— Вас что-то тревожит? — Тебе приходится кричать ей в ухо, чтобы она услышала.
— Ничего особенного.
— Вы, кажется, нервничаете.
— Я слышала о вашей жене,— говорит она.— Очень жаль.
— Что вы слышали?
— О том, что случилось. Об этой, ну, лейкемии.
На местном боливийском поезде, минуя горные деревушки, поднимаешься вверх, в разряженный воздух Анд.
— Тереза и Элейн уже совсем ручные,— говорит Тэд.— Думаю, пора нам всем смываться в какое-нибудь более комфортабельное местечко.
Вы снова отправляетесь в уборную. Элейн и Тереза — в женскую — по законным делам.
— Мне не нравится эта байка про лейкемию,— говоришь ты.— Не смешно.
— Просто пытаюсь поднять на тебя спрос. Считай меня своим рекламным агентом.
— Не забавно. Дурной вкус.
— Вкус,— говорит Тэд,— дело вкуса.
Танцуешь с Элейн. Тэд танцует с Терезой. Движения Элейн угловаты и напоминают тебе фигуры на египетских гробницах. Возможно, это какой-то новый стиль... Как бы то ни было, она заставляет тебя смущаться. Танцевать с ней трудновато. Тебя сюда словно перебросили с бала для первогодок в колледже. Элейн тебе не очень нравится, она, по-твоему, довольно неуклюжа. Да и по-человечески она тебе не слишком импонирует. И все же внутри тебя живет это желание доказать, что и ты веселишься вместе с остальными, что и ты — один из них. Откровенно говоря, ты знаешь, что Элейн соблазнительна и ты как бы должен хотеть ее. Да и двигаться вроде бы надо. Тебя не оставляет мысль, что со временем, понаторев в этих делах, ты научишься получать наслаждение от таких легкомысленных встреч, перестанешь искать универсальное успокаивающее средство, перестанешь печалиться. Научишься превращать крупицы пустого удовольствия в счастье.
— Мне и вправду нравилась Аманда,— говорит Элейн между танцами.— Я еще надеюсь ее повидать.— В ее манере есть что-то доверительное, словно вы оба посвящены в некий секрет, который касается Аманды. Тебе было бы приятнее, если бы она сказала, что Аманда ей не нравится. Ты все еще тешишь себя иллюзиями, и тебе хочется, чтобы их разрушали другие люди.
Тэд и Тереза исчезли. Элейн просит извинения и говорит, что сейчас вернется. Такое ощущение, что тебя бросили. А может, это заговор. Они договорились встретиться у дверей и смыться. Ты портишь им настроение. Или, что хуже, упускаешь кайф. Ты заказываешь выпивку, ждешь пять минут и затем решаешь произвести рекогносцировку. Сперва заходишь в мужской туалет, затем в женский. Женщина в облегающем кожаном костюме расчесывает волосы перед зеркалом.
— Располагайтесь,— говорит она. Из одной кабинки доносится смех. Посмотрев вниз, ты видишь под дверью кроссовки Элейн и сандалии Терезы.
— Оставьте и мне немножко,— говоришь ты, толкая дверь кабинки, которая приоткрывается: просовываешь голову внутрь и обнаруживаешь Элейн и Терезу за противоестественным занятием. Смотришь на них с удивлением и смущением.
— Хочешь к нам? — спрашивает Элейн.
— Bon appétit21,— выпаливаешь ты и выскакиваешь из уборной. Затем возвращаешься в толкотню зала, где грохочет музыка. Уже очень поздно.
Взгляд из чрева
Тебе снится коматозный ребенок. Миновав медсестер и репортеров, проникаешь в больницу. Тебя никто не видит. Дверь с табличкой L´Enfant Coma22 открывается, и за ней обнаруживается отдел проверки. Элейн и Аманда возятся у стола Ясу Уэйда и ругаются по-французски. Мамаша в белом халате распластана на твоем столе. На книжных полках висят капельницы, трубки подсоединены к ее рукам. Халат расстегнут на ее животе. Подходишь и обнаруживаешь, что живот этот — прозрачный. Внутри видишь коматозного младенца. Он открывает глаза и смотрит на тебя.
— Чего тебе надо? — говорит он.
— Ты вылезать не собираешься? — спрашиваешь ты.
— Нет, Хосе. Мне здесь нравится. Все, что нужно для жизни, тут есть.
— Но мама того гляди помрет.
— Если старушка окочурится, значит, и мне туда дорога.— Коматозный ребенок засовывает свой пунцовый большой пальчик в рот. Ты пытаешься убедить его, что он не прав, но он делает вид, что не слышит.
— Вылезай,— зовешь ты его.
Тут раздается стук в дверь, и ты слышишь голос Клары Тиллингаст:
— Откройте. Врач.
— Живым я им не дамся,— говорит младенец.
Звонит телефон. Трубка, словно форель, выскальзывает из руки. Ты-то думал, что тут все как в жизни, а оказывается — нет. Поднимаешь трубку с пола и тянешь ее к лицу. Один конец оказывается у уха, другой — у рта.
— Алло? — Ожидаешь ответа по-французски. Это Меган Эвери. Она хочет убедиться, что ты проснулся. О, да, ты как раз готовишь себе завтрак. Яичницу с колбасой.
— Надеюсь, ты не сердишься? — спрашивает она.— Я не хотела, чтобы ты снова попал в переплет с Кларой. Вот и решила проверить, проснулся ты или нет.
В переплет? Мысленно отмечаешь, что на работе надо бы посмотреть это выражение в словаре сленга Партриджа. На часах — девять пятнадцать. Ты проспал звонок будильника в восемь тридцать. Благодаришь Мег и коротко бросаешь ей: до встречи на работе.
— Ты на самом деле проснулся? — говорит она.
Тут ты ощущаешь, что действительно проснулся: башку ломит, в животе какая-то гадость — все признаки жизни налицо.
Когда окончательно приходишь в себя, становится ясно, почему тебе так мерзко — из-за Клары Тиллингаст. Ты готов примириться с мыслью, что останешься без работы, но с Кларой ты не примиришься никогда. Даже в кошмарном четырехчасовом сне. Тебе претит и вид гранок — вещественного доказательства твоей никчемности. Во сне ты звонил в Париж в надежде получить хоть какую-то информацию и тем самым спасти себя. Ты забаррикадировался в отделе проверки. Кто-то ломился в дверь. Ты ждал ответа. Телефонистка периодически напоминала о себе, говоря на непонятном языке. Кожа у тебя на ладонях содрана ногтями. Всю ночь ты пролежал, плотно прижав к себе руки, стиснутые в кулаки.
Ты думаешь, не сказаться ли больным. Днем она позвонила бы, чтобы сообщить о твоем увольнении, а ты мог бы бросить трубку до того, как она наговорит грубостей. Но журнал завтра отправляется в печать, и на коллег в твое отсутствие легла бы дополнительная нагрузка. Да и вообще прятаться — неблагородно. Ты думаешь о Сократе. Вот человек! Он бестрепетно принял свою чашу и испил ее до дна. Ну, а самое главное, тебя не оставляет надежда, что каким-то чудом все утрясется.
Ты оделся и спускаешься на улицу, еще нет десяти. Едва выходишь на платформу, как показывается поезд. Размышляешь, не пропустить ли его. Ты не совсем готов. Тебе нужно еще утвердиться в своем решении, продумать стратегию. Двери с пневматическим шипением закрываются. Но кто-то в хвостовом вагоне придерживает створку для человека, бегущего к поезду. Двери открываются опять. Ты входишь в вагон. Он полон хасидов23 из Бруклина. Настоящие гномы — все в черном, все с портфелями, которые наверняка битком набиты бриллиантами. Садишься рядом с одним из этих гномов. Он читает талмуд, двигая пальцем по странице. Странный шрифт похож на те каракули, которыми исписаны стены вагона подземки, но хасид не поднимает на них взгляда и даже не пытается взглянуть украдкой на заголовки твоей «Пост». У этого человека есть Бог и История, есть Община. Он обладает совершенной системой взглядов, при которой боль и утрата выражаются в цифрах некоей небесной бухгалтерии, где в конце концов все сходится, а смерть вовсе не смерть. Носить черное сукно летом — видимо, лишь небольшая плата за веру. Он — один из богоизбранных, а ты чувствуешь себя как некая единица в случайном наборе цифр. И все же что у них за идиотская стрижка.
На Четырнадцатой улице вошли трое растафариев24, и вскоре вагон завонял потом и марихуаной. Иногда тебе кажется, что ты один не принадлежишь ни к какой общине. Сидящая против тебя пожилая дама с пакетом «Мэйсиз»25 оглядывается вокруг, словно вопрошает, куда же катится мир, в котором остались дракулообразные евреи да обалдевшие от наркотиков черномазые, но когда ты улыбаешься ей, она быстро отводит взгляд. Ты можешь основать свою собственную общину — Братство молодых неудачников.
«Пост» укрепляет в тебе ощущение надвигающейся катастрофы. На третьей странице — статья под названием «Огненный кошмар» — о пожаре, охватившем дом в Куинсе, а на четвертой — матерьяльчик «Торнадо-убийца» — об урагане, который опустошил Небраску. По разумению газеты, всякое несчастье в глубинке — наказание божье. В городе— другое дело. Там поджог, изнасилование, убийство — всегда дело рук человеческих. Все плохое, что происходит за границей, всегда можно свалить на жестокость иностранцев. Прекрасное, простенькое видение мира. Коматозный ребенок обнаруживается на пятой странице. Никаких сдвигов: КОМАТОЗНЫЙ РЕБЕНОК ЖИВ. Врачи обсуждают возможность предупредительного кесарева сечения.
Когда оказываешься на Таймс-сквер, на часах — десять-десять, когда входишь в редакцию — десять-шестнадцать. Лифтер — паренек, похожий на карманного воришку. Здороваешься с ним и проходишь вглубь кабинки. Спустя минуту он оборачивается:
— Скажите, на какой этаж ехать, я же не телепат.
Называешь двадцать девятый. Тебя, привыкшего к Лючио и его добрым улыбкам, этот парнишка-чужак раздражает своей грубостью. Он задвигает решетку, потом возится с дверью. На полпути вверх он достает ингалятор «Викс» и вдыхает. Это вызывает приятное пощипывание в твоем носу.
— Двадцать девятый,— говорит он, когда вы останавливаетесь.— Женское белье и прочее.
Вооруженная стража тебя не ждет. Ты спрашиваешь у секретарши Салли, пришла ли Клара.
— Еще нет,— говорит она.
Раздумываешь, хорошо это или плохо. Быть может, отсутствие Клары лишь затянет твою агонию. Коллеги столпились вокруг экземпляра «Нью-Йорк таймс», газеты информативной и здесь, в проверке, любимой. Когда Клара принимала тебя на работу, то говорила, что желательно