя? — спрашиваю я.
— Зовите меня Акира, — отвечает он.
На пороге я кланяюсь на прощание, и все они кланяются в ответ очень-очень низко — одна иссиня-черная голова и три блестящие головы, похожие на шары из слоновой кости. И когда я ухожу, только Акира улыбается.
— Тэра? — вопрошает Тя со своей огромной белой шляпой в руке, когда я вновь занимаю свое место в повозке у подножия лестницы. Что несомненно означает, хочу ли я увидеть какие-то другие храмы? Я совершенно определенно хочу: я еще не видел Будду.
— Да, Тя, тэра.
И вновь протяженная панорама загадочных лавчонок, и крытых черепицей карнизов, и фантастических загадок, начертанных на всем и повсюду. Я совершенно не имею представления, в каком направлении бежит Тя. Я только вижу, что чем дальше мы едем, тем уже становятся улицы, и что некоторые дома выглядят не солиднее, чем сплетенные из ивовых прутьев голубятни, и что мы переезжаем несколько мостов, прежде чем останавливаемся у подножия еще одного холма. Здесь также есть крутая лестница, а перед ней сооружение, которое одновременно и ворота, и символ — постройка впечатляющая, но ни в коей мере не ровня великим буддистским воротам, увиденным ранее.
Поразительно просты все его контуры: нет никаких резных украшений, никакой окраски, никаких надписей; тем не менее оно обладает сверхъестественной величавостью и загадочной красотой. Это — тории.
— Мия, — сообщает Тя.
Итак, это не тэра, а мия, святилище божеств синто — древней веры этой страны.
Я стою перед синтоистским символом; я впервые вижу — во всяком случае, не на картинке — то, что называется «тории».
Как описать тории тем, кто ни разу не видел это сооружение, хотя бы на фотографии или гравюре? Две высокие колонны держат две поперечные балки; концы нижней и более легкой балки заделаны в колонны несколько ниже их вершин; верхняя, более крупная балка, опирается на вершины колонн и довольно далеко выступает в стороны. Это сооружение мало отличается по виду независимо от того, служит для него материалом камень, дерево или металл. Описание неспособно дать сколько-либо правильного представления об истинном облике тории, о его величественности, о его мистическом подобии неким вратам. Когда вы впервые видите эту внушительную конструкцию, у вас может сложиться впечатление, что перед вами колоссальный макет некоего изящного китайского символа, возвышающийся на фоне неба, ибо все очертания его обладают грацией ожившего иероглифа — они имеют отчетливые углы и изгибы знаков, начертанных четырьмя мазками мастерской кисти[16].
Пройдя через тории, я поднимаюсь по лестнице из примерно ста каменных ступеней и обнаруживаю в ее завершении вторые тории, с нижней поперечной балки которых свешивается украшенная гирляндами мистическая симэнава. Здесь она представляет собой пеньковый канат примерно двух дюймов в диаметре на большем своем протяжении, но сужающийся на обоих концах. Иногда симэнава делается из бронзы, когда тории тоже из бронзы, но согласно традиции она должна быть связана из соломы, и чаще всего именно такой и бывает, ибо символизирует собой соломенную веревку, которую, как повествуется в древнем синтоистском мифе, переведенном на английский язык профессором Чемберленом[17], божество Футо-дама-но-микото протянул на пути богини Солнца Ама-тэрасу-оо-ми-Ками, чтобы она не могла вернуться в убежище, откуда ее вытащил Амэ-но-та-дзикара-о-но-Ками, Небесный бог силы. Симэнава в своей более привычной и более простой форме имеет свисающие пучки соломы по всей длине и через регулярные промежутки, поскольку первоначально она была сделана, как утверждает предание, из травы, вырванной с корнями, которые выступали наружу из ее скрутки.
Пройдя за эти тории, я оказываюсь на вершине холма в нечто, похожем на парк или сад развлечений. Справа стоит маленький храм; я так много читал о разочаровывающей пустоте синтоистских храмов, что совсем не сожалею об отсутствии его настоятеля. Я вижу перед собой нечто куда более интересное — рощицу вишневых деревьев, покрытых чем-то невыразимо прекрасным, — ослепительной дымкой белоснежных соцветий, окутывающей подобно летнему кучевому облаку каждую ветку и каждый побег; земля под ними и тропинка передо мной белы от мягкого, толстого, благоуханного, подобного снежному, покрова опавших лепестков.
За этим очарованием устроены цветочные клумбы, окружающие крохотные святилища; и изумительные искусственные гроты, наполненные различными чудовищами — драконами и мифологическими существами, вырубленными в скале; и миниатюрные искусственные ландшафты с крошечными рощами карликовых деревьев и столь же крошечными озерцами, микроскопическими ручейками, мостиками и водопадами. Здесь также есть качели для детей и имеются смотровые беседки, прилепившиеся на краю холма, откуда и весь этот прекрасный город, и зеркальный залив, сплошь усеянный парусами рыбачьих лодок, не больше булавочных головок величиной, и далекие, едва различимые гористые мысы, выступающие далеко в море, полностью открываются взору изумительной панорамой, отретушированной призрачной дымкой до красоты, непередаваемой словами.
Почему деревья в Японии столь замечательны? У нас слива или вишня в цвету не производят сколько-нибудь волнующего впечатления. Здесь же это чудо красоты столь потрясающее, что как бы много ни пришлось читать о нем ранее, увидев его воочию, невольно теряешь дар речи. Вы не видите никаких листьев — только одну сплошную туманную дымку нежных лепестков. В этой Стране Богов деревья так долго приручались и пестовались человеком, что теперь, возможно, они стремятся быть как можно красивее, чтобы выразить ему свою благодарность. Подобно прекрасным невольницам, они завоевали сердца людей. Но следует добавить, что именно японские сердца. По всей видимости, здесь ранее бывали какие-то иноземные туристы, ибо было сочтено необходимым развесить объявления на английском языке: «Запрещается ранить деревья».