Перспектива предстоящей работы усиливает невыносимую головную боль, с которой ты проснулся. Ты измотан. Ужасно устал. Поспать бы дней восемь — пришел бы в норму. Чтобы проверить французскую галиматью, понадобится целая баржа Походного Порошка. Даже подумать страшно. Тебе нужно было возражать против сроков сдачи статьи. Какого черта никто не спросил тебя, готов ли материал? Даже если бы ты говорил по-французски как настоящий француз, для проверки потребовалось бы еще несколько дней. Если бы ты не боялся, что Клара или Друид увидят, в каком состоянии текст, ты бы, конечно, стал протестовать.
Будь ты японцем, тебе бы в самый раз сделать харакири. Напиши прощальный стих о мимолетности цветения сакуры, о быстротечной молодости, оберни меч в белый шелк, вонзи его в живот и рвани вверх. И не стони, пожалуйста, и не делай угрюмую мину. Ты узнал подробности этого ритуала, проверяя статью о Японии. Но у тебя не хватает самурайского духа. Ты парень из тех, кто в последний момент надеется на чудо. Землетрясение Манхэттену не угрожает, но всегда есть возможность ядерной войны. Если она не начнется в ближайшее время, то уже ничто, как ты понимаешь, не изменит график выпуска.
Вскоре после полудня Друид идет на цыпочках мимо вашей комнаты на обед. Поскольку ты в это время сидишь, бесцельно уставившись в открытую дверь, невольно встречаешься взглядом с его поразительно близорукими глазами. Он чопорно кланяется. Друид — своего рода человек-невидимка: нужно долго высматривать его, чтобы обнаружить. Хотя тебе не приходилось видеть клерка викторианской эпохи, ты полагаешь, что он, должно быть, выглядел как Друид. Его природная сдержанность отозвалась в работе всей редакции. Будучи четвертым представителем династии хозяев журнала, он руководит им уже двадцать лет. Все сотрудники тщетно пытаются разгадать его. Ни одна статья не попадает в набор без восторженного одобрения и окончательной правки Друида. Никаких споров и никаких объяснений. Ему претит, что приходится просить помощи у сотрудников, но при этом он неизменно вежлив. Официально нет никого, кто считался бы его заместителем, нет, потому что это предполагало бы когда-нибудь смену власти, а Друид и помыслить не может о существовании журнала без него. В московском Кремле, должно быть, дело обстоит примерно так же. Возможно, он подозревает, что смертен, и потому избегает печатать литературные произведения о смерти; все упоминания о близорукости также вычеркиваются. От его внимания не ускользает никакая мелочь.
С Друидом ты общался лишь однажды, когда он призвал тебя и высказал беспокойство, правильно ли с точки зрения норм английского языка выразился президент Соединенных Штатов. Ты проверял материал, в котором президент предостерегал кого-то от необдуманных действий. По мнению Друида, президент хотел сказать: неосмотрительных. Он попросил тебя позвонить в Белый дом и получить санкцию на правку. Ты послушно позвонил и попытался объяснить разницу между двумя словами. Ты потратил несколько часов, ожидая ответа. Одни восприняли твое замечание всерьез, но не хотели ввязываться в это дело. Другие посылали тебя куда подальше. Журнал между тем уже подписывался в печать. Друид звонил тебе трижды и велел не ослаблять усилий. Наконец, когда из секретариата с криком требовали последних страниц, было найдено идеальное решение, неведомое ни президенту, ни его аппарату. Если второе издание Уэбстера дает разное толкование обсуждаемых слов, то более упрощенное третье считает их синонимами. Друид позвонил тебе последний раз, чтобы объяснить это и оставить — не без боязни — цитату в первоначальном виде. Журнал отправили в набор. Правительство, не ведая ни о чем, продолжало свою работу.
В час дня ты отправляешься перекусить. Меган просит принести ей лимонад. Ты бочком проскальзываешь в дверь и думаешь, как было бы здорово вообще никогда сюда не возвращаться. Ты думаешь так же, как было бы хорошо сейчас заглянуть в ближайший бар. Резкий отблеск тротуара слепит тебя, ты лезешь в карман пиджака в поисках темных очков. Мысленно объясняешь прохожим: у меня болят глаза.
Вваливаешься в закусочную и заказываешь копченую говядину на ржаном хлебе и яичный крем. Лысый человек за стойкой, нарезая мясо, весело насвистывает.
— Мясо сегодня хорошее, постное,— говорит он.— А теперь немножко горчицы — точь-в-точь как готовила твоя мама.
— А откуда вы знаете, как она готовила? — спрашиваешь ты.
— Да это я так, приятель, говорю что в голову придет,— отвечает он, завертывая пакет. Вся обстановка тут — и особенно сырое мясо на льду за стеклом стойки — не способствует аппетиту.
На улице, пока ты ждешь светофора, к тебе пристает прислонившийся к столбу человек.
— Эй, друг, посмотри-ка сюда. Настоящие часы «Картье»16. Сорок долларов. С такими часами все на тебя смотреть будут. Самые настоящие. Всего сорок бабок.
Человек стоит рядом с манекеном, вытянутые руки которого увешаны часами. Он протягивает тебе одни.
— Проверь.
Если возьмешь часы в руки, уже обяжешься. Но невежливым быть не хочется. Берешь часы и рассматриваешь.
— Откуда видно, что они настоящие?
— А как ты вообще отличаешь настоящее от подделки? Написано «Картье» прямо тут, на циферблате, верно? На вид настоящие. На ощупь настоящие. Чего тебе еще надо? Сорок бабок. Тут не прогадаешь.
Часы вроде бы фирменные. Изящные, прямоугольный циферблат, римские цифры, заводная головка с сапфиром. Ремешок, если потрогать,— из хорошей кожи. Но если они и настоящие, то, пожалуй, ворованные, а если не ворованные, то, значит, подделка.
— Отдаю за тридцать пять монет. Последняя цена.
— Чего так дешево?
— Зато накладных расходов почти нет.
У тебя много лет не было часов. Знать, который час—уже первый и немаловажный шаг по упорядочению собственной жизни, которая сейчас катится по наклонной. Ты никогда не считал себя пунктуальным человеком, но миниатюрные «Картье» тебе бы, несомненно, пригодились. Выглядят они как настоящие — даже если и подделка — да и время показывают. Черт с ними.
— Тридцать долларов,— говорит человек.
— Покупаю.
— Грабишь ты среди бела дня, а не покупаешь!
Ты заводишь новые часы, надеваешь их на руку и любуешься своим приобретением.
Сейчас 1.25.
Едва приходишь в редакцию, как вспоминаешь, что забыл лимонад для Меган. Извиняешься и говоришь, что сейчас за ним сходишь. Она просит не беспокоиться. Пока тебя не было, она приняла две телефонограммы, одну от месье такого-то из министерства не-пойми-чего и одну от твоего брата Майкла. По правде говоря, тебе неохота разговаривать ни с тем, ни с другим.
К двум часам дня в Париже уже восемь, и все разошлись по домам. Остается только копаться в справочниках или звонить во французское консульство в Нью-Йорке. Резь в глазах непереносимая — в них будто впиваются иголки. Работаешь вслепую.
Новые часы останавливаются в три пятнадцать. Ты встряхиваешь их, затем заводишь. Заводная головка вываливается в ладонь.
Редактор статьи звонит узнать, как идут дела. Ты отвечаешь, что дела идут. Он извиняется за изменение графика; он намеревался отложить материал по крайней мере до следующего месяца. По непонятной причине Друид передвинул его вперед.
— Я лишь хотел предупредить вас,— говорит редактор.— Ничего не принимайте на веру.
— Это моя работа — ничему не верить,— говоришь ты.
— Я имею в виду именно эту статью. Автор не выезжал из Парижа последние двенадцать лет и проводит большую часть времени в ресторанах. Он никогда ничего не проверяет.
Иисус плакал.
Во второй половине дня ты дважды звонишь автору и спрашиваешь, где он обнаружил те или иные факты. Во время первого разговора ты перечисляешь все допущенные им ошибки, и он охотно соглашается с каждым замечанием.
— Откуда вы взяли, что французское правительство имеет контрольный пакет «Парамаунт пикчерс»17? — спрашиваешь ты.
— А разве нет? Вот черт. Вычеркните.
— На этом держатся следующие три абзаца.
— Черт возьми. От кого же я это слышал?
К концу второго разговора он разозлился, словно его ошибки — это твоя выдумка. С авторами всегда так: обижаются, хотя сами же от тебя зависят.
К вечеру поступает служебная записка, адресованная «сотрудникам». Она подписана помощником Друида, что превращает ее в Слово Божие.
Нам стало известно, что некий м-р Ричард Фокс пишет статью о журнале. М-р Фокс мог уже связаться с некоторыми из вас. У нас есть основания полагать, что намерения этого репортера не совпадают с интересами журнала. Мы хотели бы напомнить всем сотрудникам о политике журнала в отношении прессы. Все вопросы и просьбы об интервью должны направляться руководству. Ни при каких обстоятельствах никто из сотрудников не может говорить от имени журнала без предварительного разрешения. Мы напоминаем вам, что вся деятельность журнала является служебной тайной.
В отделе проверки записка вызывает изумление. Журнал вмешивался во многие судебные процессы, связанные со свободой печати, однако в этом приказе-затычке нет ни капли иронии.
Уэйд говорит:
— Хотел бы я, чтобы Ричард Фокс позвонил мне.
Меган говорит:
— Брось ты, Ясу. Я точно знаю, что Ричард Фокс — вполне нормальный мужчина.
— Точно? Интересно было бы услышать, как ты это выяснила.
— А вот так. Тебе всегда интересно, когда речь заходит про такое,— говорит Меган.
— Во всяком случае,— говорит Уэйд,— меня просто разбирает от любопытства — сколько сребреников стоит грязное бельишко нашей конторы. Но пойми меня правильно — это вовсе не значит, что я считаю Фокса непривлекательным.
Риттенхауз нервно теребит очки, демонстрируя тем самым желание высказаться:
— Я, скажем, не считаю, что Ричард Фокс объективный репортер. У него склонность к сенсациям.
— Конечно,— говорит Уэйд.— За это мы его и любим.